Благими намерениями устелена дорога в Ад

Папа пил когда-то. Ну, когда умерла мама. Это был сложный период. Сестра помогла ему вылечиться, привела в какую-то организацию. Он сделал это ради меня и ради того, чтобы жить дальше. Я была совсем маленькой и не знала, куда он ходит, но теперь, когда я обладаю всеми знаниями когда-либо живущих, мне не составило труда найти заповеди, по которым лечат алкоголиков и прочих зависимых. Папа хотел бы этого. Люцифер бы хотел этого. Мими хотела бы этого. Теперь, когда я осталась совсем одна, этого хочу я. Шаг первый. Мы признали, что мы бессильны перед нашей зависимостью, признали, что наши жизни стали неуправляемы. Стоит ли говорить, что это — самый сложный шаг? Что нет ничего тяжелее, чем признать то, что ты потеряла контроль. И одновременно с этим нет ничего легче — потому что это максимально очевидно. Мне нетрудно сказать «трава — зелёная», «небо — голубое», «вода — мокрая», потому что это универсальная бесспорная истина. И точно так же мне нетрудно обозначить тезис «я — зависимая». Потому что это правда так. Но произнести эти слова губами, прописать на листе, подписаться под этим тезисом — гораздо труднее. Тяжело не осознать, а признать. Потому что горечи прибавляет не тот факт, что ты обладаешь некой химической аддикцией и обусловленными ею рефлексами, а то, что ты проебалась. Откровенно проебалась — ни больше, ни меньше. Я признаю, что стала бессильна перед своей зависимостью. Мое пристрастие к опиуму сильнее, чем здравый смысл. Чем сила духа. Чем душевные привязанности. Чем желание любить. Чем размышления о простом и хорошем. Желание утонуть в грязи забытия регулярно перевешивает все другие желания, и ни один добрый импульс не способен взять вверх над любой из опиумных форм. Я не тупая. Не тупая. Возможно, я отчаявшаяся, безрассудная, легкомысленная, или, наоборот, слишком остро мыслящая, потерянная, но не тупая. Поэтому я могу узреть очевидное и понять, что со мной происходит. Я начинаю распутывать клубок своей зависимости. Все началось с обряда посвящения. Когда я вообще закинулась первый раз? Глифт… точно, это глифт, которым меня угостили Мими и Ади на первой вечеринке. Я не помню трезвости с того момента. Друзья… Друзья. Потом были эти двое, был секс втроём, был пузырёк с таблетками. Пеон. Он показал мне таблетки. С тех пор я не имела контроля над своей жизнью ни одного дня. И я решаю что-то с этим делать. Шаг второй. Мы пришли к убеждению, что Сила, более могущественная, чем мы сами, может вернуть нас к здравомыслию. Я не верила в Бога, когда жила на Земле. Наверное, это было модно среди подростков и молодых людей — считать себя атеистами. Верила во что-то светлое и хорошее, верила в то, что после смерти не больно. Но в Бога, конкретного и живого, конечно, нет. Что тогда этот шаг для меня? Моих сил недостаточно, чтобы справиться с соблазном. Ведь раньше я считала, что всё в моих руках. На всё моя непобедимая сила духа. Я для себя и есть Бог. Пришло время признать, что это не так. Теперь я учусь доверять. Доверять чему-то, что сильнее меня. Бывают дни, когда это дается сложнее. Бывают дни, когда эта идея кажется простой и естественной. Что выше меня? Я прихожу к Статуе Равновесия, уже несколько месяцев как. Оказалось, что я не умела молиться — наверное, и до сих пор не умею, но это больше не имеет значения. Я говорю с кем-то, кто не отвечает словами — кто не услышит, а если услышит, я всё равно об этом не узнаю. Но это не беспокоит меня. Я знаю, что в своей молитве я буду честной до конца — Шепфа, я, может быть и согрешила, может быть, согрешала миллион раз, но что с того? Не за эти ли мои грехи умирал земной Иисус — ведь если он пожертвовал собой ради наших упадков, нужно дать ему хорошее шоу. И я в своей исповеди знаю, что я обеспечила ему то ещё зрелище. И если, милостивый