Горячее тело, холодная кровь

      Кровь обжигающе горячая. Такая приятная на ощупь, согревает холодные грубые руки, истёртые мозолями и порезами, оставленными задолго до того, как мир вокруг стал одной лишь землёй без неба. Холодно в это время года в Горхоне, зябко, что не вздохнуть, покрываются лёгкие инеем, а может, потому что кровь их обволакивает плёнкой почти прозрачной мембраны. Сложно понять, когда из раны жидкость выталкивается, напоминая алое солнце, каждый день восходящее над застройками. Горячая, сквозь пальцы пробегающая, течёт себе подобно реке, вторая теперь в их городе, омывая неровную плитку, брошенную у «Разбитого сердца». И Сердце стучит громче, чем нужно. Алкоголь в горле, застрявший, отмечает, сколько ему жить осталось, внутри всё ещё кажется, будто и сталь застряла, но нет, Андрей быстро нож убрал, видимо, нужен он ему был, а может, даже несмотря на то, что приезжий, традиции знает — нельзя у них ножами — уже против воли пошёл. Нужнее ему он, чем бандит рыжий, что за зубами язык удержать не может, да и не хотел, кажется.       Акт суицида, акт забытых страданий, Гриф пытается сбежать от боли, что сам себе сотворил, но прибегает лишь на лезвие, которое поворачивается внутри, почти не пугая твириновых невест. Они к крови привыкшие, тело падает, с ним падает сердце, сердце, проткнутое уже давно, внутреннее кровотечение выходит наружу, Грифу жарко и лишь немного — холодно. Знобит холодными волнами, пока внутри кричит пожар от горячих мук, придуманных собственноручно. Что его дёрнуло напиться и полезть к хозяину, зачем брата его задевать стал, будто не знал, что Андрей сразу в быка так любимого степняками превращается и убить за него готов, всё равно что грех на душу, всё равно, что нельзя якобы, у каждого есть слабое место, в которое так же нельзя бить, оно пульсирует всегда красным, сжимается подобно трусливому кролику, от чужих глаз прячется, но всё равно у некоторых видно как на ладони, как на открытой степи если бы выросло дерево, если бы мертвец был среди живых.       У Андрея она была именно такой. У него — спрятанной за могильными камнями. Будто сам устав посмеялся над ним, связывая нитями-травами с человеком, с которым жизнь была бы мукой, но почему-то становится важной. Муки, Гриф мучеником не был. Скорее тем, кто сам себе их придумал. Нужно как-то жить. Вот его кредо. Нужно как-то жить, в маленьком городе, где работа даёт копейки, а толстый Влад сидит на горе золота, где строятся соборы, но люди живут в нищете. Нужно как-то жить.       Гриф научился, как жить правильно, лишь по его глазам, окутанным туманом после тяжёлого дождя, когда сложно дышать от влаги, как сейчас ему тяжело дышать на холодной земле. А человек, что был больной точкой, наверное, сейчас пытается спасти очередного важного человека. Вокруг головы нимб, а у самого руки в крови, земле и чужих потрохах. Они ведь сильно похожи, сильнее, чем Стаху может показаться. Были похожи.       Смерть и правда кажется наиболее рациональным выходом из того, что происходит сейчас, не так ли? Гриф одинок. Сколько бы бандитов ни бегало вокруг, одиночество, подобно песне степи, всегда рядом. Иногда ему жаль, что он не часть уклада, и не пытался ли он создать фикцию своего, собирая под сводами складов людей, таких же брошенных, оскаленных перед жизнью.       Понимает ли это Стах?       Никогда не понимал.       К горлу поднимается ком, и хочется выплюнуть его вместе с лёгкими, но он лишь подрагивает всё на той же холодной земле, а под ногтями, кажется, шевелятся черви. Или ему просто так кажется, касаясь губами смерти, что нежнее того, кто сейчас мог бы спасти.       Свет лампы будит от морока, горячее одеяло придавливает к кровати, но Гриф не собирается валяться в постели, особенно, когда она чужда, и где он — не слишком понятно. Хриплый вздох, попытка встать, и дикая боль в боку отзывается всем существованием, ему хочется выдрать её с корнем, но он лишь роняет стон отчаяния с глазами, что щиплет от боли и слёз. Горячая ладонь, как и горячее одеяло, укладывает его на место, к губам прикасается, а после ко лбу, может, горячий он сам, а не ладони. Чьи они?       — Опять тебя нелёгкая понесла, птица без крыльев, ты же чуть не умер, — вот что пробивается сквозь яркие картинки помутнённого сознания.       Стах.       Тот, от кого пытался сбежать так яростно в объятья холодной смерти. Он пробивается неохотно к его разуму, своим грузным телом и острым профилем, его горячие руки кладут на голову холодное полотенце, от которого мягко источается запах трав, и пожар медленно затихает, потрескивая угольками где-то так же на периферии, оставляя их совершенно одних. Ему так хочется пить. Но вода обжигает горло. Она течёт из глаз, оставляя его вновь одного, и только чужие ладони иногда вытягивают его из мрака и омута, оставленного им самим.       