Чужие одиночества - посередине

Сидя на постели следопыта, Аида ощущала целую бурю эмоций, с некоторой долей самоиронии. А ведь он даже не делал ничего для этого! Сидел за столом такой не моргнувший глазом, что это даже раздражало. И эта буря эмоций частично и была причиной ее все более преобладающей робости. И причиной ее болезненной, неприятной даже, сконцентрированности на себе самой. Она никогда не относилась к своему телу, как к храму. Не осознавала его сакральности, важности, необходимости быть выборочной в том, кто его касался. Секс всегда был чем-то, что воспринималось просто частью коммуникации с некоторыми мужчинами. Всего с тремя, на самом-то деле мужчинами – с Райаном, с одним из вечно меняющихся телохранителей Галена, и одним пареньком из Хайклиффа, с которым Аида встречалась, когда они приезжали с отцом торговать мехами и солониной. Но с ними она никогда не была так сосредоточенна на том, как она… выглядит, пахнет, двигается. И Бишоп, не обращавший на нее особого внимания и продолжавший тонкую работу с ядами, которую начал до ее прихода, вызывал в ней все большее чувство болезненной концентрации на себе самой. Она была фактически раздета, завернутая в одно огромное грубоватое полотенце. А он только скользнул взглядом по ее оголенным плечам, едва прикрытой груди и отвернулся. По его лицу всегда было трудно читать, что именно он думает. Вот и сейчас Аида не стала отчаиваться сразу, да и… глупо было бы. Ее появление в таком виде очень однозначно давало понять, зачем она пришла. Не могла же она взять, да выйти вон, когда не получила мгновенной реакции. Выглядело бы так, будто положила перед ним кусок пирога, со словами «или ешь сейчас, или я съем» - глупо. Или, и того хуже, будто она подсунула ему кусок несвежего пирога, и потребовала, чтобы сожрал, да еще и обиделась на то, что парень нос воротит. Вот от этих аналогий с несвежим пирогом и началось ее внутреннее смятение – она никогда не думала о себе плохо, не считала себя некрасивой или непривлекательной. Проблема была в том, что она и хорошо о себе тоже не думала. Стоя перед возможностью секса, которого ей действительно, до робости и предвкушения впервые в жизни по-настоящему хотелось, хотелось эмоционально, задолго до физического и простого возбуждения, она вдруг осознала, что никогда не воспринимала своей сексуальности. Не воспринимала себя самое. А теперь не могла понять, не зря ли сюда пришла. Нравится ли парню, от которого так долго не могла глаз отвести. Именно поэтому она натянула маску: «все идет по плану, я так и задумывала провести вечер», и просто присоединилась к нему в его трудах. Может быть, проблема была в ней самой. Может это для нее что-то волнительное, а от того ощущается особенным. А он воспринимает все так же, как Райан или Том – что они, болтая между делом, потрахаются по настроению и как бы мимоходом. Как будто это приятный десерт к ужину, без которого, в сущности, можно было бы и обойтись. … и судя по непрерывным ассоциациям с едой, поужинать ей все же стоило плотнее. Потому что и на Бишопа она смотрела, как на кусок мяса – сочного, с перцем, с кровью и с дымком. М-м! В уединении своей комнаты он имел право ходить в каком угодно виде, и Аида была только рада застать его полуодетым. Ловила себя на том, что снова и снова возвращается взглядом к его телу, жадно, но из-за неожиданной робости лишь урывками его изучая. И так немногословный, Бишоп был молчаливее обычного, уставший после недельного перехода, прошлой драки с убийцами и едва затянувшихся ранений. В Сумеречном лесу даже зелья действовали хуже. Слава Малару, хоть не перестали действовать вообще. Поэтому он и щеголял свежими, затянувшимися шрамами вместо того, чтобы метаться в жару и в бреду, с заражением в брюхе. Может именно от этого в нем не угадывалось и крупицы энтузиазма? Если так, то его следовало просто оставить в покое. Аида размышляла об этом час назад, пока отскребала себя в старой и противной бане рядом с домом, но потом… Потом подумала, что не представляет себе другой ситуации, располагающей к этому. Если не сегодня, то, пожалуй, уже и никогда. У них и так было слишком много упущенных