Господь, ты хочешь выставить меня грешницей и злодейкой — пусть так. И если хочешь обрушить на меня проклятье святой и чистой — то так тому и быть. Я больше не завишу от твоей любви, но принимаю её в любой форме — и это высшая степень любви моей. Потому что как бы ты меня не назвал, кем бы ты меня не обрёк — это всё ещё буду я, твоё дитя, и твоя смертная любовь греет меня самыми нежными адскими языками. И этой силы, этой нечеловеческой, могущественной любви вопреки хватит, чтобы помочь мне вернуться к трезвому уму. Шаг третий. Мы приняли решение препоручить нашу волю и наши жизни заботе Шепфа, как каждый из нас понимал Его. Как каждый из нас понимал Его. На днях я поняла, как понимаю тебя, Господи. Я знаю, как ты ко мне являешься, и этому образу я готова поручить всю себя — и только ему готова служить. Потому что этот образ — не ты. Я доверяю тебе всю себя — кем бы ты меня не считал и как бы не звала тебя я. Потому что сейчас, когда я осталась одна, потеряв всех, кто был открыт ко мне своей дикой душой, я научилась общаться с тобой. В своих молитвах я не слышу твоего ответа, но, клянусь, когда я говорю с тобой, когда прихожу к статуе и опускаюсь на колени, в каждом шелесте сада за нашими спинами, в каждом дуновении морского небесного ветра, я вижу то, что отвечает мне гораздо чётче твоих речей. Я чувствую улыбку Люцифера. Слышу заливистый смех Мими. Ощущаю объятия папы. Вспоминаю голос Асмодея. Я слышу песни в церковном хоре, куда приходила в детстве, вижу ясно перед собой страницы всех книг, что увлекали меня Когда я молюсь наедине с собой, всё то, что любило меня и что я по незнанию своему имела смелость любить, открывает мне таинство твоего присутствия. Я не знаю, помогут ли мне высшие силы в моей зависимости, но знаю, что за моими плечами образы настоящих святых. Потому что святые — это не те, кого твои почитатели, Шепфа, рисуют на полотнах. Не те, кого люди увековечивают в книгах и писаниях. Не те, кто смотрит на нас с икон. Святые — это те, кто своим присутствием напоминают нам о нашем счастье. И их вера в меня, будь она в прошлом или нет, отвечает мне словами господне. Шаг четвёртый. Мы провели глубокую и бесстрашную нравственную инвентаризацию самих себя. Это тяжелый шаг, и я заручаюсь факелом, чтобы идти на раскопки собственной заваленной камнями души. Это происходит снова. Одно и то же, из раза в раз. Я тяжело дышу, пытаясь сфокусироваться, но всё превращается в размытую пелену. Мои старые тактики выживания перестают работать. Голова наполняется голосами, но все они говорят наперебой, и я не могу разобрать ни одного слова. Я борюсь с собой за право держать глаза открытыми, но проигрываю, и зажмуриваюсь, вцепляясь в скальп и поджимая колени к груди. Мир вокруг застилается темнотой, и она принимает меня в свои тревожные и грубые объятия. Почему это происходило со мной так часто? Я впадала в это состояние несколько раз на дню, удивляясь, как ещё не вырвала все волосы и не сгрызла то, что осталось от ногтей. Мои сератониновые ямы и опиумные войны образуют запутанный маршрут, где не пройти трезвому сознанию. Я падаю в панику и забытие каждый раз, когда химический баланс коктейля Молотова в моей нервной системе выходит из строя, и о, Шепфа, как много сил мне нужно, чтобы собрать его воедино. Это всё, о чём я когда-либо просила — чтобы все эти голоса наконец стихли, и я смогла услышать собственный. Оказалось, что и собственный голос не так приятно слышать. Если уж отправляться на нравственную инвентаризацию, начинать надо с очевидного — того, что все говорили мне. Мой эгоизм. Что за ним стояло? Ведь я далеко не влюблена в себя, не превозношу своё эго над остальными и не считаю себя лучше других. Но почему-то всегда демонстрирую обратное. Это никогда не значило, что меня не заботят чужие проблемы. Не значило, что