Дребезжание звука

      В следующий раз Кирилл приходит ко мне в первый выходной июня.       Почему-то каждый раз, когда я его видел, я думал, что он выглядит отлично. Отлично в плане: не показывает никакой усталости, брызжет энергией под вечер, не ноет и не жалуется. Как-то ему это всегда удавалось.       — Будешь… чай? — спросил я, пока он разувался.       Сейчас я точно мог сказать, что спрашиваю не по привычке, не потому что тут пришли гости и их надо усладить и угостить, просто подумал, что, может быть, ему захочется.       — На счёт этого, — Кирилл поднял на меня глаза и улыбнулся, — я тут взял выпить, составишь компанию?       Я не был любителем питейного времяпрепровождения.       — По лицу вижу, что не хочешь.       Я сжал губы.       — Если ты не будешь, я тоже. А то это совсем – в одного в чужой квартире напиваться.       — Шёл бы на свой балкон и палил закат, — предложил я.       — О, — Кирилл сразу смекнул, а мне польстило, что он понял, и я улыбнулся, — сделаешь для меня фотку в инсту?       — Без проблем.       Мы засмеялись, а потом я согласился:       — Ладно, давай.       — Фотку?       Тут я не понял, серьёзно Кирилл или нет.       — Пить. Если это ещё актуально, — уже успел подумать, что можно было всё-таки не соглашаться.       — Конечно-конечно, — завёл нараспев Кирилл, — тогда пройдём, я всё взял.       Я и не сомневался, Кирилл всегда всё брал. Даже зубную щётку и пасту.       Вначале мы говорили о том, как у каждого дела, чем занимались, чем хотели бы заняться в ближайшее время. Я говорил обобщённо и размыто, потому что у меня не было списка обязательных или интересных дел, которыми я бы непременно горел желанием заняться. Кирилл говорил утвердительно и конкретно, кажется, у него перед глазами стояла точная картина будущего, добраться до которого ему не казалось сложной задачей. Как спланировал, так и случилось. Я высказал зависть. Мои планы реализовались с переменным успехом. Скорее всего, как у всех, но быть рядом с человеком, у которого всё отменно получается, заставляет думать, будто я делаю что-то не так.       Я приложил банку ко лбу.       Может, я действительно делаю что-то не так.       — А знаешь, что у меня в ближайших планах?       Алкоголь уже начал действовать, я чувствовал лёгкое опьянение. Такое, при котором слегка кружит голову, но слова и действия остаются мне подконтрольными.       — Даже не представляю.       — Увидеть, как ты играешь.       — Увидеть? — я не сразу понял, о чём он.       — Увидеть и услышать, — Кирилл кивнул на синтезатор.       — Ты прям самое удачное время выбрал, — я показал ему банку пива.       — Подумал, что трезвым ты не согласишься.       Я был ещё вполне трезв и мог отказаться, но, добив банку, согласился. Так же, как не было причин соглашаться, не было причин отказываться.       Я пощёлкал пальцы, втянул воздух носом и повторил священные «до-ре-ми-фа-соль».       — И что сыграть?       — Что хочешь. — Что мне абсолютно не помогает.       Но я спокойно опускаю пальцы и начинаю играть. Это совсем несложно, учитывая моё состояние. Заученная несколько лет назад мелодия звучит так, будто я практиковал её перед приходом Кирилла. Это удивляет даже меня. Удивляет, но больше ничего – ни удовольствия, ни радости, ни разочарования.       — А ты сам… что-нибудь сочинял? — пьяно спросил Кирилл. Он вовсю следил за мной.       — Было дело, — мне даже не надо было смотреть на клавиши, чтобы хорошо играть.       — А сейчас?       — Сейчас нет.       — Почему?       — Не знаю. Просто так получилось.       Я прекратил играть.       Вот где моё «просто» и выпирает.       — Творческий кризис? — Кирилл не унимался.       Я пожал плечами.       — Может быть.       — И давно?       Почему-то я не успевал опустить голову до следующего вопроса Кирилла и снова смотрел на него. Будто слова обязывали.       — Да года два.       — Ого, это много.       Я считал, что это нормально.       — Сыграешь своё?       Это был логичный вопрос. Вполне. Я бы и сам так сделал, но вместо простого «да-нет», я начал искать глазами тетрадь, хотя ничего в ней записано не было.       Я тупо улыбнулся.       — Ну, я… почти ничего не помню, так что…       — «Почти»? Значит, что-то помнишь.       Зря так сказал.       — Это… это не лучшая мелодия, — я начал тереть ладони о ноги. — Она… некрасивая, — я не смог подобрать слово лучше, оно же буквально ничего не говорит о музыке.       