моментов. Еще один, и все то, чего ей так хотелось, улетучится в разряд воспоминаний и сожалений. Учитывая, что они, не скрываясь готовились то ли убивать друг друга, то ли защищаться. Как набычившиеся дворовые коты, ходящие по кругу и бьющие нервно хвостами. Но не сегодня. Сегодня они были чистыми, и сытыми, и в тепле. Их тела ныли от усталости и не верили разрешению расслабиться. Именно сегодня был тот самый, последний момент, который нужно было не упустить. А он не собирался читать настроение, хмуро ковыряя скребком пузырек с ядом. Мысли о том, что Бишоп может просто-напросто чувствовать то же самое, пусть и на своем малоэмоциональном уровне, чувствовать неуверенность или не знать, надо ли ему делать последний шаг с ней и хочется ли, девушка просто не допускала. Поэтому она и храбрилась, пока занимала руки рутинной для них обоих работой. Обработала ядом один из его кинжалов, пока он искоса поглядывал, чтобы она ничего не испортила и никак его не подставила. Удивительно, что вообще дал оружие в руки, впервые за неделю. Когда он напоследок достал для обработки свой старый нож, чтобы хорошенько проработать зарубки экстрактом белладонны, Аида вставила свои пять монет: - Ты же постоянно голыми руками его трогаешь, зачем? - Пятнадцать лет тебя не спрашивал, и еще поживу. Фактически, он от нее отмахнулся, но! То, каким тоном он это сказал вдруг воодушевило ее. Ни следа раздражения и злости. И даже… немного веселый прищур глаз, будто он скорее отшучивался, чем сердился. И этот тон, спрятанная где-то там внутри улыбка будто бы переключила в ней что-то. Переживания о том, привлекательная она или нет, случится сегодня что-то или не случится, должно ли случиться и надо ли это им обоим, отошли на второй план и исчезли. Стало легко. Что-то в эту секунду напомнило ей, что она находится в одной комнате не только с парнем, которого хотела почти год, но и с человеком, который спас ей жизнь. Так долго защищал и оберегал ее, так хорошо понимал ее, что она сдалась ему в «плен» без раздумий, дала себя разоружить, увести к черту на рога, в незнакомую местность. И была счастлива этим, отдыхала и наслаждалась жизнью все десять дней. Она перестала болезненно ощущать свою невостребованную наготу, и непривычно рассыпавшиеся по плечам, в кои-то веки чистые, расчесанные и ароматные волосы. Аида мимолетно и облегченно улыбнулась ему в ответ, и прошлепала босыми ногами к двери, где оставила небольшой стянутый шнурком мешочек, который прихватила с собой вместе со своим кувшином вина. Медитативно забив и раскурив трубку, она подошла к столу и оперлась о него задом, скрестив руки на груди и выдыхая дым над Бишоповой макушкой. Ее обнажившаяся коленка почти касалась его бедра, но на эти мелочи, видимо, не следовало обращать внимание. Он уже отложил инструменты, протирая тряпицей кисти и взглянув на нее снизу вверх. Девушка немедленно лучезарно улыбнулась, протягивая в почти буквальном смысле трубку мира: - Будешь? Он не протянул руки, а просто приоткрыл рот, наклонив голову ближе к ней. Она дала ему затянуться со своих рук, завороженно глядя, как он выдыхает дым, на мгновение подавившись им и кашлянув. Изредка на привалах он прикладывался к ее трубке в паре-другой затяжек, но она знала, что он предпочитал не курить. Этот жест, тихое и мирное поведение - расслабляли. И мысль о том, что, когда трубка погаснет, ей действительно придется отправляться обратно к Нишке, даже не очень сильно расстраивала теперь. Так ей тоже подходило. Она хотела быть рядом с ним одним мирным, нормальным вечером. И она была. Пусть и не так, как хотелось ее сведенному от неудовлетворенной и смущающей жажды нутру. Она снова затянулась, с любопытством открывая для себя оттенки прядей у него на голове – где-то почти блондинисто-рыжие, где-то почти каштановые. От такого пристального внимания его волосы переставали казаться просто русыми. А Бишоп, кинув на ее неуместно удовлетворенное лицо подозрительный взгляд, поднялся на ноги, не отрывая глаз от ее зрачков. Очень близко. Он оказался очень-очень близко. Между телами почти не оставалось расстояния. Острое осознание своего тела, того, что она, оказывается, не