я равнодушна к ужасам, творящимся вокруг. Не было такого, что глубина другой человеческой души не пробуждала во мне никакой реакции — но отчего-то я прятала это глубоко в себе, и это стало рефлексом. Я быстро поняла, что кроме себя я здесь никому не нужна, что полагаться можно только на собственное плечо, и научилась быть войном — даже когда пропали причины защищаться. Моё подсознание говорило мне, что даже в откровении другого существа нужно искать подвох и быстро считывать, не отразятся ли его слова на моей безопасности. Но когда я оставалась одна, я вспоминала о том, что они говорили, и, если была в состоянии это осмыслить, искренне сопереживала своим друзьям. Только они никогда этого не знали, потому что всё, что я давала им в ответ — собственный негатив. Шаг пятый. Мы признались Шепфа, самим себе и другому человеку в истинной сущности наших ошибок. Наверное, у меня и правда доброе сердце. Доброе сердце и злой язык. Мне пришлось обрасти этими иглами — заковать себя в броню, чтобы никто не смог сделать мне больно. И оттого я говорила, что не влюбляюсь, оттого считала, что не умею любить. Я так сильно боялась показаться слабой, так панически страшилась настоящей близости и собственной уязвимости, что приняла решение искусственно зачерстветь, чтобы никто не смог разбить моё сердце. Кому-то не хватает эмпатии, а мне просто не хватало сил, чтобы её проявить — я чувствовала боль другого, но не давала себе право на неё отреагировать, ставя вперёд себя. Но теперь, потеряв всё, я знаю, что быть сильной — не значит сверкать собственной броней, ограждающей меня от внешнего мира. Не значит гордиться собственной холодностью, вознося её до величественной неуязвимости. Это значит встретиться с собственной мягкостью и душевностью, встретиться с чувствами, которые я никогда не впускала, и не сбежать от них, а уживаться, принимая природу этих чувств и отвечая другим взаимностью. Уметь любить, уметь сопереживать, уметь учиться и признавать свои ошибки. Быть смелой в своей слабости и жить с ней в гармонии, зная, что есть люди, которым можно её показать и не получить нож под рёбра. Я боролась со своей застенчивостью острым умом, с собственными комплексами — едкими шутками, со страхом смерти — постоянными мыслями о ней. И всё, что я хочу пожелать себе теперь — замедлить свой разум и успокоиться. Сдаться в объятия мира, в котором довелось жить, и принять заботу, которой довелось удостоиться. Перестать спорить, когда обо мне говорят хорошее, перестать подвергать сомнению светлые чувства других в мою сторону. Созерцать и искренне радоваться простым вещам, потому что оттолкнув эту радость в пользу размышлений о великом я потеряла ту часть себя, свет которой так ясно описывали мне остальные. И если я перестану пугаться собственных эмоций, перестану бежать от едва слышимого шевеления в области сердца, перестану отрицать свою радость, то моя нравственная работа над собой сможет считаться ненапрасной. У меня накопилось много проблем, и постоянная потребность ширяться — только одна из них. Я думаю, что просто боялась. Так сильно боялась слабости и близости, что это перестала замечать этот страх, убедив себя в его силе. И в этом природа моих ошибок — бежать от страха яркого света, исходящего от нуминозности человеческой души. Шаг шестой. Мы полностью подготовились к тому, чтобы Шепфа избавил нас от всех этих дефектов характера. Всеми силами, через апатию и через слезы, я верю, что справлюсь. Это кажется смелым решением — но теперь, когда большой путь позади, я знаю, что проделала его не впустую. Я знаю, что каждый вдох, каждый укол, каждая таблетка того стоили — в какой бы форме опиум не приходил ко мне, он учил меня боли. Ведь ежедневные страдания, через которые я проходила — это всего лишь предупредительные сигналы о том, что я живу против своей