Я закрыл глаза.       — «Некрасивая»? Это… как? — хотел бы я знать.       Вздохнул. Было напряжённо.       — Смотри, — я перебрал клавишами, — это красиво, потому что мелодично, звучит, как надо, — этим я ограничился, — а та мелодия… не такая.       — Может, сыграешь?       Я закатил глаза. Гениально.       Уверен, у меня были работы лучше, пусть и напоминали буквально всё то, что я изучал в музыкальной школе, но они были гармоничными и целостными, их хвалили, потому что их можно было слушать, ими можно было наслаждаться, и мне их играть было легко, я никогда не мог оплошать, но эта…       В неё я попытался вложить ту вибрацию звука, которая душила меня в минуты молчания. Я пытался её показать, запомнить и выразить нотами, но даже в тетради она напоминала какофонию. С таким же успехом я мог играть не на клавишных, а на кастрюлях – без темпа, последовательности, расчёта силы и ритма.       Я снова потёр руки. Посчитал взглядом клавиши и приготовился.       Теперь надо было быть сосредоточенным, нельзя было отвлекаться и разговаривать. Нельзя было даже подумать об отвлечении. Я начал и захотел отдёрнуть руки, было физически больно вытягивать пальцы и переставлять руки. Я дрожал. Играл слишком медленно, отчего музыка звучала ещё более жалко и вымученно, я подгонял себя и спешил, теперь звук не успевал закончиться, а я уже издавал другой, они накладывались и почти что убивали друг друга. Уничтожали, потому что ни один не мог звучать чисто и обособленно.       Я остановился. Снова повисла тишина. После моего провала она казалась ещё более сдавливающей, чем обычно.       Захотелось провалиться на месте.       — Это стрёмно, — сказал Кирилл.       Я не думал, что это так ударит по самолюбию.       Будто я этого не знал.       — Нет, нет, я не в этом смысле, — Кирилл заговорил так быстро, что съел половину гласных.       — А в каком ещё? Тупая работа, ненавижу её. — Сказал-таки.       — Прям ненавидишь?       Я встал из-за синтезатора и взял новую банку пива. Первый глоток был сильным. Я завалился на диван, рядом с Кириллом.       — А что с ней ещё делать. Она звучит ужасно. Но она – это, блин, последнее, что я написал перед тем, как перестал совсем, понимаешь? — я посмотрел на Кирилла.       Сомневаюсь, что именно это он понимает.       Я отвёл глаза и отпил ещё.       — Когда я сказал «стрёмно», я говорил не о том, как ты сыграл. Это об ощущении, когда слушаешь такую музыку.       — Потому что она звучит плохо, — я связал для Кирилла.       — Нет, не поэтому, — он подтолкнул меня, — то есть, я понимаю, что ты не в лучшей форме сыграл, но я в музыке дилетант и полагаюсь только на то, что чувствую, нравится или не нравится. Я бы сказал, что звучание непривычное и поэтому, поэтому, — он сделал акцент, — кажется, что «стрёмно». Стрёмно в смысле «не по себе», будто покоя что-то не даёт, понимаешь? — я посмотрел на Кирилла. Это уже было немного больше похоже на то, что этой музыкой я хотел выразить. — Знаешь, как музыка в ужастиках, неприятная, нагоняющая мрак. Типа такого, — Кирилл улыбнулся и наконец выпил сам. Пока я играл, он не пил. — Тебя это успокоило?       — Немного.       — Ну слава богу, а то я совсем не знаю, как успокаивать музыкантов.       — Скажешь тоже, — я посмеялся.       — Хочешь сказать, не музыкант?       — Может быть, — я снова посмеялся и наконец-то почувствовал себя расслабленным.       — Не хочешь стать популярным? — Кирилл смотрел на меня так же пристально, как и тогда, когда я играл.       — Нет. Я для себя играю, — сказал в настоящем времени, хотя перерывы между моими «играю» были огромными и сумбурными.       — Ты похож на такого человека, — сказал Кирилл и поднёс ко мне банку.       — Что бы ещё это значило, — я не понял.       — Будем! — он улыбнулся и чокнулся со мной.       Почему-то в этот момент я подумал, что такими, наверное, были отношения Кирилла и Марка, как хорошие товарищи они могли точно так же проводить вечера и ночи за спиртным, обсуждая то, что было близко им обоим, или они не вели таких бесед, а только шутили и всячески развлекались, может быть, они никогда не сидели подолгу дома, а напившись, шли в клуб. У меня нет ни малейшего представления о том, что они творили вдвоём, как вели себя в обществе друг друга, но иногда мне казалось, что я как замена Марку. Замена мертвецу, с которым уже не поговорить, не выпить, у которого не спросишь разрешения «заглянуть на балкон» и которого не вытащишь в город и не угостишь.       