And all the lights that lead us there are blinding There are many things that I would Like to say to you But I don't know how… Oasis — «Wonderwall»
— Приятного вам просмотра. Ремус взял билет из рук долговязого ушастого юноши в форменной кепке, которую он тут же вяло стянул, обслужив посетителя, и повесил на флажок у кассового аппарата. На картоне, под изображением синематографа и бобины, выбито название: «Убить пересмешника». Первоначальный план на «Человека-волка» потерпел крушение из-за слишком позднего сеанса. Как бы сильно душа Ремуса ни жаждала ужасов, безыскусных чёрно-белых, с потешным гримом и эффектами, — личное время было дороже, потому как россыпи карандашных пометок дожидалась целая стопка нетронутых эссе, и половина из них вполне могла бы войти в сборник с предупреждающими наклейками «после прочтения сжечь» или «осторожно, у нас тут новый Хэмингуэй!». Хоть Люпин частенько иронизировал над своими студентами, он никогда не проглядывал письменные работы впопыхах, лишь бы уложиться в срок. В том случае, если молодые люди героически противостояли соблазну безделья, улучали свободные пару часов, что-то писали, предварительно, быть может, даже поразмыслив над содержанием, то он уж точно обязан отнестись к их труду с почтением. С особым трепетом, каким удостаивается любая попытка: и удачная, и приемлемая, и забавная. Субботним утром, до поездки в сторону Трампингтон-стрит, Ремус проведал родителей. Дом, место его рождения, расположился в районе Илинга. Отец к нему не вышел, сославшись на боль в суставах; с матерью они проговорили долго, и, в частности, плавному течению беседы способствовали уютная бежевая кухня и ореховые бисквиты с сахарной пудрой (зависимостью от сладкого младший Люпин был полностью обязан кулинарным способностям главной женщины в его жизни). Хоуп Люпин рассказала, как сходила на физиотерапию и — об этом она поведала с большим воодушевлением — на завивку в ближайшую парикмахерскую. Её волосы теперь походили на шерсть барашка. «Самого лучшего барашка!» — добавил Ремус, когда она замахнулась на него полотенцем. Мать и сын если не всегда сохраняли единодушие, то по крайней мере интуитивно знали, как следует себя вести наедине друг с другом: она расспрашивала только про работу и намеренно не затрагивала дела личные, понимая, как непросто говорить о том, чего нет; он же старался вести себя позитивно и беззаботно, вовсю нахваливая домашнюю выпечку и новые вязаные салфетки из антикварной лавки. Перед порогом на прощание Люпин привычно клюнул Хоуп в макушку, всё ещё хранящую след одеколона и фиксирующего лака, а она в свою очередь поднялась на носки и этим до боли знакомым жестом крохотной, почти детской ладони сдавила и отвела назад его плечо, заставляя выпрямиться. «Горбун! Н-нотердамский!» — сетовала она, с трудом произнеся второе слово. Никакая боль в суставах у отца не наличествовала. Он был здоров как бык в свои неполные шестьдесят. Ремус исподволь радовался, что их встречи раз за разом не случались, потому как он не горел особым желанием слышать набившее оскомину: «Я молюсь за тебя каждый день», — как будто после этих слов он должен был начать исправляться, выздоравливать и в обозримом будущем всё-таки стать достойным членом социума, чтобы отцовские молитвы не пропали впустую. Предел произвола, когда к Богу обращался один, а разгребать последствия приходилось другому. Хруст оторванного корешка. Запах жареных кукурузных зёрен. Люпин вошёл в зал и огляделся. Сегодня компанию ему составят полный юноша на первом ряду, в майке с принтом космической оперы, да милая пожилая близорукая парочка, не способная разглядеть ничего, кроме морщинистых лиц друг друга. Она, по-видимому, праздновала тридцатую годовщину первого свидания. На заднем ряду, с краю, кто-то спал, укрывшийся джинсовой курткой по лоб; ноги, обутые в берцы, он закинул на спинку впереди стоящего кресла и скрестил. Великолепно. — Прошу прощения, — извинился Ремус, садясь рядом и невзначай толкнув спящего локтем. — Ш-ш… ш-что? — Вы, часом, не с прошлого сеанса?.. — Ремус осёкся. Что-то его насторожило. Этот голос. Из-под куртки послышалось приглушенное ворчание, а затем оттуда же высунулось помятое лицо. Впрочем, оттенок недавней сонливости его нисколько не портил, даже наоборот, придавал и без того красивому облику какое-то богемное очарование. Кто вообще способен хорошо выглядеть после сна? — Профессор Люпин, добрый вечер. Уже ведь… вечер? Я не путаю? Сириус Блэк зевнул и медленно, кажется, так медленно, как только мог, вышел из своего сползшего, полулежачего положения. Из-под его расстёгнутой сине-чёрной фланели с закатанными рукавами виднелась белая футболка, существовавшая словно бы отдельно от хозяина: без единого пятнышка, до того белоснежная, что это никак не вязалось с тяжёлыми пыльными ботинками и мокрыми, — очевидно, искупавшимися до этого в луже, — шнурками; да, чёртовы берцы, нахально устремившие квадратные носы