сущности. Что живу не в честности со своей душой. Бегу от близости и чувств и отрицаю очевидное. Ведь в тот момент, когда я была наиболее близка к тому, чтобы бросить — первый раз, когда во мне зародилось зерно сомнения в необходимости опиума в моей жизни, в тот самый миг я была близка с Люцифером. Я не сделала правильного выбора, но я сделала свой — и теперь не выбор, а сам факт сомнения имеет для меня значение. Ведь если я впустила в свой разум этот вопрос, допустила мысль о том, что может быть по-другому — при условии моей близости с ним — значит, в момент, когда наши души практически касались друг друга, я справлялась без своей дозы. Не замещая другой, не делая его своим наркотиком, а забывая о всепоглощающей тьме, которая сопровождала каждое мое движение. Та тьма никуда не девалась, но смиренно ждала меня у двери, как собака ждёт хозяина — стало быть, впуская в себя доверие и нежность, я приручала её. Тьма никогда не исчезнет — но если я научусь уживаться с собственным светом, она научится знать своё место. Весь тот ад, который я прошла, и ошибки, которые совершила, были не зря, — и это главное, что я могу вынести из этого шага. Потому что если это было не зря, и если я говорю об этом в прошедшем времени, значит, исцеление близко и возможно. Шаг седьмой. Мы смиренно просили Его избавить нас от наших недостатков. Я должна была прийти к этому шагу и задать себе этот вопрос. Я не могу просить об избавлении, если не знаю, зачем это делаю. Но, кажется, теперь я понимаю, зачем. Потому что для моего счастья первым и важнейшим условием является понимание того, кто я такая — мой ум, моя личность, моя любовь. И пока я утопаю в вязкой черной пучине собственной боли, пока продолжаю терять всех, кто был мне близок, пока заменяю чистый разум затуманенным рассудком, я остаюсь на месте. Не двигаюсь ни на шаг — ноги увязли в болоте зависимости, и я остаюсь заложницей этого состояния и не могу идти вперёд. Не могу спешно слетать вниз по лестнице к людям, которые меня ждут, перекидывая волосы через плечо. Не могу упиваться запахом старой книги, еле отысканной среди пыльных полок, манящей таинством своего содержания. Не могу смеяться так, что в уголках глаз появляются слезы. Вдыхать обжигающе холодный воздух морозной сумеречной ночи. Видеть новые страны и чувствовать себя частью большого и необъятного. Куда-то торопиться — не потому, что опаздываю, а потому, что торопится мой дух. Торопится ликовать своему существованию, торопится любить и знать, что в этой любви он не один. Торопится жить и чувствовать. Торопится делать то, для чего он был создан. И чтобы мои ноги больше не были связаны, и я могла сделать первый, хотя бы небольшой и несмелый, но шаг вперёд — возможно, в страшное и неизведанное, возможно, в то, что обожжет меня и заставит рыдать, но живое и настоящее, я прошу, прошу всеми своими порывами, избавить меня от моих недостатков. От моего эгоизма, от моей трусости, от моей зависимости. Я раскаиваюсь в них, и хочу оставить их позади. Потому что что-то там, ещё неизвестно, что именно — ждёт меня. Я обещаю любить, обещаю снова обрести способность радоваться. Обещаю не скрывать лучшие свои порывы под маской холодного безразличия. Обещаю говорить, когда мне есть, что сказать. Обещаю целовать, когда моё тело подталкивает меня к этому. Обещаю помогать, когда моя помощь требуется. Просто освободи меня. Отпусти. Мне надо идти вперёд — это что-то, непостижимое до настоящего контакта, зовёт меня. Я уже протянула руку. Осталось сделать шаг. Шаг восьмой. Мы составили список всех людей, которым мы навредили, и обрели готовность возместить им всем ущерб. Глифт с опиумом показали самые близкие друзья, таблетки опиума в пузырьке показали парни, которые меня насиловали. А дальше все как в тумане — я не помню, кто показал мне все остальные