Я назову романс в твою честь

— Акааши, ну помоги! — слышится со стороны рояля в сотый раз за день. Скрипач бесшумно вздыхает, откладывая книгу с предварительно вложенной между страниц атласной закладкой, и поднимает глаза на беднягу, мучившегося с разбором нового мудрёного произведения уже который кряду час. — Что такое? — Кейджи, наконец, привстает с любимого своего места у окна репетиционного кабинета и подходит к Бокуто, смотрящему умоляюще-жалобно и уже было потерявшему всю надежду на то, что сможет разучить эту пьесу без страданий. Перед ним нотная партитура, раскрытая на странице смертельной пианистической пытки, где страшная полиритмия в обеих руках переплетается с кошмарными пассажами по чёрным клавишам, и учить это у любого среднестатистического музыканта вызовет трудности, если не обычное нежелание. По крайней мере, с привычной улыбкой на лице и искоркой в глазах сделать это непостижимое было почти невозможным, как всегда кажется поначалу только при одном взгляде на каверзный нотный текст без единого проблеска легкости и безмятежности. — Я не могу, — печально выкладывает парень теперь, рассматривая до сих пор не разученные страницы произведения. Акааши глядит на него сверху вниз, приподняв бровь, но мгновением позже уже пододвигает ближе к роялю стул и присаживается рядом с Котаро. — Мне напомнить вчерашний случай, когда ты с Куроо под ручку посреди ночи пришёл к окну с синтезатором и стал исполнять песенки о любви, аккомпанируя себе при этом довольно виртуозно? Тогда ты мог, почему-то, — пианист теперь получает лёгкий и почти неощутимый подзатыльник, совершённый явно любя и не намеренный сделать неприятно. — Ай, не надо! Не надо напоминать, я знаю, что дурак, — жмурится весело Бокуто, легко смеясь и уже собираясь уворачиваться от второго такого же ласкового недо-удара. — И где вы вообще умудрились откопать синтезатор? — на это Котаро лишь загадочно улыбается, сверкнув таинственным огоньком в глазах, и Акааши зачем-то думает, что без временной кражи с каким-нибудь взломом там не обошлось. Ну не может же быть, чтобы Бокуто с Куроо — и без фокусов, без интриг и выкрутасов. Хотя, действо они тогда устроили что надо. То представление с утра пораньше — часа в четыре ночи, — было посвящено очередному приезду этих двух раздолбаев, и к тому же, прибытию их абсолютно внеплановому, но удержаться дома во время удачно подвернувшихся пары дней выходных для них было задачей невыполнимой, когда совсем недалеко одни томились любимые мальчики-оркестранты. И в ту ночь сюрприз для одного мальчика-скрипача удался однозначно. Потому что тишину безлюдной спящей улицы рассек звук игры и песнопения, да такого истошно-чувственного, что даже сомневаться не пришлось в обладателе данного голоса, который стоял под блёклым светом дворового фонаря и до чёртиков романтично заглядывал в то самое окно, только изредка посматривая в ноты и клавиатуру, дабы не налажать. Бокуто ещё долго смеялся и умилялся, вспоминая то недоумевающее выражение лица заспанного Акааши, раздвинувшего шторы и в изумлении уставившегося на стоящих там индивидов в попытках разглядеть их без очков, в тот момент мечась между вариантами А — «выбежать на улицу в чем есть и кинуться к пианисту на шею» или Б — «отчитать парней за спонтанный приезд и неуместно устроенное шоу». Парень, конечно, польщён, и спокойной речью в дальнейшем старался не выдать желания завизжать от радости встречи, но припереться так посреди ночи определённо надо было додуматься! Хотя, в это мгновение глаза Бокуто светились такой любовью, что пришлось, бесспорно, приплюсовать несколько десятков баллов к изначальному варианту принятия решений, к которому скрипач, честно говоря, и склонялся. — А Куроо стоял поодаль и с минуту кидался камушками в окно моей квартиры под ритм музыки, чтоб наверняка, иначе бы я не проснулся, конечно, — скептически хмыкает он, всё-таки напоминая и о том случае, и о песнях в исполнении Бокуто, и о барабанно-камушковом сопровождении Куроо. — Тетсу я потом к Кенме отправил... Но пока я в Токио, это наша с тобой квартира! — хитренько мигом подмечает с умным и при том достаточно довольным видом Котаро, переводя тему, а ещё совсем будто позабыв о не выученном произведении, партитура