Мы ведь и познакомились благодаря Марку. Не было бы его, не было бы этого моего знакомства с Кириллом, а всему виной эта квартира. Эта комната, в которой был убит человек и которая для меня осталась всего лишь комнатой, в которой мы сейчас пили. Будто действительно ничего не было. Ничего не случилось.       Я не заметил, как засмеялся.       — В одного смеёшься? — недовольно отозвался Кирилл. — А мне рассказать?       — Да я подумал, — начал говорить прежде, чем подумал, и почему-то был несказанно рад, — как всё это иронично.       — Иронично? Почему?       — Так мы сейчас сидим там, где убили Марка, и нам так весело и хорошо, — когда я произнёс эти слова, мне стало менее весело и хорошо, я даже почувствовал холод. — Я не о том, что мы должны горевать в этом месте или что-то вроде. Просто подумал. Забей, — я протёр ладонь о диван, — это, как и раньше, звучит, как плохая шутка.       Вроде бы я не был слишком пьян, а вот такие вещи вырывались сами собой.       Совсем не к месту.       — Я понимаю тебя, — Кирилл, как всегда, облегчил мне жизнь своим пониманием. — Звучит так же плохо, как если бы я сказал, что убил Марка, — он смеётся, а мне смеяться не хочется.       Задержав улыбку, я смотрю на Кирилла, а он на меня, и этот его испытывающий взгляд подгоняет говорить.       Толк в плохих шутках я знаю:       — И теперь мне остаётся только добавить, что я ел человека, — первые секунды мы смеёмся вместе, будто это действительно смешно.       Но я не вижу ничего смешного и заставляю себя. Руки дрожат почти так же сильно, как несколько минут назад.       — И как на вкус? — спокойно спросил Кирилл отпивая.       — Как курица или кролик, — говорю будто знаю, — на самом деле вкус меня не интересовал.       Теперь отпиваю я и перебарщиваю.       Тишина подходит, и я чувствую это намного острее, чем раньше, и звук дребезжит громче, чем в прошлые разы, и на самом деле этот звук напоминает мою ужасную нескладную игру. Этим она и пугает – тем, что так точно отражает мой страх.       Банка выпадает из рук, и я трезвею, когда Кирилл валит на диван и прижимает как прессом. Рукой он вцепился в моё горло, надавливая пальцем между ключицами так, что воздух в горле встаёт, а второй – схватился за мою руку. Я начал мельтешить, пытаться освободиться, но палец только сильнее давил на горло. Позже я понял, что вторую мою руку Кирилл прижал коленом.       Когда я перестал сопротивляться, он убрал палец. Я задышал через рот.       Вспомнил, что Марка зарезали, представил, что под паркетом сохранились высохшие следы крови, и подумал, что мне немного повезло: пока руки Кирилла заняты мной, никто мне глотку не перережет. Слабое облегчение, но это первое, что пришло на ум. А на лице Кирилла было такое же расслабленное выражение, когда он спрашивал, не музыкант ли я.       Умирать мне совсем не хотелось.       — И зачем ты убил его? Задолжал много? — а ещё мне было страшно, что он опять начнёт меня душить. Оказывается, это не так сложно.       Кирилл улыбался, будто всё это продолжало быть шуткой двух пьяных друзей. Просто мы дурачимся. Смерть ничего особо не значит, с ней можно играть, как и с трупом «хорошего товарища».       Я закусил губу.       Никакие это не игры.       — Просто он был дураком. — Смехотворная причина.       — Если бы всех дураков убивали… — не успел я сказать, как Кирилл снова начал душить. Кажется, за то, что перебил.       — Славное было бы место, если бы всех дураков убивали, — и так же славно ему было душить меня.       В какой-то момент я понял, что нужно закричать, и тогда же я понял, что не могу этого сделать: не могу ни вдохнуть, ни выдохнуть.       Я забил ногами.       — Но, знаешь, если бы таких дураков не было, не было бы и меня.       Я закрыл глаза. Лицо горело, а горло ныло от боли. Казалось, ещё немного и палец его продавит.       — Понимаешь?       Ни черта я не понимаю!       Кирилл отпустил. От воздуха у меня закружилась голова. Кровь била в организме как бешенная. Я знал, надо дышать умеренно, но никак не получалось – я хотел вдохнуть как можно больше.       — И теперь ты убьёшь меня? — это всё, что мне хотелось узнать. Может быть, умереть будет не так страшно, если я буду об этом знать. Мне так казалось. Наверное, это неправильно.       