формы. Я нюхала, кололась, растворяла под языком — какие только вариации не принимает растолченное маковое зерно, и как искусен был его изобретатель. Но в нём ли причина моих несчастий? Не была ли я дилером зерен разрушения в душах людей, которые по неосторожности открыли мне своё сердце? Мальбонте. Мне жаль его? Нет, не жаль — он заслужил то, что с ним случилось. Он погубил много существ, а кого не погубил, навсегда подсадил на опиумное рабство. Хотя это большой этический вопрос — кого винить, дилера или наркомана? Сколько ни рассуждай, все равно приходишь к одному — винить надо только себя. Дилер ты или наркоман. Но я прощаю его — потому что я не хочу с этим жить. Он получил своё наказание, а я получила своё — мы квиты, и мне незачем оставлять в себе гнев, который никогда не найдет выхода. Асмодей. Я думала, что влюблена. Не успела полностью полюбить, точно, но эта трогательная привязанность к романтическому герою делала мою жизнь лучше. Что-то трепетало внутри, когда я его видела. И я не жалею об этом. Но я узнала правду, и пелена сошла с глаз. Я была влюблена в себя — демон-искуситель принял форму отражения всего, что мне важно, что я люблю в себе и хочу видеть в других. Я была влюблена в отражение в зеркале, морок, фокус — но за то, как искусно и хитро он был сплетен, Асмодей заслуживает аплодисментов. Заслуживает всего самого лучшего, где бы он ни был — в Небытие или очередном своём путешествии лукавого взора, — он сделал для меня больше, чем сделала для себя я. Он пробудил во мне чувства, в которых ещё предстояло разобраться — но я первый раз ощутила что-то большое и яркое рядом с ним. Сначала — влюбленность, потом — гнев, затем — разочарование. Это эмоции, и даже за такие — я ему благодарна. Такова его миссия — и он её выполнил. Мими. Милая Мими. Ты не заслуживаешь боли, которую я тебе причиняла, не видя своих поступков. Сейчас я бы сделала всё по-другому. Но у меня нет той взаимности, той любви, которая нужна тебе. Ты актриса — тебе нужно внимание и полная отдача. Их у меня нет. Говорила же, выворачиваю карманы. Но того, что ты делала для меня, я никогда не забуду. Я увидела это слишком поздно — и оттого так глупо тебя потеряла. Но вся горячая еда, которая ждала меня, когда я просыпалась с худших отходов, вся чистая одежда в шкафу, все лекарства и свежие бинты на моем гноящемся теле — всё это отпечатается в книге моей жизни твоей заботой и преданностью. Только теперь, потеряв всё, я понимаю, как много у меня было. Понимаю, что то, что всё ещё жива — это твоя заслуга. Подарок твоей безусловной безграничной любви, такой, какой умеешь любить только ты. И я буду беречь его, теперь уже как воспоминание, никогда не забывая, каким должен быть человек. Твоя чистая душа и смелое сердце — пример того самого света, который я так упорно отныне ищу в себе. Люцифер. Я бы хотела написать про него много. Хотела бы знать, что с ним сейчас. Знаю, что он больше меня не помнит. И никакие разложенные по его комнате подсказки не помогут — после бала он направился прямиком в тюрьму. Теперь я сижу в этой комнате, и мой глупый шарф, мои духи, мои записки смотрят прямо мне в душу своими глупыми, мёртвыми, обманутыми глазами. Люцифер был для меня многим, но всем так и не стал. У меня был выбор — не между хорошим и плохим, а между нужным и очень нужным. Я пыталась найти баланс, но опиум оказался важнее. Теперь я пишу памфлет о зависимости от опиума — справедливо ли полагать, что если бы я выбрала Люцифера, я бы писала двенадцать шагов по зависимости от него? А ведь от него можно быть зависимой. Можно, но я не стану. Слишком велик соблазн, и кто, если не Люцифер, учил меня держать свои страсти в узде. Раньше я чувствовала, что за мной присматривают — что там кто-то есть, даже когда я не вижу, даже когда он далеко, — одеяло его покровительства