***
— Что ты собираешься делать со всем этим? — спросил Тилль, когда Рихард впервые попросил его взглянуть на всё это. Он просто пожал плечами и отвернулся. И Тилль почувствовал его смятение по тому, как Круспе пытался отвлечь его перечислением всего, что он сделал с этим местом. Это было больше, чем они могли бы сделать с Раммштайн за несколько жизней и мысль о том, что Рихард прячет все эти песни, идеи и частички себя на этих холодных кусках оборудования, наводила на него тоску. — Ты должен идти напролом и сделать хоть что-нибудь с этим, — попытался он подбодрить его. — Да, конечно, — с сарказмом сказал Рихард, — уверен, это бы очень понравилось остальным. — Но ты уже думал о другой группе. Это же не секрет? — Тилль попытался возразить, удивляясь. — Да, но они не думают, что я действительно это сделаю. Если бы они правда допустили эту мысль, то разорвали бы всё на части. Тилль поморщился от этого — от явного ожидания, что тому перекроют кислород и от открытой раны, которую он почувствовал под словами, сказанными так пренебрежительно, с непринуждённым взмахом руки. — Ты не можешь знать этого, пока не попробуешь… — Я не думаю, что это стоит риска разрушить всё остальное, — с металлом в голосе отрезал Рихард и Тилль больше не спрашивал об этом, но был уверен, что последнее слово по этому поводу ещё не сказано.***
Тилль поставил кружку, из которой потоком тянулся пар, на стол, осторожно отодвинув её подальше от пульта управления, на случай, если кто-то опрокинет её и взял руки Рихарда в свои, разминая и массируя их, пока сведённые судорогой мышцы снова не стали мягкими и расслабленными. Он поцеловал его ладони — они пахли лимонным маслом, как полироль для дерева, которую он использовал для ладов и это стало одной из тех многочисленных мелочей, которые Тилль хотел запереть внутри своего разума и больше никогда ни с кем не делиться. Наклонённая голова Рихарда, сосредоточенный взгляд его глаз и его счастье, когда он смотрел на мужчину снизу вверх, были образом, который он хотел сохранить любой ценой. Он хотел запечатать все эти моменты, записать их каким-то образом, чтобы проигрывать снова и снова, снова и снова. И даже если это был самый пик любви, который ему довелось испытать, он всё равно будет считать себя счастливчиком. Эта улыбка, эти пальцы между его пальцев, разрешение целовать эту резко выступающую скулу и отпускать глупые шутки, полные недосказанности — без необходимости скрывать то, что они с ним делали. — Прости, — сказал Рихард, — я снова потерял счет времени, да? Что ты хочешь сделать позже? — Желательно снова подавиться твоим членом, — отпарировал Тилль и улыбнулся про себя, наблюдая, как Рихард решает, будет ли он возмущён грубостью, польщён неприкрытой правдой или просто позабавлен. Он решил бросить в него медиатор и закатить глаза, но румянец на щеках выдавал его отчаяние. Тилль положил брошенную вещь в карман на память — или для того, чтобы при следующей возможности, когда он снова сойдёт с ума от потери огромного количества подобных, тайком вернуть медиатор в руки Рихарда. — Нахуй тебя. — Да, на хуй меня. Ты всегда так говоришь, а потом, когда я хочу взять дело в свои руки, это становится просто фигурой речи. — Я позволяю тебе это делат. — Да, но временные рамки у тебя немного… — Тилль иронично повертел рукой туда-сюда. Рихард бросил на него мрачный взгляд, но тот был полон веселья и обещаний. — Согласно этому, — указал он на экран перед собой, — мои временные рамки превосходны. Тилль поднял руки, показывая, что сдаётся, и они ухмыльнулись друг другу, как глупые мальчишки, которые ещё не узнали какой дерьмовой может быть жизнь. Это заставило желудок Тилля трепетать от счастья. — Мне просто нужно исправить этот барабанный трек, прежде чем я смогу записать кое-что новое, что у меня есть и мне просто нужно закончить это за один раз сейчас, чтобы не забыть, а потом мы пойдём куда-нибудь или что-то вроде того… Хорошо? — Только один раз, мм, — передразнил его Тилль