I'm goin', leavin' this city, I'm goin' drivin' outta town And you're comin' with me, the right time is always now To go let it out, and go let it in, and go let it out. Oasis — «Go Let It Out»
Карандашные штрихи и пометки, след грифельной иглы, перекликаются с линиями на внутренней стороне бумажной ладони. В его книгах те или иные строфы, предложения, многоточия обведены или отчёркнуты. Обыденное в романтическом ключе, своего рода математическая поэзия. Для профессора Ремуса Люпина будни: круглая таблетница, горечь под языком, пылинки, танцующие в дневном свете аудитории, и гвалт, стихающий, когда он в неё входил. За профессором Ремусом Люпином не числился распространённый грешок заводить любимчиков, но среди студентов водились те, кто подлетал к его кафедре после окончания занятий так, как другие к выходу. Частный колледж Ксавериан — что за грозное название — относился к престижным учебным заведениям смешанного типа: в него ходили и мальчики, и девочки. Когда Люпин впервые ступил на усыпанную белым гравием дорожку, ведущую к главному входу, он успел поработать в трёх похожих средних школах в пригороде Лондона и в Манчестере, а также вернуться из Дублина, где он читал лекции для университетских слушателей. Люпин по возможности старался не цепляться за места, особенно за Лондон. Столица с её россыпью школ, колледжей, колледжей-интернатов занимала самое распоследнее место в списке его предпочтений. «Носится-носится там-сям, — бурчал Люпин-старший в их последнем телефонном разговоре, ещё из Ирландии. — Чего носиться? Не артачься и возвращайся домой, Реми. Хоуп скучает». Про мать отец упомянул намеренно; щелчок предохранителя до, контрольный ювелирный выстрел промеж глаз и чернеющая корочка после. От Лайелла Люпина Ремус привык сносить более искусные манипуляции. И он вернулся. Вернулся, чтобы доказать, в первую очередь себе, что улицы Лондона, разменянные им на добровольное странствие, не кишели призраками, а изобиловали тем же, чем и в дни минувшие, — бестолковым шумом в час-пик и упадочническим очарованием по ночам. Колледж ему понравился, причём с таблички: из тёмного лакированного дерева, с крупными позолоченными буками «Ксавериан». Заведение состояло из нескольких кремовых двухэтажных корпусов с намёком на неоготику, вокруг были разбиты аккуратные газоны. Первое, что отметил Люпин, оказавшись внутри — здесь пахло подростками, то есть по-настоящему живыми, активными, несносными подростками: их рубашками, мылом, щеголеватыми одеколонами и, всё ещё, молоком и немытыми волосами. Четырёх из них он встретил. Они сидели на полу, прислонившись к автоматам с едой и вытянув ноги, таращились в конспекты и переговаривались на пониженных тонах. В Люпине молодые люди не опознали будущего учителя, да и с чего бы? Старость не торопилась расставлять метки, за исключением нескольких внезапных седых прядей у висков, он выглядел как человек, только-только окончивший высшее учебное заведение в статусе магистра. За последние десять лет Ремус насытился сомнительной пользой отменной сохранности, не гармонировавшей, увы и ах, с солидным ремеслом. Иногда это рождало комичные последствия: опустись он рядом со своими учениками в тот первый день, они не заподозрили бы подвоха и даже поделились бы пакетиком с кукурузными чипсами или «Ho-ho’s». А вот понедельник обернулся бы неловкостью. По истечении первого триместра Люпин свыкся с новым местом работы и его правилами. Правда, внёс свои коррективы. Вместо эспрессо, который пили все без разбора и меры, — каркаде с корицей в термосе, заменявший ему несуществующее лекарство от желтостраничной профессорской меланхолии. Целую неделю, кроме вторников и выходных, профессор Люпин проводил занятия у трёх курсов, а в перерывах, не желая околачиваться среди таких же заплесневевших профессоров — как он, только