Благими намерениями устелена дорога в Ад

Заточение становится упрощённой моделью жизни, когда ты не выбираешь. Вместо изобилия изысканных блюд и дорогого алкоголя твой рацион ограничен простой пищей и чистой водой. Бескрайние гардеробы, вестники ярмарки тщеславия, заменены одной и той же робой изо дня в день. Шелковые подушки и пуховые перины сменяются голыми досками, и вспоминаешь, что если устать, — то неважно, где спать — и оттого начинаешь ценить крепкий сон на скамье. Великие мудрецы и правители до глубокой старости завтракали пустым чаем и хлебом с маслом. И ты научишься держать свои желания в узде. Сколько энергии высвобождается в нас, когда не нужно выбирать. И сколько осознать и вспомнить может человеческий мозг, если не стимулировать его новым опытом. Четыре стены — этого, знаешь, достаточно, чтобы познакомиться с собой. Отчего все проблемы? Чувства взяли верх над разумом, эмоции победили здравый расчёт. Всё могло сложиться по-другому — но не случилось. Сколько ещё раз придётся прокрутить это у себя в голове, чтобы окончательно смириться? Люцифер вспоминал своё детство. Он всегда учился по особой программе, и пусть скучал за партами без друзей в отрочестве, теперь, когда достаточно вырос, был благодарен отцу за своё воспитание. Осваивая ступени элементарного образования, юный наследник Ада всегда сильнее тянулся к тривиуму — риторике, диалектике и грамматике, нежели к квадриуму — счету, геометрии, астрономии и музыке. Не оттого, что не любил числа и системы, а потому, что выращенный в одиночестве и ограждённый от общества, мог найти союзников хотя бы в книгах, общаясь с ними, как со старшими друзьями. Что раньше сильнее всего волновало Люцифера? Проблемы справедливости, вопросы равновесия Ада и Рая. А теперь? Где зло, а где добро? Добровольный отказ от страстей — единственный путь, чтобы стать великим правителем, но его страсть погубила эту дорогу. Он проиграл в игре, в которую сам начал играть. Как мелочны и неуместны сейчас попытки разобраться в моральных разложениях, когда всё, о чём он может думать — на каких простынях спит девчонка. Но какая девчонка? Шли дни, и пусть Мальбонте мёртв, обещание своё он выполнил. С каждым днём вспоминать её становилось всё сложнее. Было бы намного проще, если бы он забыл её по щелчку пальцев — признаться, как-то так он и представлял это наказание. Уговор ведь был простым — после двенадцати Люцифер забудет Вики. Раз — и не помнит ни имени её, ни лица. Но коварство злодея проявляется не в масштабе его злодеяний, а в изощренности — и поэтому вместо безболезненной прививки забытия Люцифер получил нечто большее. Образ Вики вытаскивали из него металлическими клещами, как незрячий средневековый врач достаёт здоровый коренной зуб вместо соседнего прогнившего. Медленно, мучительно, по миллиметру вырывая родное из плоти. Без анестезии и предупреждающих сигналов. Голова постоянно болела — вот так, а не по бою курантов, стираются воспоминания. Так твоя светлая, непростая, но стоящая того любовь извлекается из черепной коробки — утекает, как песок сквозь пальцы, и если еще вчера ты помнил цвет радужки её глаз и родинку на плече, то теперь — что же это было? Голубые они или зеленые? Так хочется вспомнить, но виски гудят, и как усиленно их не три, отпускает только когда оставляешь попытки достать её образ из памяти. Бороться с болью долго не получается — зачитавшись её пометками в сборнике трудов Декарта, он не заметил, как начал терять сознание — кровь текла из носа тонкими струями, а в глазах лопались капилляры. Теперь всё вокруг против ваших воспоминаний. Обстоятельства сделают что угодно, чтобы помочь её забыть, но дадут плетью