и Рихард вздрогнул. — Мне очень жаль, — пробормотал он. Тилль наклонился и поцеловал его в щеку, наконец. Его губы были тёплыми и гладкими, и мягче, чем казалось. — Я не против, — пообещал он, уже жалея о том, что дразнил мужчину. — Ты будешь первым, — скептически пробормотал Рихард, но они уже несколько раз начинали подобный разговор и он знал, что лучше не спорить. — Не дай своему кофе снова остыть, — мягко напомнил ему Тилль, уже на выходе из комнаты. Его ждал пустой блокнот, и перспективы на потом были вполне достаточны и реализуемы на данный момент. — Не дам, — пообещал Рихард и показательно потянулся за своей чашкой. — Спасибо. Я люблю тебя, — его глаза уже были прикованы к экранам, хмуро глядя на музыкальные дорожки барабанов… … и сердце Тилля вырывалось из груди. Он слышал как бурлит кровь, чувствовал как сжимается его грудь и сквозь всё это проступал профиль Рихарда, склонившегося над своей гитарой, пребывавшего в своей стихии, такого самого себя. Комната кружилась. Он видел как тот пытается сказать это уже несколько суток, с того самого дня, и ему был неприятен этот запах обязательства, словно Рихард хотел сказать это только потому, что чувствовал, что должен, а не потому, что хотел этого. В моменты близости он молчал и чувствовал себя неловко, казалось, что он борется с желанием что-то сказать, или когда Тилль шептал ему на ухо слова любви, пока в конце концов он не перестал это делать, потому что не хотел давить на него. «Напомни мне», — попросил Рихард в момент полной уязвимости, но Тилль явно не собирался этого делать. Это не было обязанностью, не так ли? Не должно быть. И теперь он сказал это. Вот так просто, словно кто-то высосал весь воздух из комнаты. — Что? — спросил Рихард и оглянулся на него, раздражённый тем, что Тилль продолжал стоять как соляной столб посреди комнаты и смотрел на него. Затем он понял, что сказал. — О, — он покраснел. Восхитительные красные пятна начали расцветать, как маки на его щеке, и он пригнул голову. — Перестань так на меня смотреть. Ты уже знаешь, что да, — пробормотал он, наклоняя корпус к коленям и вытер руки о джинсы. Он неловко сдвинулся в своём офисном кресле. — Что, мне не может нравиться это слышать? — Тилль заставил себя сказать, надеясь, что это то, что Рихард захочет услышать. Похоже, он был на правильном пути, потому что тот улыбнулся и Тилль отступил на два шага назад вглубь комнаты, чтобы иметь возможность взять его лицо в руки. Он поцеловал его один раз, крепко, наслаждаясь мягкими губами Рихарда, его нежным смущением и теплом, прокравшимся в поцелуй, как нотка чили в горячий шоколад. Ему удалось не обращать внимания на то, что от ускоренного сердцебиения кружилась и болела голова, по крайней мере, на данный момент. — Закончи свою запись, хорошо, — хрипло сказал он и ещё раз поцеловал его в щёку, прежде чем оставить, сложившего руки на гитаре и глядящего ему вслед со слегка озадаченным выражением лица. Тилль пошёл в гостиную и открыл окно. Врывающийся воздух не был особенно свеж, просто холодный городской смог, но ему всё равно нужно было открыть окно. Он стащил с журнального столика одну из сигарет Рихарда и дрожащими руками прикурил её. Если уж на то пошло, Тилль просто ждал, что это вырвется в процессе поцелуя, когда он будет полностью бесконтролен и чересчур эмоционален, как это иногда бывает у людей. Возможность была после оргазма, когда эндорфины всё равно разбушевались, или до него, когда он умолял о нём. Но Рихард не сделал этого. Он сделал это в разгар своих размышлений, когда был далек от сентиментальности, анализируя и программируя с математической точностью грёбаную барабанную партию. Он говорил серьёзно. Возможно, это было самым большим потрясением. Он сказал это так непринуждённо, так незапланированно, так естественно, что Тилль не мог не поверить ему. Поверить ему, что он поверил, в любом случае. То, что он сказал это вот так, подсознательно и посреди чего-то другого, было так похоже на Рихарда, его