Кирилла этот вопрос удивил. Будто сам дальше этого момента не продумывал – не решил, что делать со мной. А мне моя смерть казалась более или менее обоснованной: если я был заменой Марка, если Кирилл и впрямь убил его, то что остаётся мне? Какая у меня роль в жизни Кирилла? В этом моменте? Ведь если подумать, не было других причин знакомиться со мной. Балкон? Вид из окна? Бесплатные угощения? Выходит только для того, чтобы подобраться и повторить убийство.       У замены и цель такая же.       Но я выжил не для того, чтобы повторять чей-то исход.       Кирилл молчал. Моя голова была забита кислородом, её до сих пор кружило и легче мне не становилось, но я ясно видел его нерешимость. Когда он понял, что я смотрю на него, будто до этого не замечал, заговорил:       — Я хотел. Точно помню, что хотел, — Кирилл снова начал улыбаться. Кажется, ему это действительно нравилось. — Но сейчас сомневаюсь, представляешь? — единственное, что я представляю, что этими словами он хочет поддержать себя – понять, что тут всё-таки происходит.       — Нет, — говорю честно, — я никогда не хотел убивать, и поэтому сомневаться в этом мне не приходилось.       Лицо Кирилла скривилось, стало опасно насмешливым. Его рука снова сжалась, а я быстро сделал вдох и задержал дыхание.       Больше Кирилл не давил, замер в этой позе, всматриваясь меня. Я аккуратно выдохнул, чтобы он не почувствовал, но, кажется, это было впустую: он всё чувствовал, и мне бредилось, что мои действия отражаются в нём.       Кирилл тихо засмеялся.       — Я точно ненормальный, — сказал он, — мне так кайфово, когда ты говоришь «нет». — Это меня совсем сбило с толку. Я не скрыл удивления. — Помнишь, мы говорили об этом, я загонял про связь и чувства других, но я уже тогда знал, почему ты можешь отказывать знакомым. Дело в элементарном доверии. Какой пустяк, да? Мне кайфово от того, что ты мне настолько доверяешь, а ведь вначале и видеть не хотел. Я соврал, когда сказал, что не пользовался этим. Ты всё правильно понял, — улыбка Кирилла становилась жёстче, его руки сдавливали и отпускали меня в такт словам и его «кайфовому состоянию», иногда, мне казалось, что хватка превращается чуть ли не в поглаживание. — Я сначала подумал, что это будет просто: повторить трюк второй раз, ещё раз избежать наказания. Представляешь, какие слухи бы поползли об этой квартире? Два убийства в один год! Это не шутки. Я был так уверен, когда увидел тебя, заговорил, подумал, что будет просто, — и подтверждая свои слова, Кирилл сжимал пальцы и стягивал мою кожу, — но сейчас… я даже не знаю, что именно повлияло. Кажется, если убью тебя, что-то потеряю, а, значит, так поступать не надо. Ну, наверное, знаю, что повлияло. Если бы ты не играл, я бы не стал с этим заморачиваться. В музыке я всё так же не секу, но ведь есть то, что трогает, и когда трогает по-особенному, с этим хочется взаимодействовать, этого хочется касаться, а если убить тебя, то этого не будет. Не понимаю, почему ты ненавидишь свою музыку.       Мне кажется, было глупым думать, будто моя попытка показать свой страх, могла спасти мне жизнь.       — В то же время странно, что я, — продолжает Кирилл, — пытаюсь в этом разобраться, хотя только сегодня её услышал.       И впрямь.       Может, это и есть мой шанс.       Я сглатываю. Смотрю на Кирилла и хочу добавить себе больше решимости, но страх его рукой продавливает горло, кажется, ещё немного, и он сделает дырку.       — Может, я не такой дурак, как он.       Я не знаю, что мне говорить, что следует сказать, а где мне лучше помолчать. Я не знаю, но, наверное, я должен попытаться.       Иногда мне говорят, что я быстро опускаю руки, но я-то знаю, что на это есть весомая причина, которую другие не заметят.       Я не дам им заметить.       — Определённо. Ты и близко не дурак, и этим мне нравишься.       Какой сомнительный комплимент.       Нравится убийце.       — Если… — сказал я и дал заднюю, а Кирилл внимательно слушал, и это пугало ещё сильнее. Скорее всего, у меня даже нет права на ошибку. — Если ты меня не тронешь… оставишь в живых, я ничего никому не расскажу.       А ещё мне говорят, что о важном из меня и слова не вытянешь, но я считаю, что есть темы, которые нельзя афишировать, которые лучше сохранить в себе и ни с кем ими не делиться.       