Вы когда-нибудь любили каменный перевал? Грифу, кажется, посчастливилось понять это кончиками пальцев. Потрогать самому, потому что Стах — камень в истинном его значении, изваяние подобно лучшим мастерам, оттого не понимает ничего совсем, понять его не пытается.       Тебе нужно прекратить, Гриф. Тебе нужно перестать. Тебе нужно успокоиться, Филин. Останься со мной, Гриша. Он слышал эти плети, обвязывающие его по рукам и ногам, он им не верил. В их мире нужно каждому своё место иметь. Гриф не смог бы стать врачом, не смог бы стать тем, кто каждое утро идёт на работу, он не верил бы в то, что верно. Он был грешным, и этот грех был его заработком. А что до Стаха... Тот слишком верил в него. Слишком хотел видеть его другим.       Жар спадает медленно, в глотке першит, и вода так легко скользит внутрь, пока одна чужая рука удерживает его за шею, а вторая прикладывает живительную воду к губам. Всё ещё горит огнём. Стах сидит рядом с Грифом всю ночь, смотрит, как выгибает того изнутри, как рана сильно задела внутренности, благо не по органам полоснуло, иначе и не знаешь как быть.       Стах смотрит на него с лицом настоящего мученика, в то время как Гриф выдуманный. С маской театральной, за которой иное. Стах мучается, потому что верит. Гриф ни во что не верит уже очень давно.       Ему мерещится силуэт предвестника, у него вместо лица череп быка, у него горячая плоть, у него холодная кровь, Грифу мерещатся часы, ему мерещится Филин.       Стаху мерещится лишь лихорадка, в которой беснуется важный ему человек, оставленный умирать на холодной земле уже далеко не в первый раз.       Гриф самоубийца, Стах его тёплая плоть, что не дает умереть.       Грифу нужны слова, потому что сам ими сыплет подобно проливному дождю, Стах не умеет говорить, умеет лишь изъяснять факты, факты, что мужчине как чумному твирь, — пожевать да сдохнуть. Грише нужно больше, чем он может схватить, Рубин не пытается схватить, хотя руки у него больше, оттого из них и убегает рыжая кровь, красная копна волос, сквозь тёплые пальцы.       Когда огонь вздымается на небе, Гриф открывает глаза, смотря на потолок, узнавая его трещины. Потому что не впервые тут, далеко нет, но, может, всё же умер, и судьба сделала ему подарок, всё же воссоздавая ему рай с тем, кто по-настоящему нужен? Во снах всё по-другому, во снах, Он понимает его, но в реальности всё иначе. В реальности Стах смотрит на него из угла комнатушки, но не говорит ни слова.       Тишина, она губительна. Как маленький мальчишка берёт острый камень и вытачивает им на стене всё большую и большую трещинку, медленно добираясь до основания, где живёт нечто большее, где душа живёт. Сейчас на Рубина смотрит не Гриф. На него смотрит Филин, который сгорел в пламени лихорадки, обуглился под лучами болезненного солнца, у него даже рана на боку не болит. Он смотрит на него, будто уже всё сказал, но Гриф ни слова не помнит.       Потому что глух, потому что в ушах кровь чужая, даже не своя, свою он выхлебал и выплюнул, а чужая, чужая она внутри шепчет, змеёй шепчет, что Стаху не нужен он и никогда не был нужен.       Зачем кому-то такой, как Гриф. Зачем кому-то такой, кто страху наводит, кажется, вот только на себя и наводит.       У мужчины пальцы холодные, всегда такие были, потому и ходит постоянно в тёплом, тело у него холодное, сердце горячее, Стах говорит, что это болезнь. Стах смотрит, как тот собирается, чтобы уйти, и по полу кровь разливается. Просто восход.       Рубин пытался спасти его, не раз, не два, не три. Рубин касался его, Рубин учил его. Грифу не нужны были учителя, птица свободная, Стах — неуклюжий медведь, не хуже Бураха, что давно уже их покинул. Стах себя то спасает еле, а что уж он. Что уж Филину.       — Бывай брат, чай, я тебе отплачу за своё спасение. — нет той интонации ядовитой, ничего уже нет. Вся с кровью вылилась.       Пятно на полу растёт. Пятно становится ярче.       Тёплое тело, холодная кровь, если бы Рубин остановил его, он бы остался, потому что смерть не была к нему никогда ещё так близка.       Если бы Гриф повернулся, Стах бы встал и подошёл к нему, потому что никогда ещё в жизни так не боялся.       Солнце исчезло бы с неба, разрушился бы собор.       Были бы все счастливы?       Были бы все горячими, как новорожденные?       Степь танцует с ветром, где-то кричит птица, не гриф, нет, облекая город в горячую плёнку холодной крови.       На застройках свой король, холодный, как небо, у короля вырвали горячее сердце. Оно у чужих ног валяется, но тот, у чьих оно, поднять не может. Раздавить боится.       У Грифа шрамы, зашитые Рубином, у Стаха кровь, что не оттереть от простыней, они вырыли ногтями пропасть, в их городе это хуже греха, под ногтями земля, внутри бушует ветер.       Они разрушили всё сами до основания, и смысла в этом нет никакого больше.       Как, кажется, и в них самих теперь.