Рихарда, что делало это правдой. Его Рихард, который ненавидел получать цветы, потому что это было так обыденно, который хотел романтики другого рода, потому что он всегда хотел чего-то такого, чего не было ни у кого, чего Тилль всё ещё не мог понять до конца, чего именно он хочет. Перфекционист Рихард, который, несомненно, не планировал этого, но не скрывал своих чувств и просто не мог иногда сдержаться. — Ты в порядке? И теперь он шёл за ним, с беспокойством в голосе и тревожными линиями вокруг рта. — Хм… — согласился Тилль и высунулся из окна, чтобы выдохнуть сигаретный дым и отвернуться от пытливых глаз Рихарда. Он мог видеть его, не видя: руки в карманах, волосы взъерошены, босиком. Чёрт. — Ты не выглядишь нормально. — Хм. Тилль услышал приближение босых ног, мягко ступающих по мутному серебристому ковру, а затем мужчина оказался рядом, обхватив его руками за талию и тяжело прислонившись к нему. Тилль положил руку на сложенные руки Рихарда, проследив за костяшками и длинными пальцами, но ничего не сказал. Говорить было нечего и он был рад, что ему, по крайней мере, не нужно ничего объяснять. — Мне бы хотелось, чтобы ты поверил в нас, — тихо сказал Рихард через некоторое время, когда он уже докурил сигарету. Рихард также взял еще одну. Тилль положил вторую руку ему на живот и переплёл их пальцы. — Хм, — снова неопределённо повторил Тилль. Рихард отошёл, увлекая за собой. — Пойдём, — сказал он, его голос звучал странно, грубовато от эмоций. — А как же твой трек? — Он может подождать. — Ты забудешь мелодию. Рихард пожал плечами: — Будет ещё одна. Тилль хотел начать протестовать, но не смог.***
Рихард был слишком пылким и щедрым любовником, чувствительным и сопереживающим, который снова и снова поражал его чувственностью, граничащей со слишком сладкой или слишком трепетной. Казалось, он почти отпечатывал своё сердце на коже Тилля, прикасаясь к нему, целуя и только иногда, когда Линдеманн слишком сильно погружался в свои мысли, сбитый с толку новизной происходящего. Казалось, что он даже способен бояться этого. Иногда Тилль думал, что, возможно, они слишком торопились, что слишком скоро им уже не к чему будет стремиться, что они приближаются к неизбежной точке невозврата, где им придётся разобраться во всём по-настоящему или потерпеть поражение. Иногда он знал — они заменяли разговоры, которые непременно должны были вестись сексом, как сейчас, потому что каждый раз, когда слова подводили их, они вдруг прижимались друг к другу с горячим и холодным отчаянием. Тилль знал, что должны быть другие способы сказать Рихарду, как сильно его потрясло услышанное. Должны быть другие способы сказать ему, что он сожалеет о том, что всё ещё сомневается в нём, кроме как прижать мужчину к ближайшей стене и целовать до тех пор, пока они оба не начнут задыхаться. Он должен быть в состоянии выразить свой абсолютный ужас при мысли о том, что может потерять его, при этом не падая перед ним на колени. Вместо этого он снова опустился на них, поклоняясь телу Рихарда, пока тот не кончил горячо, густо и болезненно, излившись в его горло, колени дрожали, а костяшки пальцев побелели от слишком сильной хватки на краю стола. Тилль хотел сказать ему, что теперь, когда он владеет своей любовью, потерять её снова — стало не просто гипотетической возможностью и что это заставляет его руки дрожать, сердце биться быстрее, а разум переполнен тёмными и зловещими мыслями. Он хотел сказать, что чувствует, что не может рассказать Рихарду об этом, потому что этот парень заслуживает того, чтобы верить в эту любовь, по крайней мере сейчас, и не должен подвергать её сомнению или задавать много уточняющих вопросов в ней снова. Они должны были поговорить, он знал это. Но потом Рихард забрался к нему в постель: его губы были сладкими, от диетической колы и горькими от сигарет. Он вцепился в него, требуя большего, с нескрываемым голодом, с трудом заставляя себя говорить и было глупо откладывать то, чего они оба так сильно хотели. Тилль тонул в море желания и тоски: солёный металлический привкус похоти всегда был на кончике его языка, а Рихард делал всё возможное, чтобы полностью лишить его способности останавливаться и ясно мыслить.***