по рукам, как только буква «V» начнёт всплывать в дальних уголках сознания. Это состояние похоже на постоянное похмелье — получается, не зря говорят «любовью пьян». И, видимо, пил сильно и пьянел смело, раз теперь умираешь, пытаясь протрезветь. Ты рассыпаешься, остаёшься совершенно пустым — потому что процесс изгнания женского образа показал, как много в тебе самом было её. — К тебе нельзя приходить, но я обманула охранников. — Как? Ты? Что ты здесь делаешь? — Люцифер резко сжался и схватился за голову: боль сжала череп обручем. — Я хотела тебя увидеть… Ты злишься на меня? — О чём ты… Ви… Ви-ки? — Это я, Люцифер. Тебе больно? Почему тебе больно? Девушка выражала всего лишь легкое, наивное беспокойство: будто душу и тело Демона не разрывала пытка проклятья, будто он действительно всего лишь перепил и теперь жмурится от яркого света и резких звуков. В своем бесцеремонном появлении, в своём открытом взгляде, непринужденном разговоре — она была беспечным ребёнком, не знавшим, какую боль и разрушительную силу принесла своим визитом, и даже не пыталась разобраться в агонии собеседника. — Ты не отвечаешь мне, Люцифер. Ты меня больше не любишь? Ты сердишься, что я убежала с бала? Но у меня не было выбора, Люцифер… Там было громко и страшно… Все кричали… Ты здесь, потому что убил Мальбонте, да? А когда тебя выпустят? Люцифер, быть может, и хотел ответить, но кровь шла уже горлом — он отхаркивал почти коричневые сгустки, будто не кровь, а слизни выходили из его рта при попытках сказать хоть слово, смотря на неё. Он сгибался пополам и держался за шею, иногда поднимая на девушку за решёткой полный боли и непонимания взгляд, но сразу же опуская, потому что из ниоткуда взявшееся давление на глазные яблоки не давало держать их открытыми, а судороги сковывали руки. — Знаешь, о чём я подумала? Когда ты выйдешь, точнее, когда тебя выпустят, мы с тобой слетаем куда-нибудь на землю, хорошо? В Канкун, ладно? Как тебе Мексика? Я никогда там не была, но, говорят, там красивый песок и голубая вода в заливе. Только когда там будет мало людей… Будем много плавать — ты ведь умеешь плавать? Вот было бы смешно, если бы великий и ужасный сын Сатаны не умел плавать… — Ви..ки… Что ты… несёшь… Как ты сюда…. попала? Люциферу становилось заметно хуже — с каждой секундой, с каждой её репликой. Перед глазами всё плыло, и голос девушки, казалось, исходил не из её рта: им говорили все четыре стены камеры заключения. — Знаешь, ты так смешно спал вчера… У тебя так дрожат ресницы, и ты ворочаешься во сне и прижимаешь меня к себе… Говоришь, что не отдашь ему. Видимо, тебе что-то снилось. Ты забавный. Люцифер уже не понимал, кто перед ним — разве его Вики, умная и глубокая, вдумчивая и рассудительная, может быть такой легкомысленной и болтливой? Он истекает кровью и задыхается на коленях перед ней, а она так повседневно стоит по другую сторону клетки и задаёт ему глупые вопросы, говорит о чём-то неважном, далеком и отвлеченном… Что за шутками она играет — как он мог прижимать её во сне, если уже несколько недель спит в темнице на голых досках? И он до сих пор её любит? Даже сейчас, такую пустую и пластмассовую? Кого — её? — Ох, у тебя тут кровь. Вот здесь. Здесь, иди сюда… Ах, это не твоя кровь. Это же… моя… И снова это чувство. Матрица начала лагать. Иллюзия сходила сброшенной пеленой, и разум возвращался к Люциферу. — Лилит… Это ты. — Узнал, — властный, низкий, но безумно соблазнительный грудной женский голос, — Как живётся тебе с очередной, сто-тысячной? Тебе, познавшему Лилит?