накрывало меня с головой, когда страшно. Об этой связи знали только мы вдвоём, и оттого она становилась сильней. Теперь я беспризорница — сирота душевной близости. Он забыл меня, как я и хотела. Но отчего-то я так и не почувствовала себя полностью потерянной — кажется, будто какая-то частичка его души все ещё благословит мою. Скорее всего, это мои наивные надежды, но если это вдруг не так, и его любовь улыбается мне — я не могу просить о большем. Он когда-то назвал меня призраком с дерьмом под венами. Теперь для него я действительно просто призрак — невесомый настолько, что в воспоминаниях не поймать. Но, знаешь, мне нужно обрести смелость говорить о тебе не в третьем лице, и потому я открываю новый абзац. Я любила тебя, Люцифер. И это тоже я поняла слишком поздно — только сейчас, после месяцев разлуки, после твоего тотального отсутствия и моей нестерпимой трезвости. Любила не потому, что ты хорош, не потому, что ты оберегал меня и помогал, даже когда я об этом не просила. А просто потому что по-другому не могла. Потому что это ты — и это всегда был ты. Моё сердце не ошибалось, когда чувствовало себя по-другому рядом с тобой. Я говорила, что матрица начинала лагать — это лучи света пробивались сквозь непроглядную тьму, в которой я существовала, пытаясь достучаться до меня, показать, что за этой стеной есть жизнь. Но я слишком быстро и трусливо размыкала наши объятия, будучи неготовой встретить минутное ослепление от непривычного солнца. Я противилась своим чувствам, задвигала их в самые дальние уголки собственной души, чтобы теперь, по истечению времени, когда тебя больше нет рядом со мной, достать их оттуда, бережно укутанные в пелёнки наших воспоминаний, и ясно увидеть, что из них исходил этот самый свет. Он не всегда был простым и понятным, не всегда вёл меня по ясной тропе, но никогда не гас, грея те кости, что от меня оставались. Ты не требовал ничего взамен — просто был в моей жизни, и это давало этому сгустку энергию, чтобы продолжать светить, даже когда тьма побеждала. А теперь победил свет. Шаг девятый. Мы напрямую возмещали причиненный этим людям ущерб, где это было возможно, кроме тех случаев, когда это могло повредить им или кому-либо еще. Клянусь, худший звук, который я слышала — это не крик субантр и даже не голоса в моей голове. Это звук надломившегося голоса Мими, которая еле сдерживалась, чтобы не заплакать, но не выстояла. И я была тому причиной. Я не могу возместить ей все пролитые из-за меня слёзы. Но я пришла к ней — мы тогда уже жили раздельно. Села и рассказала обо всём, к чему пришла. Честно, на одном дыхании, а потом ещё тысячу раз то же самое. Прерываясь то на смех, но на всхлипывания, но продолжая говорить, даже когда казалось, что такие слова должны оставаться глубоко внутри нас. Она имела право знать всё. Имела первое право знать, что я начала меняться. Я рассказывала ей о своих шагах, как рассказывают священнику собственные грехи на исповеди. А она слушала. И она нашла в себе силы меня простить. Это не случается за одну секунду — у меня впереди ещё очень, очень много работы. И снова завоевать её доверие — это задача, схожая с восхождением на Эверест. Но я готова идти, даже если меня занесёт снегом, даже если придётся прерываться, спускаться и взбираться снова. Потому что там, на вершине, всё окутано теплом и светом. Тем самым светом, который исходит из сердца этой девушки. Той самой, которая может пожертвовать собой, чтобы спасти другого. Той самой, которая, в отличии от меня, не боится своих чувств, и смотрит им прямо в глаза. Той, у которой я буду бесконечно учиться и каждый день благодарить Шепфа за то, что он подарил мне её и дал второй шанс, чтобы быть рядом. Зная наши границы и осознавая своё место, но позволяя себе видеть, различать и осязать настоящую дружбу. Ту, которой у меня