Так будет лучше всем.       Мне, в первую очередь. Потому что окружающие меня люди слишком много говорят о том, чего не знают.       — Предлагаешь на слово поверить? — усмехается Кирилл. — Нет-нет, — теперь он давит не пальцем, а всей рукой. Я зажмуриваюсь. — Раз взялся, надо довести дело до конца, да и как я могу тебе поверить?       Звучало именно так, что поверить ему самому хотелось больше моего.       — Обещаю, — прошептал я, — честно, не расскажу. Зачем мне это?       Скорее всего, сокрытие преступления действительно аморально. Но, честно, оно меня волнует меньше всего.       — Если я не такой дурак, то, наверное, в состоянии выполнить своё слово, — зацепился я за этого дурака… Может, был бы дураком больше, ничего не пытался бы сделать до самого конца и этим бы заполучил своё спасение.       Кирилла это рассмешило. И даже не понять, хорошо это или плохо.       — Марк был таким дураком, которому никогда не было достаточно. Знаешь, есть такие люди, сколько бы они не зарабатывали, им нужно больше денег, сколько бы не развлекались, им всё мало, сколько бы не трахались, они хотят ещё и ещё, и сколько бы не чувствовали, хотят почувствовать больше. Понимаешь? Может, он и наркоманил не потому, что хотел уйти от проблем, а потому что хотел узнать то, что в обычной жизни не получишь. Была в его голове всякая мистическая херня. — Кирилл посмотрел на стену. — Ты и не видел. Когда я был у него, у него на стенах были всякие символы. Кто знает, может, религиозные или какие-нибудь там эзотерические, и наркота славно так помогала ему в этом просвещении. — Кирилл снова посмеялся.       Воспоминания приносили ему удовольствие. И это меня пугает. Теперь-то в нём пугает всё.       — Так тебе было мало того, что он был зависимым, так… ты, — я опять начал говорить не подумав и, встретившись взглядом с Кириллом, струхнул.       За грудиной стянуло.       Имеет ли значение, буду я говорить или нет? Я даже не знаю, повлияет это на Кирилла или нет. Может, стоит попробовать закричать, пока есть возможность? Даже если потом он снова начнёт душить. Даже если никто не придёт…       Эта мысль ледяным осколком врезалась в мозг.       Я пытался не думать, но уже начал, а если начал, не мог остановиться.       Даже если закричу, не факт, что кто-то услышит, не факт, что тут же среагируют, не факт, что подумают, что меня убивают, подумают, что обычная ссора… И не будут двигаться, пока не завоняет труп.       Так было с Марком. Его тело разлагалось неделю в этой комнате. Никто его не искал. Никто не думал, что с ним. Никто не следил, дома он или нет. И это ужасно.       Кирилл встряхнул меня, и я снова смотрел на него.       Что мне делать?       — Да мне было всё равно, что с ним, — и по серьёзному тону сомневаться не приходилось. — Он же сам выбрал этот путь, сам начал клянчить деньги. Его же никто к этому не принуждал.       Мне осталось сказать «понимаю».       — Хотя было смешно, когда он, не знаю даже, демонстрируя остатки гордости? – отказался отсосать мне, а потом сам уговаривал дать ему шанс. — Мерзкий, это единственное, что я мог сейчас подумать о Кирилле. — Конечно, это всё было за деньги, и знаешь, чем дальше дело шло, чем больше ему было надо, тем дальше он позволял заходить мне. Какой ты серьёзный, — сказал Кирилл, — или злой? По тебе не поймёшь, всегда такие штуки скрываешь.       — И убить себя Марк разрешил?       — Нет, — Кирилл даже удивился. — Я уверен, у тебя подобное, наверняка, было, — меня аж передёрнуло, — когда перед глазами есть точная картина, и, кажется, во что бы то ни стало, её нужно воплотить. Пока не воплотишь, она не уйдёт. С музыкой это, наверное, так: слышишь какую-то мелодию, пока не запишешь или не сыграешь, она не уйдёт, вот и у меня так было: я думал, что, если я буду предлагать всякий абсурд, а Марк будет на него соглашаться? Сначала он отказался, но потом-то согласился. Потом я подумал, каково это будет поиметь человека под кайфом? Когда я сказал, что заплачу за три дозы, Марк согласился. А потом я подумал, что будет, если я убью его? Я не думал об этом всерьёз, но с каждым днём картинка становилась всё чётче: я вижу, как поднимаюсь к нему, захожу в квартиру, как здесь всё ужасно и как я снова его трахаю, а потом режу глотку… — Кирилл смаковал этот момент. — И я подумал, а может быть, и, когда мы оказались вместе, я уже понял, что сделаю это.       