февраль

в феврале в обреченный город приходит слякоть, застывают дома битым пикселем на экране, опускаются плечи атлантов, хранящих небо, глохнут автомобили, и даже ветра не веют. на картинке сугробы, на деле — морские хляби, перелетные птицы садятся на парапеты, отдаются швартовы, корабль проплывает милю и прячется носом в унылую снегомель. я молод, как раньше, но молодость не оплакать и не нацепить на потертые эполеты. пусть мачта нарваловым бивнем взмывает слепо, вселенной плевать, сколько сложено журавлей. согреем ладони над бочкой святого чая, нам тело Христово — плоть плоти замерзших чаек, в тебе дышит детство, а я до того отчаян, что не замечаю, как сам перестал дышать. в боку протекает. стигматы сочатся снегом. и город становится ноевым предковчегом: я в нем имярек, кем-то связанный с имяреком, мне вечная молодость — каинова печать. да будет алтарь, будет камень мне титанический. ты смотришь доверчиво, я улыбаюсь преданно, мгновение пройдено. занавес. титры. музыка. меня, как положено, рвет на иконостас. бежать бы из города. снова февраль хтонический отпустит грехи, мол, прожито и исповедано. бежать бы из города... но замираю в слякоти. тогда обреченный город сжигает нас.