куда старше, — стоял в лестничном пролёте между первым и вторым этажами и читал карманные «Сонеты Шекспира». Порой он заглядывал в кабинет истории и обменивался любезностями с хрупкой практиканткой. Не по собственной инициативе, скорее уж этому всегда способствовал случай. Она стабильно забывала ключи от своей квартиры на его столе и мило улыбалась, заправляя за ухо короткую светлую прядь, когда ей возвращали их под конец дня. И каждый раз после таких пересечений Ремус видел, что ему хотели что-то сказать. Но не говорили. И такое воздержание шло им обоим на пользу. Октябрь обрушился на головы ничего не подозревающих лондонцев аномально тёплыми днями, сдобренными полным отсутствием ветра или хоть какого-то движения в воздухе. Аудитории быстро нагревались, стояла невыносимая духота, шпингалеты окон щёлкали не переставая. В тот пятничный вечер Люпин прочитал последнюю лекцию перед тестированием по античной литературе и объявил, что более не намерен мучить ни себя, ни свою «слипшуюся публику». Молодые люди, которые в самом деле только и делали, что обмахивались тетрадями да приваливались к плечам соседей, выразили вялое ликование и принялись покидать свои места. Их юношеские глухие голоса терялись за лязгом металлических ножек и шорохом в спешке мнущихся страниц. Люпин выдвинул ящик стола, где скопилось много ароматной фольги из-под шоколада вперемешку со скрепками, и, кивая китайским болванчиков на многочисленные «до свидания», переложил в ладонь круглую жестяную коробочку. Отвинтил крышку. — Профессор!.. С-сэр! Глаза ещё следили за пальцами, вылавливающими овальную ноготковую пилюлю; периферийное зрение выхватило сумку, увешанную значками до пуленепробиваемости. Он видел их так часто, что заучил расположение каждого в отдельности, распознал почти все отсылки к популярной культуре, а в тех случаях, когда всё-таки терялся, проверял версии у Гарри. Это была его персональная доска объявлений. Люпин положил кольцо с чужими ключами и таблетницу в жилет, и тот некрасиво оттопырился сбоку. Приталенные шерстяные вещи не предполагали вместительные карманы. — Мистер Поттер, вы что-то хотели? Вопросы по теме? — Собственно… нет… — Гарри замялся, поправил лямки рюкзака. — Можно я пройдусь с вами? Последняя лекция на сегодня. Им по пути. Иногда он не до конца честен перед самим собой. У него водился любимый студент, или, вернее сказать, «мальчик, которому постоянно влетало». Не то чтобы Гарри Поттер принадлежал к породе развязных декадентов; он был, пожалуй, раздолбаем, но не из тех, не из отъявленных, а скорее из невезучих, носившим это самое клеймо «раздолбайства» как фамильное проклятие: с гордостью и оттенком обречённости. Застиранные футболки, круглые очки, прыщики под гнездоподобной чёлкой — откровенно, вид малец имел самый заурядный, как и круг интересов. Взращенный на Стивене Кинге и комиксах средней паршивости, Поттер не выказывал ни признаков великого злонравия, ни мощного интеллекта, ни особенного тщеславия; не любил хип-хоп, а вместо этого слушал представителей британского вторжения с кассетного плеера; избегал сверстников и шумных сборищ. Первое впечатление сложилось, и можно было бы смело слюнявить палец и листать анкеты учеников дальше. Можно было бы — но именно пытливый взгляд Гарри профессор Люпин видел на своих занятиях, и именно его рука взлетала над чужими головами, даже если тот не знал правильного ответа. Всё это внушало некоторую педагогическую гордость. К тому же Гарри при ближайшем общении оказался довольно неглупым для своих лет, а подчас бывал ещё и до того вопиюще открытым и пылким, что это, безусловно, грозило ему большими неприятностями в будущем. Взрослому миру некогда возиться с душами нараспашку, и уж тем более он не собирался осторожничать с чьей-то хрупкой натурой. Гарри, лишившийся родителей в год, жил с