очень-то с ним была знакома, непонимание, как себя вести, смущение от собственного поведения и смятения – все это мгновенно вернулось, будто Аида и не вытеснила эти мысли пинками из головы с таким трудом. Бишоп недолго разглядывал ее с бесившим девушку спокойствием, а потом протянул ладонь и провел по обнаженной руке от плеча и до кончиков пальцев. Не ласка, но все же прикосновение. Навязчиво нарочитое, интимное. Такое, каких они раньше не допускали. Такое, когда нет необходимости прикоснуться, как при перевязке ран, например, но ты все равно прикасаешься. Аида чуть не подпрыгнула. Не знала куда смотреть, куда себя девать. Злилась на свое поведение. Она вела себя, как невинная дурочка. Хуже. Как робеющая невинная дурочка. Ни для нее, ни для него в невинности не было ничего привлекательного. Она у самой себя вызывала легкое отвращение. И чтобы скрыть эту гадость, она не нашла ничего умнее, как прокомментировать с широкой улыбкой, слегка прищурившись от дымка в еще тлеющей трубке: - Представляешь? – чистая. Сама мыла. Кривоватая, слегка удивленная улыбка была ей наградой: - М-да? Чего еще помыла? - А тебе все расскажи. Что-то хитрое, похожее на мягкую издевку мелькнуло в его глазах, когда он настойчивым, но приятно-хриплым тоном попросил: - Не расскажи. Покажи. И на это надо было что-то ответить. И… что? Вот так просто все произойдет? Это… он был на себя не похож! А если точнее – он вел себя в этой ситуации как нормальный. И неясно, чего другого она от него ждала? Что он ударит ее и изнасилует? Или что физически будет ублажать ее, но постарается ранить каждым словом? Или все пошло не так еще с порога, потому что она думала, что он с первых же секунд сорвет с нее полотенце, плюнет между ног для влажности и закончит за две минуты, озаботившись только своим быстрым удовольствием? Нет, получалось, что настолько плохо она о нем не думала, но, как и о себе, хорошо тоже не думала. Эта нормальность, этот мягкий голос, смешливый взгляд, отсутствие грубости в прикосновениях и словах и даже, учитывая, что прикосновение было лишь одно – некоторая осторожность – все это сбивало Аиду с толку так сильно, что она растерялась. Разумным продолжением их неразумного диалога было бы… что? Самой потянуть край полотенца, заткнутый за отворот, и остаться перед ним в чем мать родила? От растерянности она почти это и сделала, но Бишоп сжалился над ней чуть раньше, снова выступая за нормального в их паре. Он наклонился к ней и поцеловал. Ну как… плотно прижал свои сомкнутые губы к ее. На целых два удара бешено забившегося сердца. А потом она не сдержала ошеломленного от собственной реакции вздоха, раскрыв губы. И он воспользовался возможностью, как приглашением, немедленно укусив ее. Не прикусив, а именно укусил – с болью и вырванным у нее шипением. И тут же, словно извиняясь, пососал это место, пройдясь по нему языком, быстро ускользнувшим, дразнящим движением. Вот так и расправился со слишком большим количеством мыслей в ее голове, не оставив ни одной. Аида подалась ему навстречу, за его ускользающими губами, когда он сделал вид, что собирается отстраниться. Отложила трубку за спину на стол, притягивая его голову к себе, неуверенно прикасаясь пальцами другой руки к его груди и руке. Словно еще не готова была прикоснуться к нему полностью, всей ладонью провести по коже и ощутить все, что до этого жадно изучала глазами. Он таких трудностей не испытывал, проводя по ее плечам, рукам, волосам и, наконец, груди, широкими ладонями. Полотенце все же упало под таким напором, прикрывая ее ноги и зажатое между ее задом и поверхностью стола. Бишоп с удовлетворенным тихим выдохом обхватил ее грудь, слегка приподняв ее и пощекотав сосок подушечкой большого пальца. Аида поняла, что шипящий звук с нотками мольбы вырывается меж ее собственных зубов, когда она выгнулась, подалась к нему, потянула вниз его голову чуть ли не за уши, всем телом прося его прикоснуться к ее груди губами. Она так лихорадочно этого хотела, что не осознала, как покачнулась, споткнулась на ровном месте, с легким стоном подавшись назад, толкнув стол всем весом и заставив его скрипнуть ножками по полу. Резкий