* Как только он осознал, что перед ним не Вики, а Лилит, как только морок возлюбленной сошёл с глаз и явил взору старую знакомую, агония боли отошла на задний план — Люцифер снова смог спокойно разговаривать и начал справедливо злиться, хотя и вытирал с лица остатки крови. — Убирайся. — Как легко тебя расстроить. И как легко ввести в заблуждение. — Сначала Асмодей пудрил мозги Вики, теперь ты — мне! Я не жалкий первокурсник-непризнанный, чтобы ты ко мне являлась! Мы уже давно все решили — сотни, нет, тысячи лет назад. — Умный малыш. Обиделся, что я пришла к тебе? А я ведь никогда не прихожу просто так. Да и Асмодей давно не развлекается просто так… Вы, конечно, маленькие несносные мальчишки… Подрались из-за девчонки… Модя до сих пор зализывает раны. — Не смей со мной так разговаривать, шлюха! — Ха-ха-ха. Люций, милый… Разве же это я шлюха? Не так ли ты называл свою любимую… как там её… Ви-ки? Ровно на моменте, когда дьяволица Лилит произнесла имя Непризнанной, грудь Люцифера снова сковала боль, а дыхание перехватило. Он вытянулся в струну, словно им управляли, как марионеткой, а потом резко упал на колени с сведенными сзади руками, будто кукловод резко сбросил нити, и марионетка сложилась пополам, не в силах двигаться самостоятельно. Он снова ничего не видел, а размытые нотки голоса звучали будто из другой комнаты, будто из-под закрытой двери, из ванной на студенческой вечеринке, будто слова говорят в трубу, свернутую из картона. Это всё уже было не здесь. — Ох, больно? Как жаль... А так? Лилит на глазах снова переродилась в образ Виктории — только на этот раз в более порочный и сексуальный. Это была вылитая Вики Уокер, в кружевном откровенном белье и небрежно собранными в хвост волосами, — она смотрела на Демона похотливым взглядом, прикусывая губу, и медленно проводила рукой по своей груди. Люцифер не мог оторвать глаз, пытаясь перетерпеть болевой синдром во всём теле, но член стал предательски ныть под грубыми свободными тюремными штанами. Последние секунды сознание старалось зацепиться за правду, старалось убедить хозяина, что это не его Вики, что это образом любимой шутит искусительница Лилит, ведь это абсолютно в её правилах, в её стихии — кому, как не ему, знать это. Но всё стало слишком реальным, и так долго сдерживаемое животное возбуждение вырвалось наружу. Девушка медленно, покачивая бедрами, подошла к Демону, присела на колени и погладила его волосы. В жесте было что-то неестественно странное — она касалась его головы по-матерински, с озабоченным лицом Мадонны, но в её движениях и языке тела точно было желание. Она пожалеет и приласкает его, заставит испытать мальчишескую вину — как если бы подросток первый раз случайно увидел мать обнаженной и не смог сдержать эрекции. Всё смешалось в его голове — Мать, Лилит, Мадонна, соблазнительные суккубы и Вики, — это был собирательный женский образ всех, кого он желал, кого любил и кого видел. И если бы он только не прощался с разумом, то не полз бы на коленях к её разведённым ногам, не умолял бы будто от жажды простого прикосновения, не набрасывался на неё с жадным виноватым поцелуем. Не отдавал последние силы этой тупой страсти, когда не знаешь, с кем спишь, потому что хоть открывай, хоть закрывай глаза — перед тобой будут её. *** Лилит взяла то, зачем пришла, и испарилась — будто и не было. Но запах похоти, пота и спёртого воздуха всё ещё наполнял темницу. В порыве болезненной страсти мозг был так затуманен, что Люцифер уже не понимал, где реальность, а где сон, и теперь, кончив, отдышавшись и раскинувшись прямо на холодном бетонном полу своей камеры, даже не пытался сдержать или проглотить горькие слезы, и отчего-то смеялся. Наверное, так сходят с ума — в одиночной камере, распластавшись на земле, истекая слезами и кровью и