крёстным отцом, что с юридической точки зрения многим представлялось необычным решением. В преподавательских комнатах семья Блэков-Поттеров укрепилась как предмет жарких дискуссий. Когда кто-то при Люпине вспоминал свою сорокалетнюю подругу, которую лишили права опеки из-за того, что она поила ребёнка молоком не той температуры, в ответ закономерно прилетало: «И после этого такие вот люди доверяют заботу о шестнадцатилетнем какому-то несемейному безалаберному парню, которому ещё самому нянька нужна! Слышал, у него криминальное прошлое». Преувеличенная фантастичность слухов Ремусом старательно игнорировалась. Однако сплетни расползаются быстрее, чем змеи с почётными учеными званиями, которые их распускали. Гарри не реагировал. Ему давно надоедало угадывать в каждой фразе сочувствующий подтекст, и он невольно тянулся к тем, кто не жалел, кто не обвинял его в никчёмности, кто не терзал подозрениями в том, что он всего лишь привлекал к себе внимание через личную трагедию («Взрослый парень! Думаешь, хорошие оценки ставят просто так?», «Люди умирают каждый день, Поттер!»), кто не пытался навязать помощь. Профессор вёл себя именно так, как следовало. Он влёгкую раскусил своего студента — сам страдал от переизбытка гордости в его возрасте. Они никогда не заговаривали о сокровенном. Потому что и не должны были. Люпин снял со спинки стула мягкий вельветовый пиджак оттенка японского клёна и повесил его на локоть. Запер шкаф и двинулся к выходу. Позвякивая клёпками и значками, Гарри догонял его заплетающимся косолапым шагом, какой встречается почти у каждого подростка. — А вы до остановки, да? — спросил он, рассеянно глядя под ноги. — Да. Как и всегда в течение трёх месяцев. — Ага, точно, — сообразил он. Взъерошил волосы. Забавная эта была у него привычка. Как и он сам. На вопрос о Гомере Гарри начал оправдываться: — Да начал-начал… ну, начну… скоро. Поза… — …вчера? — улыбнулся Люпин. Гарри засунул руки поглубже в карманы чёрной толстовки, намереваясь продырявить их насквозь. — Извините, сэр. — О! Передо мной не стоит труда извиняться, мистер Поттер. Я от вашего незнания не пострадаю, сами знаете. — Знаю. И всё-таки извините. Вру я… плохо, — он явно хотел употребить другое слово, но сдержался. — Вы же всё равно узнаете. — Наблюдательностью не обделены. Ещё чуть-чуть усердия — и «Илиада» вам покорится, мой друг. Гарри прыснул, но ничего не возразил. «Ксавериан гордится своими выпускниками», — надпись тянулась вдоль стены коридора первого этажа. Ниже висели фотографии. Они наливались красками справа налево. Из кабинета химии выскочил сутулый человек в балахонистой одежде, отдалённо напоминающей костюм. Его физиономию — более молодую версию, — при желании можно было отыскать на доске почёта. Придерживая подмышкой книгу, он принялся возиться с дверным замком. Люпин окликнул его: — Профессор. Коллега обернулся и посмотрел сумрачно. — Вы не могли бы передать мисс Шелли её ключи? Она опять забыла их на моём столе. — Мог бы. Он подошёл и выхватил связку из пальцев Люпина. Его глаза ненадолго остановились на Гарри; губы заметно скривились. Удалился профессор быстро и, пожалуй, несолидно для человека его статуса. Гарри отчего-то слишком шумно и хрипло вдохнул. С преподавателями не подружишься. Нечего и пытаться. Так все думали, точно где-то на стенде прибит свод правил, где эту аксиому дважды выделили ядовитым маркером. Люпин знал, что Гарри был согласен с этим. Приятное общение и с самым лучшим, самым добрым и тактичным преподавателем продлилось бы, в лучшем случае, до первого академического провала. Учитель — умелый имитатор человека. Ремус не спешил рушить эти убеждения, а напротив, всеми правдами и неправдами демонстрировал, что относился к Поттеру так же, как и к остальным. Однако спустя месяц субординация дала трещину, и Ремус самолично