звук заставил их обоих остановиться, а Бишопа – вытянуть руки, чтобы инстинктивно подержать ее за талию. Она осознавала, что смотрит на него поплывшим взглядом, и более того – что ей это нравится – осознавать, что она выглядит нуждающейся в нем, что эта жажда отражается на ее лице. Потому что находила отражение этого желания и в его глазах – в напряженном и тяжелом взгляде не от привычной злости и раздражения, а от чистой, неприкрытой потребности в ее теле. И впервые ей самой ее хриплый голос показался не неприятным карканьем, а чем-то соблазнительным и зовущим, когда она оповестила без капли лжи: - У меня закружилась голова. Бишоп лениво улыбнулся в ответ, чуть крепче вцепившись пальцами в ее талию, а потом в его затуманенных глазах мелькнуло осознанное и слегка испуганное выражение. Он резко дернул девушку на себя, заглядывая через ее плечо на стол. Ничего, кроме потухшей трубки не увидел, и выдохнул: - Подумал, что в яд вляпалась. Аида, распластанная по его груди и пребывающая в полублаженном, полуумирающем от смущения и удовольствия состоянии, пробубнила прямо в его шею, куда было прижато ее лицо: - Нет, это все ты. Услышала, как он фыркнул, но не увидела лица – Бишоп воспользовался их позицией, не попытавшись ее отстранить и ощупав ее спину и зад. Он запутался одной рукой в ее волосах и осторожно потянул, освобождая пальцы, пропуская между ними пряди. Аиду передернуло от желания, от того, что она чувствовала бедром его член, отвердевший под тканью штанов. И именно от них попыталась его избавить, потянувшись к ремню. Бишоп развернул ее, легким шлепком подтолкнув к кровати и стянув остатки одежды сам. Она сидела, закинув ногу на ногу и с нетерпением обхватила его руками, прижавшись губами к животу, когда он приблизился. Прикосновение члена к груди было приятным, буквально перед носом доказательство того, что она желанная, красивая, нужная сейчас. И о том же говорили руки, которые вернулись к ее волосам, напрягшийся живот, и даже то, как он задерживал дыхание, когда Аида попадала поцелуями и языком в правильные места. Она чувствовала себя довольной кошкой, дорвавшейся до сливок. К языку прилип волосок с его груди, и она лизнула его бок, оставляя волосок на этом месте. Стремясь сделать так, чтобы он не заметил этой заминки, она лизнула и головку. Посмотрев наверх, девушка застала самое эротичное в ее скромном персональном списке зрелище: то, как он закусил нижнюю губу зубами, крепко зажмурившись. Бишоп открыл глаза, хрипло подбодрив ее: - Вот умница. - И не надейся, я первая. Аида, забралась дальше на постель, приглашающе раздвинув ноги. И чуть не соскочила с нее с другого края, когда поняла, что он, вместо того чтобы расположиться сверху, опустился на колени у постели и поцеловал ее живот в опасной близости от… что он собирается ответить ей той же лаской. Это было чересчур нормально. Точнее… явное отсутствие женоненавистничества казалось ненормальным. Бишоп удержал ее за бедра, вдруг упершись ей в живот лбом и коротко рассмеявшись: - Да ладно? Пол Берега мечей мечтает тебя глотнуть, а ты… ха! - Не смейся! - Ну извини. Ладно, умница, расслабляйся. Аида почти поверила ему, легонько потянув его за волосы наверх. Но Бишоп шлепнул ее по руке, отбрасывая, не слушаясь, мягко укусив живот, бедренную косточку, внутреннюю сторону бедра. Кожа горела и пульсировала в этих местах, раздраженная его щетиной. Теперь он удерживал ее только одной рукой, но и того не требовалось – Аида получала такую ласку всего второй раз в жизни, и на этот раз от мужчины, который умел это делать. И даже на мгновение, прежде чем потеряла способность думать, вспомнила Мэлин и то, как жестоко с ней обошлась. А она вон, оказывается, как славно его натаскала. А может и не она, но большое любой той шлюхе спасибо. А дальше вся ее слабенькая сосредоточенность уходила на то, чтобы не отрывать лица от подушки, в которой глушила редко вырывавшиеся стоны. Дом был старым и, наверняка, с потрясающей слышимостью. И к черту недоумение перед нормальностью. Может быть ей это все так нравится, потому что все это время она именно нормальности в этом единственном аспекте и хотела. Он даже