фениксом в янтаре глаз

в дымчатых воспоминаниях люмин нет места спёртому дыханию при их первой встрече, слабости в ногах от улыбки и дрожи от прикосновений. там нет места вообще ничему, что могло бы помешать слишком сильно но она точно помнит обо всех стенах, пестрящих чужими пытливыми ушами, помнит его безумный смех на грани, который ожидаемо для себя может воспроизвести по памяти. она помнит и, вроде как, даже не хочет прощаться. но ей путь — в дальние края. по смутным следам брата, по чужим костям и смрадным победам. время течёт сродни энергии в её ладонях — медленно, текуче, кусаясь отголосками силы, в напоминание о том, что она несёт чужое бремя. только потоки концентрируются в кончиках пальцев, наконец их разогревают, режут по венам ощущением бурлящей крови. всё — ровно перед выбросом. это как обнуление. сброс настроек до заводских, взрыв мостов по одному чёткому, заученному движению. он отталкивает, смешивает, режет глаза, заставляет чувствовать. он освобождает её от ноши на секунды и даёт возможность перевести дух. но вселенная никогда не бывает благосклонна. поэтому она дышит временем уже не в затылок, а прямо в ухо. подгоняет сладкими кошмарами, чужими осунувшимися лицами. чжун ли всё понимает. когда она приходит к нему с прощанием, слишком уставшим взглядом и рыжей прядью на белизне платья, он заваривает ей слишком крепкий чай. она такой, наверное, никогда и не выпьет больше. дело ли в том, что он поразителен своей утончённостью, или в том, что пронзает горькостью расставания — она не знает, теряется в понятиях. они практически молчат, небо практически окрашивается в красный, и люмин почти, почти, сожалеет о том, что не может никак больше помочь. — вам надо поговорить, — будто по-отечески наставляет чжун. она улавливает в его интонации нежность и всё ту же вялую грусть, которая держит её в этом городе дольше, чем надо, но не знает, стоит ли списать это на хроническую усталость. в ней роем крутятся противоречия, нарываясь друг на друга, соскальзывая, давя, убивая и порождая всё новые и новые. она сжимает чашку сильнее, чувствует закипающую энергию по запястьям и лишь после этого шумно выдыхает. — я не хочу.. — она осекается на полуслове, наконец ловя его взгляд. уже в нём проскальзывает лёгкая насмешка и наставление, и они будто залезают ей под кожу скальпелем, медленно раскрывая суть её нутра. и она сдаётся, — я боюсь, что не уйду. её правда, личный катарсис оглушает комнату заключительным ударом по наковальне. она наконец-то признаётся в этом не ему, не чужим любопытным ушам, а себе, своему естеству, своему спокойствию, которое расшатать — лишь парочка чужих двусмысленных фраз. ей нужно к брату, нужно к родным горизонтам, новым мирам и их богам, к новым компаньонам и мимолётным симпатиям. в люмин осталось слишком мало её самой, до того мало, что и всех внутренних стержней не хватит, чтобы дожить до их последней весны, если она им вообще достанется. она не может, хотя хочет. хочет до спёртого дыхания, дрожащих коленей и дрожи ознобом. — но ты должна, — припечатывает мужчина и на секунду касается своей рукой её. в нём тоже практически ничего уже нет, и он соскребает остатки возможностей и эмпатии для того, чтобы подарить их ей. люмин загнанно кивает и звякает фарфором. она должна попробовать хотя бы ради чужого дымчатого взгляда. *** только увидя его лицо, люмин вспоминает их поцелуи звёздные и танцы на грани весны, что преследовали её в каждом из тех снов, что не давили целями реальности. это выбивает из колеи, заставляет резко отвести взгляд и сжать от беспомощности руки в кулаки, в попытке ими разорвать материю реальности в лоскуты, чтобы вырваться. она вспоминает его странные метафоры о поражении молнией и финским ножом, ломаные признания на русском, и понимает, что те будут играть в ней заместо смеха. это порождает в ней лишь новые раны, кровоточащие пиками. тарталья выглядит таким же усталым. он щурит глаза, хмурит лицо, выражает словно сотню эмоций, а потом пронзительно сипит воздухом. задержка дыхания — абстракция от иголочной боли. и он, кажется, готов начать задыхаться. потому что всё понимает. абсолютно: и ту мешанину, что представляют теперь её внутренности, и то, что ей уходить на рассвете без возможности даже обернуться назад. мосты в случаях таких, как люмин, не взрываются. на них натравливают силу архонтов, их стирают с лица земли, потому что героям по одному пути с личностями с сомнительным самоопределением — несвойственно. потому что героям разбитым к разбитому, губами к губам, вот так: смазано, чувственно, быстро, кусаче и безнадёжно — несвойственно. но люмин с готовностью срывает весь символизм, вновь бросается в гущу, в пропасть, в свои самые глубинные страхи, просто чтобы оказаться в его руках. чайльду хочется кричать. люмин прижимается к нему актом безнадёжного доверия. прижимается слишком наивно, слишком открыто, так, будто ей уже нечего терять. одной рукой она невесомо обхватывает его спину, невольно нарекая её своим якорем этой призрачной ночью, а второй аккуратно придерживает за линию челюсти. она всматривается в покрытые вязкой пеленой глаза чайльда — даже ей не известно: пытается ли она отыскать в них истину успокоения или хочет наконец утонуть в глубине колких льдов, чтобы больше не мучать себя выбором, — и лицо её стынет отстранённой холодной улыбкой. так не улыбаются даже злодеи, что уж там про героев. но чайльд чувствует единение их душ, переплетение всполохов личного где-то на периферии подсознания. ему кажется, что за рамками их напряжённого молчания, натянутого плотным вакуумом, действительно не существует законов времени. ему кажется, что в её янтарных глазах он застывает беспомощным насекомым, ему кажется, что он застывает в моментах их общего горя и радости, общего противоречия. и пока что в этой отправной точке вселенной только они. пока что только здесь встречаются день и ночь; конец и начало. встречаются поездами друг другу на встречу, поцелуями машин в лобовую. здесь только его подрагивающие губы (в преддверии смеха нервного или непривычного плача?), здесь только её прикрытые веки, будто перед парадной казнью. их многочисленные метки друг на друге сыпятся тусклыми искрами чего-то, что делает слюну до невозможности вязкой и дерёт изнутри желудок, они даже выдыхают колючий воздух — медленно продавливающий слабые лёгкие намёками изнутри — одновременно. люмин дёргается в его руках, будто душа её вновь возвращается в родное тело, наделяя его осмысленностью желания увильнуть от насущного и отчего-то постыдного. она думает, что надо спастись бегством, что надо прямиком к рассвету, чтобы сгореть в его пламени вместе со всеми постыдными воспоминаниями и выйти чистым листом, фениксом. только тарталья крепко прижимает её к себе в ответ. только он жмётся к ней мягким шёпотом на ухо («меня всё ещё поражает молния, всё ещё поражает финский нож. с тобой всегда — как в первый.»), он жмётся к ней страхом расставания, страхом оказаться без её успокаивающих рук в этой вселенной. и, будто в примирение и снисхождение, дыхание нетерпеливой вечности в затылок на секунды утихает.