никогда не было. Ту, которой мне всю жизнь не хватало. А что касается Люцифера — мне всё ещё предстоит. Я не знаю, что такое заточение — не знаю, есть ли на Небесах амнистия, и что такое сто лет в масштабах нашей посмертной вечности. Но точно знаю одно: сколько бы ему ни было отведено, я готова ждать. Сколько потребуется. Я буду ждать и носить в себе эту любовь, которая прошла через тернии, чтобы со мной познакомиться. Буду взращивать её, заботиться об этом свёртке света, который мы, несмотря на разлуку, забытие и заточение, сумели сохранить. И я сделаю всё, чтобы он не погас — потому что когда Люцифер вернется, окажется на свободе, пройдя все стадии стирания памяти, он узнает меня по этому свету. Никакие подсказки не будут играть значения — я пыталась привязать его к нашим воспоминаниям земными материями, но всё, что нужно, уже было у меня — я просто об этом не догадывалась. Он вернётся, и я расскажу ему, что происходило, пока он отсутствовал. Извинюсь за всё, что сделала и не сделала, и скажу всё, что не сказала. Он узнает меня по свету — я в этом уверена. И эта уверенность греет меня по ночам, принося его образ, как легенду всего самого лучшего, что мне удалось повстречать. Что бы жизнь ни преподнесла нам — я не боюсь. Настоящая любовь изгоняет страх. Боящийся несовершенен в любви. Шаг десятый. Мы продолжали проводить личную инвентаризацию и, когда совершали ошибки, без промедления признавали это. Я знаю, что это тяжело. И это путь, который будет со мной всегда — его нельзя пройти и достичь финальной точки. Моё решение прийти к трезвости — это тернистая дорога без пункта назначения, но я знаю, куда иду. Знаю, что на ней, рядом со мной, по такой же, но своей дороге, всегда будут идти те, кто готов протянуть руку. И мы пойдем вместе — давая свободу другим, вовремя оказываясь рядом, но не предавая свой путь. Я не знаю, что ждёт меня в конце, и есть ли конец теперь, когда луч моей жизни больше не венчается смертью, но одно, в чём я готова поклясться — там, где я иду, горит свет. И пока я иду туда, я зажигаю все фонари на своём пути. Я не совершенна — никогда не буду. Но я делаю это не для достижения идеала. Однажды я провалю свои экзамены, не подберу нужных слов для друга, оступлюсь в своём решении или забуду о собственном предназначении. Быть может, даже потеряю того, кого считаю любовью всей своей жизни. И буду рыдать, чувствовать вину и чувствовать себя самой большой неудачницей на свете — ведь, будем честными, так оно и может случиться. Но даже в такие моменты мне будет, куда идти и зачем двигаться дальше. И даже там будут люди, которые меня любят. И я вытру рукавом лицо и постараюсь улыбаться, не сдерживая своих эмоций и не пытаясь быть сильной, а принимая себя и принимая каждую свою многотысячную ошибку. Исправляя её, или прощаясь с тем, кому суждено уйти. И жизнь будет идти своим чередом, улыбаясь мне в ответ. И всё будет в порядке. Шаг одиннадцатый. Мы стремились с помощью молитвы и медитации улучшить свой осознанный контакт с Богом, как каждый из нас понимал Его, молясь только о знании Его воли для нас и о силах для ее исполнения. Всё моё время пребывания здесь единственной целью моего существования было саморазрушение — слепое и безрассудное. А потом мне вдруг захотелось счастья. И я не могу себя за это судить — ничто человеческое мне не чуждо. Свет людей, которые окружали меня, заставил меня увидеть что-то за стеной собственного равнодушия. Я иду по своей дороге и останавливаюсь только для того, чтобы созерцать момент, или, когда приходит время, молиться. Молитва больше не пугает меня — не выглядит несуразной и глупой. Я разговариваю через неё — с Богом, с Люцифером, с папой, с собой. Говорю о том, как проходит моё излечение. Делюсь успехом и трудностями. Рассказываю, как проходят мои дни. Желаю всего самого