которого в одиночестве оставлена на пюпитре инструмента на растерзание судьбы. А Акааши вот об этом не забыл. — Не умничай, — только и произносит парень, сопровождая очередной любвеобильный подзатыльник для Бокуто тёплой сердечной улыбкой. Тот опять ойкает, бурчит и, под своё унылое «ну вот что это такое, за что сии тяготы жизни?», всё же поворачивается к клавиатуре, тяжко выдохнув уже, кажется, сотый раз за это занятие. Кейджи сочувственно хлопает его по плечу, всеми силами поддерживая и явственно намекая, что состояние Котаро он разделяет неподдельно, но все равно от разучивания дальнейших десяти страниц пьесы пианиста никто не спасёт. Куроо так не вовремя уехал из Токио доучивать свою экзаменационную программу, только парой дней назад распрощавшись с Кенмой и пообещав Бокуто сдать с ним сессию вместе на отлично или точно так же вместе пойти пересдавать её на следующую неделю, сам же Козуме уже давно отдыхает подальше отсюда, и только такие вот сумасшедшие, которым не сидится дома, которым вообще нигде нормально не сидится, все ещё прибывают в консерваторском классе и вспоминают былое и прошедшее меж делом. Задерживаться здесь чуть ли не до самого закрытия было приятной традицией, а фраза «Поиграть себе вечерком свою программу?» стала одной из излюбленных. — Соберись, я знаю, что ты можешь. Здесь мелодическая линия в левой, потом отклонение в одноименную тональность, синкопированный ритм. Нужно просто немного повозиться, чтобы разобраться со всем, и начнём, пожалуй, с... Дальше Бокуто не слышит и не слушает. Дальше Бокуто очарован заинтересованной речью скрипача, хоть и не особо способен вникнуть в суть, польщен непосредственным в этом участием парня, не может налюбоваться скромной его жестикуляцией и не в силах отвести взгляда от таких чутких и гипнотически-волшебных глаз напротив, полностью погруженных в разбор нотной партии и не замечающих даже поначалу, что Котаро находится уже точно где-то не здесь. Пианист лишь нервно сглатывает и незаметно подаётся вперёд, словно случайно, когда взор его опускается чуть ниже и задерживается на аккуратных и слегка суховатых губах Кейджи, что-то повествующего, но в следующую секунду замолкнувшего, уловив движение рядом. Парни близко, катастрофически близко, непозволительно, между ними какие-то сантиметров пять, пять выученных тактов новой пьесы, пять секунд, а обратно уже не получается, время так и остановилось на тех пяти секундах, ожидая дальнейших действий музыкантов. Акааши замирает с немым вопросом на лице — раз, — лишь слегка удивлённо приподняв брови. От скрипача веет неизмеримым тёплом, к нему так и тянет, что противостоять невозможно — два, — а Котаро всё смотрит на него — три, — смотрит на его чарующие глаза — четыре, — приоткрытые слегка губы — пять, — и скрипачу уже не удаётся ничего спросить, потому что пять секунд пролетают незамеченными, и приходится почувствовать на своих губах накрывающие более мягкие. Акааши лишь едва заметно вздрагивает, поначалу явно не ожидав настолько резкого окончания урока, смотрит мгновение-второе распахнутыми широко глазами, но, наплевав на все рамки приличия и этикета поведения в подобных образовательных учреждениях, отвечает вовлекающему в поцелуй Бокуто, прикрывая веки, хоть и чувствует себя в этом неумелым и неопытным до жути, до кошмарного, до мелькнувших в глазах искорок и резко ставших ватными ног, и он теперь благодарит судьбу за то, что сидел и не вставал никуда всё это время, потому что если одной рукой парень касается осторожно тёплой щеки Котаро, то второй — слегка держится за край стула, будто боясь потерять равновесие даже так и упасть в любую секунду. Хотя, упасть ему не позволят в любом случае: ладонь Бокуто, только недавно беспечно находившаяся на клавишах, сейчас обнимает скрипача крепко, но страшно бережно, как фарфоровую куклу, стеклянную статуэтку, и от Котаро в этот миг тоже отдаёт некоторой неловкостью и перемешку со всем сопутствующим таким ситуациям сумбуром и мыслями о том, куда девать руки, что делать дальше и о чём, черт возьми, после первого поцелуя люди обычно разговаривают? О погоде и птичках за окном?! Да, безусловно, так оно и есть, ну конечно о погоде. Поцелуй получается невесомым, даже в какой-то степени