В конце концов, у него перехватило дыхание и он медленно, сердцебиение за сердцебиением и с большой неохотой, вернулся к реальности. Он надеялся, что его судьба — оставаться таким до скончания времён. Конечности превратились в мягкую резину, лёгкие наполнились липкой, любовной слизью. Он был вдавлен в матрас: Рихард растянулся и тяжело лежал на нём. Его попытки выровнять дыхание были слабыми, хрипящими, он был полностью истощен. Рука Тилля покоилась на его спине, на изгибе над изогнутым задом, в луже пота. Скоро им станет холодно, лениво подумал Тилль; ветерок, проникающий через слегка приоткрытую дверь, уже превратил гладкую кожу Рихарда в гусиную. Он начнёт дрожать с минуты на минуту, Тилль это знал, и хотел было потянуться за одеялом, которое они отодвинули раньше, но собственная рука весила целую тонну. Он подумал, что всегда сможет сделать это чуть позже. Сегодня ещё не было тепло и открытого окна в гостиной было достаточно, чтобы впустить холод. Снаружи по-прежнему гудело движение, сигналили машины и выли полицейские сирены, несмотря на наступающий вечер (или благодаря ему), и это, казалось, усиливало тихий покой, который начинал оседать на них, тот, который он так хорошо знал и который следовал только за полным физическим истощением. Рихарду было ещё хуже. Что было неудивительно, ведь он проделал большую часть работы, трахая его в абсолютное беспамятство медленными и обдуманными движениями. Тилль почти ненавидел, когда он делал это, напуганный тем, как чувствовал обожание в этом самом интимном проникновении. Это было слишком мягко, слишком нежно, словно именно сердце били молотком, а не задницу, и это сбивало с толку, разрывая на части так, что, как ему всё больше казалось, исправить было уже невозможно. О, Тилль боялся этого, пугающей открытости, и всё же жаждал её с лихорадочной потребностью наркомана. В тот момент ему хотелось ругаться, плеваться, заставлять Рихарда трахать его сильнее, хотя изо рта вырывались лишь жалкие хныкающие мольбы, которые склонившийся над ним мужчина заглушал своими поцелуями, тёплыми, мягкими и успокаивающими, настолько, что он как-то умудрялся терпеть, хотя как — он понять не сумел, потому что пытка желания чувствовать больше, и больше, и больше, была настолько всепоглощающей. Со временем, однако, Рихард всегда оказывался прав, и мягкая, нежная медлительность превращалась в ласку, от которой его нервы воспламенялись, из-за повышенной чувствительности. Все остальные ощущения, казалось, исчезали, оставляя лишь жжение кожи о кожу и член Рихарда, проникающий в него и занимающий больше и больше места — в его поле зрения, в его теле, в его сознании. Он не мог оторваться от наблюдения за тем, как мышцы сгибаются и разгибаются под бледной красивой кожей, и не мог отвести взгляд от руки Рихарда между ними, обвившейся вокруг его члена, — ещё одна вещь, добавившаяся к переизбытку тактильных ощущений, которые доводили до безумия. Пальцы Рихарда были немного расставлены, большой странно, тем не менее изящно, изогнут над головкой, совсем непохожий на кулак и больше напоминающий то, как та же рука обычно располагается на аккорде и находит эти грациозные дугообразные позиции на грифе гитары. Даже дыхание Рихарда напротив его уха, которое должно было быть прохладным между всем этим огнём, стало тем ещё мучением, добавляясь ко всем ощущениям, которые накапливались, пока не превратились в целую гору желания и потребности, и ещё, пожалуйста, ещё. В конце концов, он был настолько полон ими, — полон ощущений, полон тоски, полон твёрдой, гладкой плоти, — что не оставалось места ни для чего другого. Никаких других эмоций, кроме потребности, никаких других мыслей, кроме ещё одного «Боже, Рихард, пожалуйста, никогда не останавливайся», хотя в обычных