Чем больше Кирилл рассказывал, тем более довольным становился и тем труднее мне было слушать его.       Они лежали посреди мусора, вокруг смрад от протухшего мяса, Марк под дозой, ничего не понимает, не воспринимает, скорее всего, его руки в синяках, а Кирилла это нисколько не волновало, он имел его и так же, как сейчас, испытывал удовольствие.       Я никогда не был моралистом, но от его слов брала злость.       Одно дело, когда людям необходимо выживать и они совершают преступления – их понять я могу, но, когда в твоей жизни всё хорошо, ты ни в чём не нуждаешься и совершаешь преступление, потому что «захотелось», я даже не пытаюсь понять, почему так вышло. У этих действий даже нет оправдания.       — И совсем недавно мне пришла новая «картина», — Кирилл поднял моё лицо, чтобы я смотрел на него, но я смотрел вниз, — а что, если я убью того, кто теперь здесь живёт? Парень, девушка, ребёнок или старик, мне было всё равно, я просто видел, что смогу сделать это во второй раз, но потом… — вздох непонимания. — Сейчас я ничего не вижу.       — Значит, это намёк, что ничего делать не надо? — я не думал об интонации и я звучал, как провокатор. Не лучшая роль в моём положении.       Кирилл засмеялся.       — Как бы ты хотел, — сказал он. — Я не знаю, что делать. Но я тебе уже всё растрепал… Это всё чёртово доверие, — с непониманием я посмотрел на него, — я тоже думаю, что это странно. Я доверяю тебе не меньше, чем ты мне. Особенно после той песни, — Кирилл кивнул на синтезатор. — Тебе бы музыку к триллерам писать, отлично бы вышло. Да и я бы хотел себе эту песню. Она отлично звучит. Но если я тебя убью, то и музыки не будет… — он действительно об этом задумался.       Сомнительная причина оставлять кого-то в живых.       — Уверен, если ты выйдешь из своего кризиса, то сможешь ещё много подобных штук написать.       — Если не убьёшь меня, то я напишу и тебе что-нибудь, — смелое заявление от человека, который не писал два года и не думал писать больше.       — Сложно сказать, что меня это не подкупает, — Кирилл наклонился ко мне, я почувствовал его дыхание. — Если ещё удовлетворишь меня орально, я подумаю, — он говорил серьёзно.       Если бы о таком меня попросил незнакомец, то даже ему я бы смог сказать «нет».       — Давай я тебе расскажу о том, — к тому же, если ему в кайф от меня слышать «нет», то может и это его подкупит, — о чём никому не рассказывал.       Кирилл сказал, что дело в доверии, но сейчас это точно не оно. Скорее опасливость. Страх перед тем, что я умру, а боль и сожаления останутся со мной.       — И о чём? — Кирилл не был заинтересован, но и не выразил протест.       — О том, как съел человека.       Это ведь была не шутка. Это была необходимая мера, но до сих пор при мысли о ней, у меня кривит лицо.       Я ещё никому об этом не рассказывал. Не мог. Да и если бы рассказал, что бы подумали мои друзья-моралисты? От представления осуждающих взглядов у меня нервы парализует, и всё, что хочется в этом состоянии, рыдать. От напряжения и непринятия. От беспомощности. От страха остаться совсем одному. От того, что это делает меня куда меньшим человеком, чем остальных.       Глаза заслезились.       И говорить это тяжелее, чем сказать «нет». Меня перемалывает изнутри, душит что-то, помимо руки Кирилла, а дребезжащая тишина кажется успокоительной мелодией, которую я бы слушал до утра. Но время нескоротечно, за окном темнота, кто знает, насколько хватит любопытства Кирилла прежде, чем он решит в своей голове, что сделать со мной. Какая там у него будет картина.       Я смотрю на него, хочу сказать, что не буду ничего рассказывать, но только выжидаю. Словно жду его разрешения.       Иногда проще, когда за тебя решают. Не придётся винить себя за выбор.       Хлюпаю носом.       — Только я никого не убивал, — это самая простая вещь, может быть, сейчас Кирилл разочаруется, — это… так получилось. — Ощущение складывалось такое, что на слова наложили проклятие и за каждое озвученное слово меня должно было ранить невидимое лезвие. Проклятия не существовало, но что-то изнутри разрезало. — Поехал с родственником кататься на лыжах, мы всех предупредили… и каждый раз, когда куда-то отправлялись, отсылали все данные, которые могли помочь обнаружить нас в случае чего. Но… почему-то это не помогло. — И пусть с того дня прошло два года, я всё так же ясно помню его, в слишком конкретных и цветных деталях. Помню, как было тепло и весело, как у меня начало получаться спускаться без падений, как Влад меня нахваливал и как мне его слова придавали уверенности. — Мы поняли, что не сможем вернуться до ночи в лагерь, и остановились в доме… в таком домике, где путешественники, — я не знаю, — могут переждать время, там были дрова, еда. Но ночью сошла лавина. — От шума мы проснулись. Я увидел, как сдвигались стены дома и лопнуло стекло, и мне мерещилось, как нас расплющит. Но нам повезло. Дом устоял. — Нас завалило по крышу… может быть, по трубу. Если бы не она, мы бы просто задохнулись. Но… были и другие проблемы. — Мы не могли разжечь огонь, горелки нужно было экономить, с каждым часом становилось холоднее, еды… уже было мало. — Мы пробыли там несколько дней. Сигнал не ловил. И… становилось всё хуже. Ну и… когда еды не осталось, Влад…       У меня закружилась голова, как при кислородном голодании.       Влад, схватив за плечи, убеждает меня, что так поступить правильно, что нужно выжить, что лучше он лишится ноги, но протянет несколько дней, чем отрубиться и заснёт навсегда. Я же пытался его переубедить: человек долго может протянуть без еды, необязательно отрезать от себя кусок, а Влад мне напоминал, в какой ситуации мы находимся: если не будет еды, не будет ресурса для организма производить тепло, а терять его нам было нельзя. К тому времени мы уже получили обморожение.       Я не хотел соглашаться. Плакал, отнекивался, кричал, и от этого мне становилось хуже. Я чувствовал, что теряю сознание, я понимал, что еда мне нужна, но я не был готов к такому. Думал, что может быть другой выход, другой путь… Но времени критично не хватало. Нам ничего не хватало.       Тогда Влад просто сказал, что я могу не есть, и взял топор. Я набросился на него, пытаясь остановить, но сил у меня было меньше. Я даже больше Влада нуждался в еде, но никак не мог примириться с его решением.       В итоге, чтобы я не делал, я ни на что не мог повлиять.       — …отрубил себе ногу.       Я отвернулся, зажмуривал глаза и заткнул уши, когда Влад рубил себя и кричал. Я что-то напевал себе, чтобы не слышать его, покачивался телом, чтобы отвлечься от вибрации пола, которая повторяла удары, и плакал. Потому что тогда всё это было важно для меня.       Когда Влад закончил, он пожарил мясо на горелке. От запаха избавиться я не мог, но дышал в перчатку, надеясь себе помочь. Я только делал хуже, и без того полуобморочное состояние сохранялось слишком долго, я мог отрубиться в любой момент.       — Матвей, — сказал строго Влад. Я знал, что он скажет дальше, и не хотел его слушать. Я боялся совершить ошибку больше, чем смерти. — Я уверен, ты и без меня знаешь, почему так надо поступить. — Я хотел не знать. — Просто… это надо сделать. Понимаешь? — И понимать я тоже ничего не хотел.       Я мотал головой, лепетал «нет» и размазывал по лицу слёзы и сопли. Я не мог остановиться. Не мог принять решения. Не мог больше думать о своей жизни.       Через несколько минут я наконец-то посмотрел на Влада. Он выглядел плохо. Он не думал, что может умереть от потери крови. Он думал, что и так, и так может умереть, и он выбирал что-то, что кажется ему менее возможным. А вот выжить казалось ему наиболее возможным, поэтому он так поступил.       Ещё немного мы торговались о том, как заставить меня есть. Я боялся, что меня стошнит, что будет несварение, что я не смогу воспринимать себя человеком. Влад же сказал, что для всего этого мне надо выжить. Если нет, то ничего больше не будет: ни тошноты, ни несварения, ни того, кто будет воспринимать меня.       — Он…       — Заставил тебя её съесть? — в нетерпении спросил Кирилл.       Мои глаза были мокрыми, но почему-то видели яснее.       — Нет. Я сам согласился. — Слёзы ещё текли по лицу. — Правда, вкуса не помню… не думаю, что я вообще его чувствовал. Надо было просто проглотить и не думать о том, что глотаешь.       Да уж, моя история и рядом с историей Кирилла не стояла. Непонятно, почему он вообще выслушал.       Может, хотел послушать перед тем, как убить.       — Понимаешь, — я понял, что должен это сказать, — мне нужно было это, чтобы продержаться. И сейчас… умереть, — у меня дрожала челюсть, — я не могу. Я ведь не ради этого… — оставалось надеяться, что Кирилл поймёт и это «поймёт» будет, как прежде, искренним пониманием.       