фениксом в янтаре глаз

люмин практически нервно кутается в белёсые меха, что сливаются по цвету с её платьем, мечом и окружающим пространством. она стоит пятном, новым идеальным куском пазла, пока снег валит крупными хлопьями, вплетаясь в волосы и метафорично покрывая бессменные цветы за ухом. люмин смотрит на всё холодное и отстранённое величие снежной, и что-то внутри неё сжимается (ломается?) в болезненном предвкушении. чувства пронзают до кончиков пальцев, в которых теперь течёт пыль времени. оно движется плавно, заторможенно и практически безразлично: всё же не кусает кончики пальцев, не выламывает позвонки строгостью данной ответственности-силы. люмин от этого не бросает ни в холод, ни в жар. её вообще за последние месяцы странствий никуда и никак. сосуды не вспарываются гноем безразличия только потому, что она до сих пор помнит его глаза. ей они в этом мире — якорем и распятием. *** её встречает объятиями тьюсер, слегка подросший и называющий её старшей сестрёнкой уже на родном русском. за ним выбегает тоня, кричит что-то про шапку и мороз, про чужую усталость вечернюю, а потом тащит их обоих в дом. люмин в этот момент пребывает где-то в прострации. ей набатом по вискам то, что она рядом, то, что она скоро вспомнит действительное ощущение его рук. внутри дома тепло, и пальцы горят так, как горели бы в его хватке. только тоня говорит, что брат как обычно задерживается. только тоня слишком понимающе хмыкает на поджатые губы и приглашает к столу. на нём ворох писем, скатерть белёсая, будто в насмешку, и её отсутствующий взгляд. цепляется им за чужие кривоватые строчки она случайно. сначала вздрагивает непринятием, а после отдаётся дрожью в коленях. потому что про янтарь, белокурые локоны и особенность бьёт острым движением в рёбра. потому что строчки на чужом языке — явно сокровенные и обдающие жаром принадлежности (моя принцесса) — заставляют практически увядшее сердце заходиться в сбитом ритме. и люмин, кажется, возвращается в осмысленность. где-то на периферии маячит тоня. копошится, ищет что-то, успевая кинуть меланхоличный взгляд в окно («ну же, твоя бледная принцесса вернулась, негоже заставлять её ждать»). но люмин этого не замечает; она на инстинктивном уровне цепляется взглядом за каждую строчку. впитывает их в себя, пропускает сквозь внутренности бодрящим пламенем привязанности, чтобы в любой точке вселенной распотрошить себя и найти тлеющее и согревающее. то, что она ждала и искала. письмами в двадцать слов в пустоту; слепыми признаниями в бреду рассветных кошмаров; в невезении, эфемерном недоверии и бесконечном плутовстве к самой себе. и ей хочется бесчестно забрать всю стопку с собой. зачитать каждую строчку до дыр, выжечь их в сознании, на теле, запечатать в янтарь глаз мракобесным пленником, только возле входа резким звуком скрипит и вьюгой выть начинает громче. только возле входа рыжим и пламенным, подёрнутым пеленой снега, будто в тот вечер глаза — дымкой. только возле входа мягкой речью с задиркой и хриплым смехом извинения. основа её — душа, покрытая слоем пыли, потому что туда разрешено только редкостным паршивцам — рвётся к нему быстрее тела, быстрее разума, в котором приятной тревогой — «родное. наше.» люмин хватает руками несдержанно, тянет к себе силком, потому что натерпелась в бесконечных перебежках по линии судьбы. она сжимает тарталью как самое важное и дорогое сокровище, сжимает его так, как наверное сжала бы брата, и от этого ей до воющего нервного смеха страшно. потому что привязанностью болезненной на расстоянии — легче. потому что остатками колкой страсти успокоения удалённой на три чужих сердца — легче. тарталья выдыхает как-то по-особенному рвано, и люмин интуитивно понимает, что у него в чувствах записано тоже самое. поэтому она позволяет себе наконец выйти фениксом в чужом пожаре волос. поэтому она снова пробует рваной раной к рваной ране. получается трепетно, инеево, странно-сладко и свойственно-привычно. улыбка их — одна на двоих, потому что в этот раз их не разгоняют шёпотом испуга в ухо. может, потому что дальше — некуда; потому что завершается всё чужим сердцем, что сейчас тает разморённой апрельской капелью. а может потому, что вечность она изничтожила своей личной смрадной дорожкой побед.