позволил поцарапать себя – не отстранился и не прервал ее удовольствие, когда она вцепилась ногтями в его плечи на самом пике оргазма. Краем сознания Аида отчаянно сражалась со своей внутренней сутью: ей было слишком хорошо, чтобы так все испортить. Ей невыносимо хотелось причинить ему боль – хотелось вонзить пальцы еще сильнее и потянуть, чувствуя, как содранная кожа забивается под ногти. Хотелось услышать болезненное шипение, почувствовать запах крови, пососать окровавленные пальцы. Хотелось укусить до крови и сжать его руками или ногами, а лучше ладонями так сильно, чтобы почти ломались кости, чтобы появились синяки и вырвался вскрик, ругань или рычание реакцией на боль. Не от ненависти – дело было не в Бишопе. Дело было в том, что с другими она рисовала эти картины в голове и возбуждалась еще сильнее, отдаваясь фантазиям. Но от мысли, что может сделать это все с ним, она пугалась. Потому что с ним хотела этого сильнее. И потому что знала наверняка – это оттолкнет его, он не позволит так с собой обращаться. Эта тоска и проклятая забота о нем, та самая, которая их сюда и привела, не помешала ей получить свое. Аида была волевым человеком, и маленькое сражение в отдаленном уголке собственной головы не особенно отвлекло ее от чистой, удовлетворенной радости. Она была наказана за те маленькие царапины грубым вторжением. Ей хотелось почувствовать тепло его кожи и тяжесть тела на себе, но Бишопу было плевать на тянущиеся к нему руки – он опирался коленом о постель, помогая себе руками и буквально натягивая девушку на себя резкими толчками. Это тоже было хорошо. Ей хотелось, чтобы он получил в ответ что-то такое же яркое, такое же… чтобы он помнил ее потом. Звенящая пустота покидала ее голову, позволяя вбирать в себя другие картины – по большей части просто любование тем, какой он красивый. И ощущение темного, теплого, тяжелого и наполненного до предела удовольствия внутри себя, растекающееся по всему телу с каждым толчком. Она хотела, чтобы ему тоже понравилось это на удивление восхитительное «нормальное». И вдруг ухватила хитрую мысль, прорвавшуюся сквозь сражение с собой в ее голове. Мысль о сжимании его тела до боли и переломов. Она могла бы сломать его кости, если бы сжимала с силой, которую могла черпать от связи с Маларом. Даже сейчас, в любой момент. Но ведь она могла касаться той связи не только для насилия. Она просто была всегда ей доступна. Девушка тихо улыбнулась, мысленно и всей душой потянувшись к своему богу. Сосредотачиваясь не только на нем, но и на том зверином, примитивном, что с ней сейчас происходило. И получила доступ даже быстрее, чем обычно. А получив доступ к этой нечеловеческой, дарованной богом физической силе… сжала внутренние мышцы довольно резко, но осторожно контролируя силу. - Твою м... нгхк!.. Бишоп рухнул на нее, как подкошенный, выбив из девушки воздух. И так рваное дыхание сбилось, захлебнулось. Аида немедленно отпустила, успокаивающе погладив его по спине и ягодицам. Он часто дышал у ее уха, но оставался твердым внутри, будто ее шалость нисколько его не оттолкнула. Поэтому она произвела еще несколько пульсирующих движений мышцами, которые его обхватывали. И почувствовала, как он задрожал весь, будто эта дрожь рождалась в самом центре его тела. У ее уха раздался шепот с ноткой изумления от открытия: - Пизда с зубами… я наткнулся на пизду с зубами. Аида сдержала смешок и начала работать над мужчиной, вокруг него, в том ритме, в котором он двигался до этого. Бишоп уже не шевелился сам, только вцепился в ее плечи и волосы до боли, попытался приподняться на локтях, но у него не получилось. Поэтому он просто хватался за нее, будто тонул. Пока не расслабился с дрожью полностью, высосанный досуха. И эта фраза никогда не была для него такой буквальной. Аида баюкала его на себе, пытаясь вспомнить, есть ли в ее вещах абортирующее зелье. Думала о чем угодно, лишь бы не вести себя, как отупевшая от радости дурочка. Рядом послышался приглушенный подушкой хрип: - Ладно. Ла-адно… тащи курево что ли. - Сам тащи. Бишоп скатился с нее, поглядев почти сердито, обвиняюще: - У меня ноги трясутся. - Я больше так не буду? - …посмотрим.