обстоятельствах он не думал о Боге, ни в одном контексте. Она заполняла его: все тёмные закоулки и щели внутри него закрывались жидким огнём любви, смешанной с желанием, пока он не наполнился ею настолько, что хотел только одного — найти разрядку. Рихард не дал ему этого. Казалось, он решил заставить мужчину лопнуть и разойтись по швам, что имело очень мало смысла для скомпрометированного мозга Тилля, потому что какая ему от этого польза, и, кроме того, он похоже сам мучился, сжимая глаза и кусая губы, а ещё его дрожащие мышцы каждый раз, когда он останавливался в последнюю секунду, прежде чем Тилль мог достичь той высшей точки перед экстазом. «Пожалуйста, дай мне это, тебе это тоже нужно, зачем ты так мучаешь меня, если это мучает только тебя!» — хотел крикнуть ему Тилль, но в подобный момент он уже не мог говорить и просто бессмысленно боролся, призывая его, пожалуйста, просто продолжай двигаться. У него ничего не получилось, потому что Рихард обыграл его полчаса назад, не собираясь отпускать сейчас и впервые в жизни он почувствовал, что ему пришлось действительно бороться, чтобы одолеть кого-то — и возможно проиграть. «И будь ты проклят, Рихард, будь ты проклят, будь ты проклят к чёртовой матери», — кричал его разум, когда Рихард в очередной раз сдержался и перестал двигаться, дыша в рот с жалким хныканьем, но не давая надежды на то, что сдаётся. — Риша, пожалуйста, — наконец смог выдавить Тилль и, может быть, это всё, чего ждало это чудесное создание, а может быть он просто наконец-то достиг предела своих возможностей, но наконец-то, чёрт возьми, наконец-то он позволил ему это. Он отпустил его, преднамеренные движения быстро превратились в спазмы. И вот они уже падают вместе, где оргазм наступил быстро, болезненно и оглушительно, и вот так они оказались вдребезги разбитымина этой кровати. Рихард почти рухнул на него сверху, сперма склеила их и теперь он действительно начал дрожать под тем лёгким вечерним ветром. Тилль собрал свои оставшиеся силы в одно движение, чтобы перевернуть их обоих на бок и накрыть Рихарда мягким одеялом. Тот самый человек, который только что проявлял над ним железную волю, овладевая собственным желанием с помощью того, что казалось Тиллю нереальной дисциплиной, теперь казался маленьким и податливым в его жилистых руках, уязвимость граничила с грустью, поэтому он обнял голову Рихарда и зарылся кончиками пальцев в его волосы. Они были мягче, чем обычно — наконец-то без всяких укладочных средств в уединении его дома. — Боже, что ты со мной делаешь, — прошептал он, всё ещё немного дрожа от интенсивности того, что сейчас произошло между ними. Рихард моргнул, с трудом открывая глаза. Тилль не знал, было ли это от усталости или от непролитых слез, склеивших его ресницы, но от этого блеск в голубых глазах казался ещё более интенсивным, когда ему это удалось. — Надеюсь, всё-таки доказываю, что ты ошибаешься, — прошептал он. Тилль провёл подушечками по бровям Рихарда, по переносице, по форме его скульптурных щёк, коснулся бабочкой мягкости его губ, а затем обхватил открытой ладонью щёки, обвёл пальцами уши и погладил их так, как он знал, Рихарду это нравилось. — Я не преуспеваю, не так ли? Я вижу это, когда ты смотришь на меня. — Риш… Рихард вздохнул и спутал их ноги. Он уткнулся лицом в грудь Тилля и устроился в той позе, которую он всегда принимал в такие моменты и в которой Тилль не мог понять, как ему вообще удается так спать. — Я просто хочу, чтобы ты верил в нас, — смиренно пробормотал он. Его слова отозвались на влажной коже Тилля. — Спокойной ночи, любимый. — Спокойной ночи, Рихард, — растерянно прошептал Тилль в ответ. Он не знал как реагировать правильно на тоскливое выражение лица, причиной которого он, казалось, стал. Это было страшное, запутанное и совершенно точно достигнувшее цели сейчас, преследующее ранее, осознание. Рихард дрожал в его объятиях, продолжая бороться с дыханием после того, как все было сделано ради Тилля. Рихард боролся за него.