обесценил все свои упорные старания. Он стал свидетелем тошнотворной композиции. В коридоре, возле шкафчиков, Гарри сцепился с однокурсником. Заметив профессора, «дуэлянты» поступили по-разному. Противник Гарри, вжав голову в плечи, сбежал. Сам Гарри, вытерев капельку крови с губы, поднял на Люпина изнурённый взгляд. — Он баран. — Первый в вашей жизни? — Н-нет… — Тогда умней было не вестись на провокации. Будьте выше своего гнева. Совершенный человек всегда должен сохранять спокойствие духа, не давая страсти или мимолетным желаниям возмущать этот покой. — Кто… кто это сказал? Спросил он это с деланным безразличием, но клюнул. Люпин утащил лохматую неприятность в свой кабинет, достал лёд и заварил ромашку. Всё это время Гарри молча ждал, что его отведут к директору, факта драки в престижном заведении хватило бы для отчисления. Убеждение «все преподаватели — сволочи» перестало иметь к Люпину прямое и косвенное отношение, когда он взял устное обещание, что подобное безобразие не повторится. Одолжил, а в конце концов и подарил студенту личный экземпляр Мэри Шелли. С тех самых пор у них сросся странный, но довольно прочный союз а-ля наставник — непутёвый ученик. Они оба приняли такое положение дел и оставили попытки восстановить прежнюю официальную холодность. Люпин толкнул входную дверь, придерживая её для юного спутника, и они спустились по ступенькам; один чуть ослабил галстук, второй потянул вниз молнию на толстовке. Душный предзакатный воздух пропитался запахом влажных газонов, тлеющих в двух шагах от урны бычков и типографской краски выкинутых студенческих газет. Небо, марципановое, светло-оранжевое, оттеняло значки на форме студентов-активистов, сидящих на траве и бурно что-то обсуждающих. Одна из них, растрёпанная зубастая девушка, заметив Гарри, помахала ему и заодно вежливо поздоровалась с преподавателем. — Не хотите присоединиться к ним? — спросил Люпин. Поттер помотал головой. — Не-не, ни за что! Если присоединюсь сейчас, они меня так просто не отпустят. Они хуже секты! — Они борются за сохранение окружающей среды, разве вам это не близко? — У моего велика спустило колесо, сегодня меня хотел подвезти крёстный. У него байк, это будет как-то… не «по-зелёному», что ли… Славный парень. Но одинокий. Хорошо бы было ему найти компанию таких же двинутых на фантастических фильмах ребят. Каждую субботу в кинотеатре на Трампингтон-стрит крутили старое кино. «Кинг-Конга», «Дракулу», «Франкенштейна». Люпин и сам порой ходил на эти сеансы. Ему нравился карамельный попкорн и почти полное отсутствие людей в зале. Нечто подобное он мог бы устроить и в своей пустой квартире, но тогда пришлось бы сооружать какое-то хитрое приспособление, чтобы всегда нажимать на кнопку видеомагнитофона (иначе он не работал ни в какую). «Ребячество», — ворчал внутренний старик. «Мне всего-то тридцать с небольшим», — возражал ему капризный подросток. Студент и профессор завернули за угол колледжа. Изнанка этого невысокого здания с лепниной на фасаде, с маленькой часовней, спицей возвышавшейся среди плоских кровель, нравилась Люпину больше. За внутренним двориком, с лавками и рядами ильм, мало ухаживали, если ухаживали вообще. Каменные дорожки и траву засыпали листья — ещё не сухие, но с рыжими и желтоватыми пятнами. Впереди, у длинной выездной арки с приоткрытыми воротами, двое каких-то рослых рокеров, облокотившись, пили Dr. Pepper и смеялись: точнее, хохотала миловидная девушка, этаким притягательным и глубоким голосом, над тем, что говорил её рослый дружок в кожанке и выправленной майке с эскизами фавнов и роз с шипами. Люпин подумал, что банки успели нагреться, и его внутренне передёрнуло. Сам он ненавидел тёплую газировку. — А-а, карапуз, вот и ты. Человек отлип от стены, поставил банку на землю, сделал несколько шагов навстречу, и розово-палевый свет