can’t pretend

      Все откровенно шло по не самому правильному месту в этом мире, и он уже должен был привыкнуть к этой несправедливости в жизни, но сейчас, стоя у больничной палаты с отвратительным белым цветом, что терпеть ему приходилось просто не в моготу, честно, он был готов блевануть от его яркости, а ещё неприятным запахом то ли антисептиками, то ли неприятными ароматами пациентов, а то вообще до рвоты плохой едой, Соарин Нильсен ясно понимал весь смысл и карму жизни.       Что за такой тупой идиот послал эти ощущения и страдания грешному Соарину, тот и понятия не имел, но очень сильно чувствовал, что зол на этого человека, потому что то, что сейчас происходит: безумие и беспредел. Как же его всё достало! Соарину вдруг захотелось пнуть верещащую рядом медсестру в таком же омерзительном, как и само это здание, костюмчике с розовыми рюшечками и небольшой врачебной шапочке с ярко-вишнёвым крестом. Вообще-то, девушка в принципе ничего особенного и раздражающего не делала: просто объясняла какому-то клиенту по телефону, где находится их больница, но Нильсен был так взбешён, что его раздражал малейший звук: хоть та же медсестра, хоть беспокойные шаги пациентов, хоть туда сюда открывающиеся двери в палаты, хоть вечно бегающие и взволнованные врачи, от которых было достаточно много шума, хоть легкий ветерок, который игриво вошёл в коридор через слабо приоткрытое окошко: всё, абсолютно всё вызывало гнев и злость у нервозного Соарина. От этой мысли, что он так глупо и по-детски себя ведёт, Нильсен ещё больше заводился и возбуждался, что его вид, очень вероятно, оставлял желать лучшего.       Но несмотря на своё поведение, Соарин был неправ, выглядел он, как и всегда сногсшибательно и дерзко, хотя наполненное злостью лицо говорило не приближаться к его хозяину сейчас. Сапфировые волосы парня были в таком состоянии, что иной бы подумал, что Соарина драли кошки, или птицы решили свить у него на голове своё гнездо: жёсткие патлы стояли дыбом вверх, придавая Нильсену ещё более устрашающий и бешеный вид, вдобавок, они были все покрыты потом, который до сих пор стекал по озлобленному лицу Соарина. Некогда красивая и аккуратная челка, которая идеально ложилась на левый глаз Соарина, сейчас была сверху вместе с остальными поднятыми вверх мокрыми волосами, слившаяся и совсем не заметная. Осознав это, Нильсен попытался всеми силами пригладить челку и придать ей былую красоту и форму, но та настолько затвердела на этом месте, что его дела не увенчались успехом. Подтянутая фигура парня многих привлекала: вот широкие плечи, раскинувшиеся и придавленные к больничному креслу, сквозь футболку и рубашку виднеются заметные мышцы, которыми Соарин более, чем гордится и восхищается, впрочем, это правильно: его же труды! И хотя выглядит Нильсен худым и в некоторых местах болезненным: например, тонкие запястья, совсем как у девчонки, всегда были чем-то вроде порока у Соарина, и изменить этого он, к несчастью, не в силах, а ещё впалые щёки, что явно свидетельствуют о его студенческой жизни и малом количестве пищи, хотя это можно оправдать тренировками и самоличным отказом от еды, но всё это не в счёт, верно? Ноги его были раскинуты прямо чуть ли не на полкоридора, но Нильсен этого в упор не замечал, что вызывало недовольство у вечно спешащих куда-то врачей и таких же раздражённых пациентов. Лицо его, как мы выяснили, выражало ничего, кроме злости и ярости, а ещё, наверное, с присутствием капельки отчаяния, потому что ситуация была явно не из радостных и приятных в жизни Соарина. Глаза Нильсена, хоть и были красивого и манящего болотного цвета вперемешку с оливково-желтыми оттенками, сейчас пылали пламенем и кидали во всех горячими огненными искрами, хотя обычно вызывают томные вздохи где-то в районе женской половины. Губы парня сейчас либо сжаты в очень тонкую полоску, либо наоборот, подняты вверх, обнажая злобный тигриный оскал, они все до конца потресканы и искусаны их обладателем, и теперь губы Нильсена были ярко-красного цвета с кровью: когда-нибудь, нервы его доведут до смерти, это точно! Нос был высоко вздёрнут, и не только, потому что хотелось, просто потому что привычка: всегда высоко поднимать свой нос, будто смотря на всех свысока, но Соарину сейчас было явно не для рассматривания своего интересного носа с формой картошки. Одет он был в старую пятилетнюю джинсовку и белую футболку, которая из-за пота стала настолько мокрой, что можно было подумать, что парень бежал десятикилометровку без перерыва, внизу у него были джинсы, подтянутые дорогим ремнём, а кроссовки дополняли его спортивный вид. Нильсен был очень красивым, и это не только субъективное мнение, так считает, по крайне мере, девяносто семь процентов тех, с кем он знаком, но это не значит, что его привлекательность могла ему помочь в этот очень неприятный момент.       Сейчас он сидел, глубоко вжав плечи в железный стул с мягкой спиной, какие обычно бывают в больницах у регистратуры, Соарин громко пыхтел, мысленно посылая к чёрту жизнь и все её создания, потому что событие, которое произошло в его жизни до боли глупое и тупое. Безнадежность этой ситуации зашкаливала, да так, что все линейки сломались из-за счёта, потому что то, что сейчас происходит: просто идиотская шутка жизни, и Соарин верит, что вот, пошутили — и хватит тут.       