необходимого — ему, нам, всем остальным и себе. Свет — больше не крохотная точка где-то впереди. Он постепенно наполняет мой разум, приходит с трезвостью, замещая опиумный морок. Я поняла, почему просветление называют именно так. Я не обрела третий глаз и не познала тайны Вселенной, но получила взамен что-то более дорогое. Осознанность и силу, чтобы её принять. Признать любовь, слабость, мудрость и надежду. Твёрдую, непоколебимую уверенность, что всё будет так, как должно быть. Асмодей цитировал Эпиктета: «Человек со свободной волей не может быть назван рабом». Это и правда так. Обретя внутри себя силу и осознанность, я научилась управлять обстоятельствами, а не быть их жертвой. Моё поведение, моя самооценка, моё отношение к другим — всё это зависит только от меня, моей трезвости и ясного сознания. Найдя себя заново и укоренившись в собственной силе, я смогла сломать обстоятельства — никто не трогает человека, который сам не выглядит, как жертва. Я хожу по школе не с высоко поднятой головой, признав гордыню грехом, но всё же с уверенностью в том, что я — хозяйка своей тьмы, своих страхов и своих слабостей. Избавившись от рабского мышления, я избавилась от рабства. Даже самые закоренелые традиции отходят на задний план и даже самые жуткие злодеи теряют к тебе интерес, когда ты находишь в себе внутреннюю крепость. Никто не штурмует крепость, которую невозможно взять штурмом. Я молюсь за всех, кто проходит мой путь рабства, оказавшись здесь впервые, и помогаю, когда это требуется им самим. «У каждого своё испытание» — теперь я понимаю слова Люцифера по-новому. Даже такое, низменное, плотское и ужасное, оно нужно им, чтобы остаться здесь. Оно сделает из бывших людей настоящих бессмертных, знающих, что такое отречься от собственного тела, чтобы обрести свою душу. Просто теперь у Непризнанных будет тот, кто сможет выслушать их и сказать, что ничто не вечно — потому что это истина. Некоторые вещи стабильны только в своей изменчивости. Река остается рекой только пока течёт. Шаг двенадцатый. Испытав духовное пробуждение в результате этих шагов, мы старались нести эту весть зависимым и применять эти принципы во всех наших делах. Те, кого я любила, даже не зная об этом, говорили мне про «Книгу жизни». Все на Небесах пишут книгу жизни — как иронично, ведь многие здесь умирали. Я думала, что будет день, когда я буду — или не буду — чистой, и буду чувствовать себя настоящим писателем. Заведу специальную тетрадь из самого лучшего пергамента, и буду даже стараться над почерком, описывая все события и разбавляя их своими, уже, как я надеялась, осознанными размышлениями. Мне казалось, что что-то такое великое, как Книга жизни, нужно писать на «чистовик» — в прямом и переносном смысле. А ведь я правда её пишу — писала всё это время. В любовных письмах, в дневниках, в очерках о том, как прошли мои дни — в этом и есть книга моей жизни. Не на чистовик, а как есть, сразу, не переписывая. Тут, конечно, есть помарки, и что-то перечеркнуто, а где-то даже вырваны страницы. Но она такая — и только оттого она про жизнь. Теперь я знаю, что к моей Книге жизни прибавилось двенадцать глав. Я — чистая, и мне не стыдно за свой черновик. И если я встречу на своём пути кого-то столь же сломанного и потерянного, я расскажу ему свою историю — и про рабство, и про опиум, и про шаги. И про злого Мальбонте, и про хитрого Асмодея, и про смелую Мими, и про удивительного, невероятного Люцифера. И, конечно, про Книгу жизни. Расскажу, как я справилась с этим всем — и моя история станет для кого-то спасительным маяком, который укажет на свет. Этот свет будет жить, даже когда уйду я, и тот, кто обретет его, передаст следующим поколениям. И я знаю, что мы обязательно справимся. Я не несу ответственности за свою болезнь. Но я несу ответственность за своё выздоровление.