контурно скользнул по лицу, выделяя высокие скулы, правильный нос и изогнутые брови. Люпином овладел порыв как следует проморгаться и заодно удостовериться, что ему не привиделось. Крёстный Поттера. Разумеется, факт наличия мотоцикла должен был как-то подготовить его морально, — но, чёрт возьми, такого он не ожидал. — Сириус! — Гарри расслабленно, по-детски, улыбнулся, как никогда не улыбался при профессоре, и чуть сморщился, когда его, точно несмышлёного мальчишку, потрепали по макушке. Если бы Господь Бог штамповал людей с их полнейшими противоположностями, то подводя Люпина к этому человеку, он мог бы честно признаться: это он. Бери и сравнивай, если угодно, но учти, что итог будет не в твою пользу. «Обалденный». Самая распространённая реакция на типаж крёстного Поттера, который в особенном фаворе у студенток; одна из них, несостоявшаяся, правда, всё ещё дожидалась его, потягивая из банки. — Сириус, это профессор Люпин, — представил Гарри, — он преподаёт литературу. — Сириус Блэк. Блэк протянул длинную ладонь с печаткой на безымянном пальце и серебряным кольцом на мизинце, которую Ремус не сразу пожал из-за того, что испачкал свою мелом. Он, честно говоря, думал, что на руке байкера должны быть мозоли или масляные пятна, но нет: узкие кисти, ухоженные ногти — любопытное несовпадение. — Рад знакомству, — произнёс Люпин с дежурной учтивостью. И застопорился, слишком долго удерживая чужую руку и к тому же не имея ни малейшего представления, о чём говорить. Обычно такой проблемы у Ремуса не возникало: общение с опекунами и родителями плотно вошло в его рутину. Теперь же в голове была абсолютная девственная чистота, которой позавидовали бы его студенты во время разминочного опроса. Сириус первый разорвал рукопожатие и нашёлся: — Это ж ваша книженция, которой он зачитывается? — Кивок в сторону Гарри. — В некотором роде, это уже его книга. Это подарок, мистер Блэк. — Мм, вы, надеюсь, не домогаетесь его?.. Тс-с, шу-утка, просто шутка, парень, — зашипел Блэк, когда Гарри с силой пихнул его локтем. — Дурацкая. Извините, профессор! Если б вы пообщались со мной дольше, то привыкли бы. Глаза цвета мёрзлой серебристой воды с разведённой синевой насмешливо сощурились, и Ремусу, по всем лекалам, должно было сделаться не по себе. Но по какой-то причине он не без интереса встретил этот взгляд. Не без вызова. — Я же не священник, мистер Блэк. Так что можете быть спокойны. Крёстный Гарри усмехнулся: чуть приподнял подбородок и посмотрел из-под опущенных ресниц, как бы признавая — это было смело для моралиста-преподавателя. Он притягательно улыбался. И поразительней всего, что не кому-нибудь, а профессору Ремусу Джону Люпину. — Ну не знаю, не знаю, профессор, количество мути вы несёте примерно одинаковое. Но что это я всё издеваюсь, где мои манеры? Тебе же ещё учиться здесь! Он потряс Гарри за плечо, а тот норовил скинуть его руку, всё ещё тая обиду. «Милый мальчик, не переживай. Твоего крёстного невозможно воспринимать всерьёз», — хотелось ободрить его Люпину. А вместо этого он закусил щёку изнутри, стараясь сохранить официальный вид; формально, пока он на территории колледжа, за ним закреплялся статус преподавателя. Но никто не запретил бы ему обматерить этого тридцатилетнего рок-гитариста позднее, когда они выйдут за арку. Предварительно он, конечно, попросит Гарри заткнуть уши. Они наконец-то сдвинулись с места, что избавило от необходимости придумывать оригинальное продолжение для их импровизированной сцены. Ремус изучал циферблат на запястье, припоминая расписание автобусов. Случайная знакомая Блэка и он сам быстро о чём-то зашептались — она передала ему клочок бумаги и подмигнула, естественно, по-доброму, и оттого ещё более нагло с учётом возрастной пропасти; на ней была короткая юбка и почти такая же, как и на нём, кожаная куртка, только