смеясь, из раза в раз прокручивая в сознании образ той, что забрала весь покой и сон. Моя родная Вики. Вики. Вики. Ви. Ки. Смотри, как я играю твоим именем — подбрасываю, словно мячик. Каждый раз, когда я произношу его, даже в своей голове, в мои ребра вонзается тысяча ножей. Я смеюсь над этой болью — она властна надо мной уж точно не более, чем ты. Небеса знают наши секреты. Помнят, как я держал тебя, повторял, что я рядом. Всегда с тобой рядом. И я не знаю, с кем спал сейчас — морок ли это, проделки ревнивой и мстительной Лилит, мой одинокий сон или правда ты. Если только это правда ты — пришла и подарила мне своё тело — спасибо. Ты прекрасна — я даже не мог представить, насколько. Но я знаю, что это, ко всему моему горю, не ты. Тебя здесь не было, не могло быть. Не потому, что ты слишком хороша или недостаточно реальна — а просто потому, что от тебя пахнет совсем по-другому. Тогда, на крыше, ты сказала, что запах моей энергетики — янтарный мёд. Я не сказал ничего в ответ, но ведь я знал, всегда знал, как ты пахнешь. Те редкие случаи, когда самый крепкий табак пахнет морем. Пахнет арбузным сахаром и океанической солью. Как, знаешь, дайверы отправляются на погружения на старой лодке — выходят на палубу, режут арбуз, который хрустит под ножом, и сок брызгает на белые футболки с бессмысленными логотипами. Раздают спелые куски всем друзьям — и все смеются, курят крепкие сигареты, и розовый сок стекает по подбородку. А впереди — погружения на затонувшие корабли и безмятежное плавание с бесконечными баллонами с обогащенным воздухом. Рыбы, акулы, кораллы, потерянные кем-то цепочки и колечки, которые всегда радостно находишь и забираешь на память. Опасность и адреналин, смешанные с эйфорией и спокойствием — принятием своей судьбы. Если я затону во время погружения — я умру счастливым. Если вернусь живым — буду беречь в своей памяти до конца своих дней. И закат, когда возвращаешься домой — там, за горизонтом, все горит красным, рыжим и розовым. И ты сидишь на этой палубе, счастливый, уставший, со сгоревшими плечами, куришь, и понимаешь, что счастливее, чем сейчас, уже никогда не будешь. Ты пахнешь так, Вики. И пусть сейчас вместо арбузного сахара на моих губах высохшая кровь, а в глазах вместо морских капель самые настоящие, унизительные слёзы — такова моя карма. Теперь я знаю, что ты рассказывала о ломке. Я говорил, что у каждого своё испытание: твоё — ты, и моё — ты, и оказался прав. И опиум у нас обоих, получается, тоже свой. Я не знаю, увижу ли тебя снова, — моё тело пронзает агония боли, как только я вспоминаю твой образ, но сейчас, прямо в эту секунду — я выбрал принимать эту боль и терпеть столько, сколько смогу. Пока не потеряю сознание от того, как сильно терплю. Потому что окутывать свои мысли твоим запахом, кормить сознание оранжевыми закатами твоего образа — моя добровольная пытка. Мальбонте был прав — я забуду тебя, но сейчас, пока я прогоняю дух Лилит из своих тюремных покоев, пока могу скучать, пока пишу письма уже у себя в голове, ведь пальцы отказывают в онемении, и, наверное, отсохнут, как только я попытаюсь написать твоё имя — я выбираю тебя. Я открыл тебе свое сердце, и это сделало меня слабым — и теперь, каждый раз, когда я вспоминаю твоё лицо, мне больно. Но, знаешь, боль — это всего лишь иллюзия. Тренажер характера и силы воли. И если уж мне приходится выбирать — тренировать своё сердце, сжимая зубы, или поддаваться слабости и отпускать твой образ из своей памяти, — я точно выберу первое. Физическая боль — не самое страшное, что со мной случалось. Я это переживу. Больнее, чем сейчас, всё равно уже не будет. Только дай знак, на каких простынях ты спишь.