целомудренным, хоть это и не отменяет пронёсшегося по коже с волной мурашек электрического разряда, пробивающего пуще прежнего на эмоции, и наверное, так пока и должно быть: довольно неловко, слегка влажно и жутко волнующе. Это чувствуют оба, хоть Бокуто даже поначалу пытается отхватить всю инициативу себе, перебирая одной рукой волосы музыканта, но напирать он всё равно очень-очень боится. Это потом, и это всё точно будет, пианист не сомневается, но не сейчас, и торопить события теперь совсем не хотелось. Хотелось побольше растянуть то, что есть, что имеется и имелось с этого дня, поэтому оба не отрываются сразу, потерявшись во времени. Пять секунд внезапно приняли увеличившиеся масштабы, протяжно тянулись, или просто мысленно считать привычно уже не представлялось возможным. Первым всё же осмеливается отстраниться Акааши, переводя дыхание и не пытаясь поднять взгляд, будто переосмысливая случившееся. Хоть всё это было довольно желанным, очертания реальности приняло только сейчас, и то внезапно, да и свыше никто знак не прислал ни о подходящем моменте, ни о задумках этого авантюриста Бокуто, поэтому произошедшее оказалось действием страшно неожиданным. — Я, вроде как, просил просто сыграть партию правой руки, — смущенно бормочет Акааши теперь, поправляя ворот на рубашке и шумно выдыхая, потому что больше слов не находится для данной ситуации, и не было никакого справочника по столь щепетильным вопросам и случаям, приходилось выкручиваться своими силами. Свои же силы были в этой сфере критично малы и крайне скупы. Бокуто эти слова благополучно пропускает мимо ушей, потому что он тоже потерян, но доволен, страшно доволен и рад. Он легонько соприкасается своим лбом со лбом Акааши, приобнимает его, и всё кажется таким жутко правильным, и поцелуй, и то, как можно, оказывается, сидеть в обнимку в музыкальном классе и тихо ждать, пока придёт старая добрая вахтерша с просьбой отдать ключи от кабинета и отправляться по домам, на боковую, и не доученное произведение на пюпитре, за которое Котаро тоже обязательно возьмётся, но уже точно не сейчас, и кричать о любви на всю улицу, и ничего не говорить, потому что это и так ясно обоим досконально — всё видится неотъемлемым, дорогим, своим, родным, отчего-то бесконечным и неоспоримо любимым. Таким, что жизнь без подобных мелочей уже не представляется, не существует, да и не хочется обоим, чтобы была такая жизнь, где без них, без друг друга, где без частых разговоров до глубокой ночи и таких сумасшедших побудок раньше восхода, без трепетных признаний, без спонтанных и долгожданных встреч, без попыток усидеть на концерте без переплетенных пальцев рук и случайных касаний, без совместной игры на выступлениях и дорогих сердцу часов репетиций, без трепетной скрипки, созвучной и перекликающейся с гудящими аккордами рояля, без сверкающего золотом взгляда, загорающегося больше прежнего при встрече с взором глубоких тёмных озёр с проблесками ленивого солнца. Без этого уже нет жизни для Бокуто и Акааши. Почему-то, парню захотелось поцеловать Кейджи ещё раз. И пианист целует, быстро наклонившись и чмокнув легко и непринужденно в краешек едва припухших губ. Теперь он обещает себе делать так чаще, потому что замечает, как Акааши скромно и счастливо улыбнулся, и сам Котаро тоже уже никак не может скрыть проползающую на лицо глупенькую улыбку. Он немного отстраняется, глядит в окно неподалёку, где тёмные вечерние облака смешиваются с синевой безграничного горизонта, бескрайнего, закатного и дышащего, а после задумчиво произносит: — Погода сегодня классная, да? Воцаряется молчание, прерываемое только тиканием секундной стрелки настенных часов, но в тот же момент Акааши тихонько прыскает со смеху. За ним звонко засмеялся и Бокуто. На выходе из консерватории Котаро глубоко вдыхает, чувствует, как стало свежо, свободно в лёгких и на душе, и широко улыбается, подняв голову к небу. Где-то там, на том небосводе неизведанном стремительно несутся планеты и галактики, гигантские и недосягаемые, но у Бокуто с Акааши и здесь, на земле есть галактика, своя галактика, своя жизнь, вселенная, на двоих, крохотная и досягаемая, но сияет она ярче и счастливее любой мигающей нам с космоса звезды. Я так рад, что ты у меня есть.