с вышитым у груди черепом. На прощание она чуть повела пурпурными ноготками — средневековая ворожба и флирт имеют на удивление много общего. Гарри наблюдал за ней почти непрерывно. Когда девушка скрылась из виду, он протёр запотевшие очки и севшим голосом поинтересовался, кто она такая. — Пока ждал тебя, познакомился. Художница. Учится в Университете Искусств. Не парься, номерок перейдёт тебе по наследству. Я для неё староват. Ага, значит, всё-таки капля здравого смысла сохранилась. Это весьма отрадно. А секундная стрелка сколько прошла? Один или два круга? Неподалёку от остановки, за чертой чугунных дорожных столбиков был припаркован чоппер. Чёрного цвета, не новый, но в прекрасном состоянии. На топливном баке — красный силуэт львиной головы и всполохи огня. Он казался тяжёлым, неповоротливым, словом, совсем не таким, каким обычно представляют это манёвренное транспортное средство. И с чего-то Люпин почти с совершеннейшей уверенностью предположил, что от такого мотоцикла должно исходить много шума. — На! — Сириус передал Гарри второй шлем с багажника и затянул ремешок на своём. — Профессор, мы бы вас подбросили, да всё никак не соберусь приделать коляску. Извините. Просто издевался. Таким «зверюгам» коляска ни к чему. И любопытно даже, за что именно он извинился? — Не беспокойтесь, мистер Блэк, ровно через, — Ремус снова поднял руку с часами, — да, ровно через две минуты приедет мой автобус. — В таком случае, до свидания, — Сириус отсалютовал двумя пальцами и опустил забрало. — До свидания. — Всего доброго, профессор, — Гарри забрался на сидение и обхватил крёстного за пояс. Люпин напомнил ему про вторничный тест. Вернее, сделал попытку, потому что вскоре после того, как в зажигании повернулся ключ, улицу заполнил рёв двигателя. Чоппер превзошёл все ожидания. Вскоре он унёсся прочь, оставив жужжание в голове и далёкие раскаты. Профессор позволил себе выдохнуть. И ненадолго перестать быть профессором. Автобус приехал меньше, чем через полчаса. Места были пусты, почти как в том самом кинотеатре. Ремус Люпин показал уголок проездного и прошёл вперёд, до самого конца, хватаясь за все поручни. Просто так. Сел на заднее сидение, прислонился виском к выступающей раме с резиновым ободком и пристроил портфель со сложенным пиджаком на коленях. Он, к собственному стыду, был обладателем маниакальной привычки наблюдать за теми, кто входил на остановках. Толпы под конец рабочего дня почти никогда не случалось, и можно было детально изучить каждого пассажира. Ремуса всегда забавляло, что из роднящего у них были только отрезок дороги да мокрые волосы, приклеившиеся к лицу и к шее сзади (если, само собой, пассажир не был лысым). Предположительно, со стороны Ремус выглядел точно так же — уставшим, растрёпанным, как большеглазый загнанный спаниель. Открытие нагоняло на него уныние: всё-таки тяжело принадлежать к типу безнадёжных чистюль, готовых развести панику из-за невыглаженной рубашки или слабо пришитой пуговицы. В один подзабытый день восьмилетней давности к нему подсели и завели разговор, который начался с неожиданного: «Смотрю, тоже не любите передние места, да?» Так он познакомился с Пэйтом Россом. На самом деле, его полное имя было Патрик Росс, но когда Люпин обратился к нему «Пат», как у Ремарка, он сказал, что ему не подходит; что он вообще не в восторге от своего имени. «Лучше б я вообще был безымянный, а не вот эта вся придуманная родителями католическая хрень», — отшутился он. Ремус сам рос в верующей семье, поэтому был рад отвести душу и поязвить. Он стал называть его Безымянный, и это незаметно стало их маленькой игрой-причудой. У всех влюблённых должна быть хотя бы одна такая. В противном случае их головы чересчур плотно привинчены для тех, кто должен её потерять. Всё происходило впервые. Шаг. Ещё один. Ещё. И