Но его мысли не послужили толчком к концу этой несправедливости, ведь всё осталось прежним: шныряющие отовсюду медсёстры и врачи, клиенты, которые куда-то опаздывали, и даже тошнотворный запах — и тот остался прежним, а надоедливая девушка рядом с ним, которая была посетителем в палату напротив неё, громко обсуждала что-то с подругой, Нильсен не любил подслушивать, но такое не услышать может только глухой: дама обсуждала новую коллекцию одежды от Шанель. Это раздражало Соарина ещё больше: он сейчас тут, а эта женщина с писклявым голосом болтает о шмотках! О шмотках, блин!       Но больше вас томить, читатели, я не буду. Соарин Нильсен попал в крайне бедственное положение с серьёзными и разнообразными концами и выходами. Его лучший друг, которого он по праву может считать верным и хорошим, Тандерлейн Манкузо, во время их любимых гонок на байках упал со своего мотоцикла и теперь лежит в палате напротив Соарина с серьёзным тяжёлым сотрясением мозга, а ещё перелом правой руки и указательного пальца. Вот это день, зашибись!       От того, что он снова вспомнил тело друга, которое разложилось посреди пустой трассы с противной кровью бордового приторного цвета, Нильсен снова вздрогнул, а по его телу пробежалась стайка мурашек. Это было ужасное зрелище: Соарин не знал, что делать, и несколько минут просто стоял в ступоре, пытаясь понять, что происходит и что надо предпринять, потом же он рванулся к телефону, который, к огромному счастью, оказался рядом и лежал в кармане джинсовки, набрав скорую, он сдавленным и срывающимя голосом сообщил проблему, и через пятнадцать долгих мучительных минут, во время которых он с дрожащими руками попытался положить отключившегося Тандерлейна в более-менее удобную позу, помощь всё-таки приехала и забрала Нильсена с другом. И вот теперь он сидит напротив этой чёртовой палаты и не знает, что делать, лишь медсёстры чуть-чуть похлопотали вокруг него, да успокоили, что Соарин вовремя успел позвонить и спас своего друга, что их любезные хорошие врачи вылечат его Тандерлейна, и он будет жив-здоров, но Нильсена это не успокаивало: он должен увидеть друга живым, а сейчас врачи уже второй час сидят там, а Соарин помирает от ожиданий.       Дайте ему верёвку и мыло, — он знает, что делать, лишь бы больше не страдать от неизвестности и этого грызущего чувства. Нет, не вины, Соарин не считает себя виноватым, разве что самую малость: за тот ступор, который настиг его там, на трассе, но всё равно Нильсена грызёт это непонятное состояние, будто он не сделал чего-то очень важного, хотя должен был...       Соарин устало вздыхает и замученным жестом трёт переносицу, нет больше былой злости и бесования, лишь много изнеможения и куча обрывок болезненных для парня воспоминаний: нет, всё-таки, к таким поворотам событий он не был готов, даже не глядя на то, что он катается на мотоциклах, а это, знаете, не очень-то и безопасный вид транспорта! Но такого у него никогда не было, поэтому у Нильсена был полнейший шок, но на все предложения медсестёр об успокоительном, он почему-то отказывался, хотя, наверное, лучшим вариантом для него было бы не сопротивляться и принять наставления, даже если Соарин был таким упрямым бараном.       — Мистер, — ласково молвит молодая девушка-медсестра, которая недавно самым милым голосом объясняла клиенту дорогу. Соарин с потрепанным видом солдата поворачивается к ней и пытается взглядом попросить отстать от него, но врач продолжает ангельски тонким голосом говорить. — Не накручивайте себя. У нас на втором этаже есть автомат с едой, вы тут уже давно сидите, сходите, купите себе что-нибудь.       — Я не, — пытается хоть как-то возразить или запротестовать Нильсен, но девушка уже более отвердевшим голосом продолжает свою речь:       — Ну, хотите я вам куплю? — умоляюще спрашивает она, мигая голубыми глазками. — Мистер, сходите, я вас слезно прошу.       Соарин поднимается с таким лицом, будто сейчас идёт не за едой, а за ненавистным профессором из колледжа. Но где-то там, в самой глубокой точке его души, Нильсен всё-таки признаётся себе, что он ведёт себя слишком глупо, и надо довериться профессионалам: врачи знают, что делают, а сейчас сомневаться в них очень и очень тупо.       Засунув руки в карманы потрёпанной временем джинсовки, Соарин утыкается взглядом пол, пытаясь инстинктивно обходить идущих на него людей, но это не получается, плохие мысли преследуют его, и парень ничего не может с этим поделать, разве что только стереть память, но это, к сожалению, возможно лишь в фэнтези фильмах или в мультиках, а Нильсен совсем уж не там.       Руки сами натыкаются на пачку сигарет, лежавшую в том же самом бездонном кармане, но Соарин с раздражением себя отдёргивает: курить в больнице? Неужто он, вместо Тандерлейна, упал с мотоцикла? Он чувствует, что скоро придёт к этому идиотскому автомату, что скоро выпьет какой-нибудь колы и закусит сникерсом, но мысли Нильсена прерывает удар: задумавшись, он сходу врезался в среднего роста девушку, которая тоже, похоже, не очень следила за дорогой. Но хоть какое-то потаённое чувство вежливости в нём существовало, Соарин тихо пробормотал:       — Извини.       Девушка не собиралась мириться с тем, что в неё врезались, поэтому грубо ответила:       — Засунь эти извинения себе в задницу!