Но, когда я думал, что Кирилл убил Марка, думает, убить ли меня сейчас, всякие мысли об искреннем понимании осыпаются пылью.       Если он меня обманывал всё это время, то, получается, я ничего о нём не знаю, а если не знаю, то на что я вообще могу рассчитывать и надеяться?       Убивать людей – плохо. Есть людей – тоже плохо. Но существуют разные причины и оправдания, которые «плохо» делают сомнительным, которые расшатывают основание убеждения и заставляют думать, что это может быть не столько «плохим», сколько вынужденным или случайным. Так можно сомневаться и в том, что делает музыку Кевина Пенкина музыкой Кевина Пенкина: если поискать, можно найти что-то похожее или прям очень похожее, он не один, он один из многих, но в правильной среде выделяется. При правильном подходе выделяется среди других, оставаясь собой и будучи похожим на других.       Это уже не «плохо» и «хорошо». Это «так, как есть».       Скорее всего, вопрос в другом: что Кевин Пенкин или кто ещё делает с этим «так, как есть» - принимает или упрекает.       Если бы мои знакомые узнали, что я не сдал убийцу, они бы, в первую очередь, мне не поверили, а во вторую сказали, что я пособничаю преступлению и не исполняю свой гражданский долг. Конечно, в шутку, они же не поверили бы.       Ну а я…       Я посмотрел в окно кофейни. Серые улицы освещал жёлтый свет солнца, проходящие люди щурились и смеялись, а Нанна Бриндис пела «Love Love Love».       — Что там? — спросил Кирилл, подсаживаясь рядом с подносом.       Я остался верен себе.       — Люди. И солнце.       — Надо же, — посмеялся он.       После того дня я добавил записи: «Кирилл сказал, что убил Марка. Пытался убить меня. Передумал. Если я умру не своей смертью, то, скорее всего, виноват он». Теперь, к фотографии со спины были добавлены фотографии лица, чтобы определить не составило труда, а также добавлены некоторые личные данные, типа фамилии и отчества, даты рождения, места проживания и учёбы.       Даже если бы я испытывал больше внутреннего рвения донести на него, у меня не было одного – доказательств (даже следов на шее не осталось). Может быть, слова Кирилла были ложью, может быть, частично правдой, может, он сам покрывает убийцу? Может, винит себя за то, что произошло.       Те картины, о которых он говорил, могут быть только картинами в его голове.       Я посмотрел на Кирилла.       Как и прежде, он был энергичен и весел. Он вёл себя так, будто того вечера не было. Он остался тем собой, с которым я познакомился, и меня это, вроде как, радовало.       Будто на самом деле ничего не произошло.       — Что-то не так? — спросил он, наливая чай.       Он слез с меня и попросил прощения. Для него это казалось таким естественным, будто он практикует попытки убийства ежедневно. И так же ежедневно в них проваливается. Не видит своих картин.       Тишина перестала дребезжать. Она была чистой и прозрачной. В ней я впервые вдохнул полной грудью и ощутил лёгкость.       — Всё как обычно, — улыбнулся я, хотя не был уверен, что стоит улыбаться.       А ещё Кирилл сказал, что не будет меня убивать.       На какое время растянется его решение, он не озвучивал. Я не уточнял. Просто надеюсь, что, когда он передумает, мы уже разбежимся.       — Ты что-то писал? — Кирилл поставил передо мной чашку с блюдцем.       Я опустил глаза на тетрадь. Она была закрыта, но утром я набросал несколько идей. А после того, как Кирилл ушёл от меня, я написал две мелодии. Слёту. Будто ничего не сдерживало и ничего не обременяло: ни то, как будет звучать, ни то, как кто-то оценит или как я буду играть.       — Да, немного. Хочешь посмотреть? — я протянул ему тетрадь.       Он сделал умоляющее лицо.       — Я всё равно ничего не пойму. Увольте. — Мы засмеялись. — Напой.       — Ну, я подумаю, — я ушёл в сторону. — Тут музыка играет…       — Зато никто не услышит.       — И ты тоже?       — Нет, я, к твоему сожалению, буду слушать. — Кирилл не врал.       Я вздохнул. Он знал, что я не хочу, но я открыл тетрадь, хотя мог и не открывать.             Новую музыку я не забывал. Может, и не точно, но я помнил её. Помнил каждую из них, будто это шедевр, что-то особенное и единственное в своём роде.       Наверное, знакомые назвали бы меня беспечным, но, думаю, я бы просто хотел жить без проблем.