лавинообразный поток событий, к которому нельзя приноровиться и от которого нельзя спастись: падение в объятие, страх, принятие, нервный смех и поцелуй сквозь полог неизвестности, открытие другого по рунам кожи. Всё было так хорошо, что порой хотелось умереть, став чем-то лучшим, совершенным в новой жизни; они стояли у её порога. Так они чувствовали. Так чувствовал Ремус. Каждый уважающий себя человек, человек зрелый и не склонный к праздным мечтам, предпочтёт стабильность романтике, потому что только так можно создать крепкую семью. Слепить миллионную соту в этом огромном улее. Ремус не хотел крепкой семьи, да и семьи, кажется, вообще. Только Пэйта. Только его и никого другого. Вероятно, Ремус мыслил неоригинально, как всякий молодой человек, который только что блестяще защитил кандидатскую и до того смертельно устал от блеклого, полукрысиного существования, что любовь — нездоровая, неправильная и, прости боже, «антиобщественная» — воспринималась им как избавление. Спасение от мук. А потом… Кто-то сошёл там, где ему было удобнее? Теперь памяти с трудом удавалось воскресить те события. Они рассыпались — песочным замком во время прилива. Как абсурдный и тревожный сон. Прошла вечность. Едва ли меньше. И уже никто никого не винил. Кирпичное красное здание, в котором Люпин снимал жилье, было, из экономии драгоценного пространства, тесно зажато между своими близнецами. По соседству неуклюже распластались заправка и несколько круглосуточных супермаркетов; самым заметным и уродливым строением здесь был хостел с горящими белым окнами и доносящимися изнутри звуками голоса Джона Леннона. Иногда владелец магнитофона воздавал должное Роберту Планту, но чаще всего Леннон властвовал в ночах тоски и ностальгии безраздельно. Кто-то из его преданных поклонников — очевидно, к тому же, страдающий вампиризмом — жил здесь с незапамятных времён, и оставалось только гадать, почему администрация допускает шум в комендантский час. Как бы сильно они там не любили хорошую музыку, «Come together» в три часа ночи — явный перебор. Панихида длинною в двадцать лет. В подъезде Ремус наткнулся на курящих подростков, но прогонять их не стал: они были почти добрыми знакомыми, обращались к нему исключительно вежливо. Вот и теперь. — Как ваш день? — хихикнул один из мальчишек. — День как день, — Люпин прошёлся взглядом по вдавленным кнопкам с номерами этажей. Нашёл нужный. — Откройте форточку, как закончите, джентльмены. Пожалуйста. — Нет проблем! — Двери лифта закрылись. Дома он бросил ключи в корзину на тумбе и щёлкнул выключателем, чтобы убедиться — лампочка перегорела. Ещё вчера. Квартира была не самая скверная и не самая маленькая. Две просторные комнаты: одна отведена под кабинет, вторая под спальню, и книг в обоих было так много, что приличная часть их высилась над полом башнями, скомпонованными по размеру. В хаосе, по мнению Ремуса, тоже должна была присутствовать логика. При отсутствии освещения поставленные друг на друга тома чем-то напоминали вид из окна: те же наслаивающиеся друг на друга грузные кирпичные здания; крыши, под которыми хранятся истории. Уставшие синеватые звёзды протянули к ним свои лучи и набросили петли на дымоходы. Пришвартовались. Чайник вскоре закипел. Ремус, выудив из богатой коллекции чайных пакетиков тот, на этикетке которого значилось «Апельсин и мята», разорвал бумажную упаковку. Он был специалистом по части чаепития на ходу. Вот и теперь: делая неторопливые глотки из кружки, он вернулся в комнату и поставил чай на деревянную подставку, занявшую почётное место возле романа Гюго с закладкой на вчерашней странице. Ужин подождёт. А был ли обед? Ремус вставил в розетку шнур от настольной лампы. Сел за стол и усиленно потёр веки — до того, что они воспалились ещё больше. Вспомнил про таблетку и полез в карман.1
7 февраля 2021 г. в 11:47