вверх, не давали Ремусу покоя. Он смотрел на них всё с тем же праведным порицанием, не в силах перебороть влияние их вызывающего расположения в пространстве. Ситуация походила на испорченную бесталанными сценаристами комедию. Сириус Блэк пришёл на тот же сеанс, что и он. Ремус подумал о том, как же странно устроена фатальная случайность: в Лондоне около восьми миллионов жителей, тысячи кинотеатров, но они, люди, которые до этого волшебным образом ни разу не пересекались, после одной встречи, вероятно, зарядились магнитным полем друг друга. Иначе объяснить это совпадение не получалось. Спустя несколько секунд звенящей и хрустящей тишины (не стоило так сильно сжимать коробку из-под попкорна) Ремус кивнул и поприветствовал: — Добрый вечер, мистер Блэк. — Вау, — крестный Поттера разогнулся со стоном сквозь сжатые зубы; размял поясницу, — я-то думал, вы завсегдатай только в шахматных кружках. А оказывается, и развлечения тупых смертных, как я, вам не чужды! Как же так? — Забыл лицо отъявленного зануды на крючке, дома. Вы уж извините. — Так и быть, господин Линкольн. Баланс между пренебрежительным хамством и искусной лестью был выдержан блестяще. Ремус мысленно поаплодировал их импровизированной культурной беседе. Он и сам мог бы сказать «да, я люблю кино», в конце концов, ему задали простой вопрос, а не вызывали к микрофону в баре для комиков. Но всё это: и неубедительно заспанный вид Блэка, и его расслабленная небрежность, и в меру саркастичная манера речи, и не сползающая полуулыбка, — намекало на фарсовость происходящего. И в этой подаче, к удивлению, было много искренности. Дикой, вызывающей, не замызганной учтивостью или таким понятным самому Ремусу желанием выглядеть лучше, чем ты есть на самом деле. «Браво, мистер Блэк, браво», — похвалил он про себя, а вслух поинтересовался: — Часто сюда ходите? — Не-а, редко. — Блэк зевнул в ладонь. — То есть, в кино-то я хожу, но не в этом районе. Сегодня ночевал не дома, поэтому… сами понимаете. — Понимаю. Вздор. Ничего Люпин не понимал. Несовершеннолетний Гарри оставался в одиночестве, а его восхитительного и ответственного крёстного отца, сознающего всю священность воспитательного долга, ночь и большую часть дня где-то носили черти. Хотя отчего же черти? Кто-то бы обиделся на такие выводы. Скорее всего, компанию Блэку составила хорошенькая девушка, любительница быстрой езды, одна из потомков древнегреческих гетер, которую он без особого старания подцепил в каком-нибудь баре. Так ведь это делается (тут Ремус мог только сетовать на свою неосведомлённость). А после захватывающей во всех отношениях езды, сливающей элементы городского пейзажа — кафе с уютными террасами, мигающие светофоры, пузатые банки, клубы под кепками неоновых вывесок, эклектичные ряды домов, похожие на разноцветные клавиши рояля, — в единую абстракцию, они, по закону жанра, должны были остановиться в каком-нибудь мотеле. Мысль, посетившая Ремуса так спонтанно, ошпарила почти на физическом уровне. Давненько Ремус не представал в собственных глазах дряхлым и сварливым снобом, точно этот мерзкий старикашка, дремавший последнее время, дорвался таки до «пятна» и завладел его разумом. В конечном счёте, ни жизнь Гарри, ни уж тем более жизнь его опекуна не должны были тревожить его. Люпин гипнотизировал сахарно-карамельную гору так, будто напрочь разучился не только есть сладкое, но и есть в общем. Аппетит куда-то пропал. Держа за край, он протянул полосатую коробку Блэку: — Не хотите? Первый правильный поступок с того момента, как он вошёл в зал. — Любите сладкое? — Без вредных привычек чувствую себя святым. Блэк хмыкнул, поблагодарил и, зачерпнув от души попкорна, снова откинулся на спинку со следами жирных пальцев на бордовой ворсистой ткани. — После кино угощаю я, профессор. Ремус уже собирался клятвенно заверить в своих бескорыстных мотивах и как бы между прочим узнать, в чём состоит «угощение», но не успел. Свет погас, открывающие титры погрузили во все оттенки монохромной гаммы. Два часа бормотания с американским акцентом, два часа увлекательного действия нерадивых детей, два часа завораживающей харизмы Грегори Пэка, производящего впечатление ни с чем не сравнимой мужественности и тонкого ума. Во истину, «Пересмешник» был прекрасен даже спустя тридцать лет, причём для Ремуса кинолента 60-х обладала и другой, более сокровенной притягательностью; как-никак, именно впервые увидев в ней Аттикуса, Люпин начал понимать, что именно ему не нравилось в собственном отце. Четырнадцатилетним мальчишкой он смотрел на адвоката Финча, и буквально рядом с ним, по велению богатого воображения, проступала фигура Лайелла Люпина. Ремусу тогда казалось, что Аттикус едва ли стал бы требовать с сына соответствия чему-либо. Это уже потом, в тридцать, Ремус методом личных проб и ошибок убедился, что правда фильма заключалась вовсе не в образе отца Глазастика, а в том, что если уж жизнь топчет, то топчет основательно и безжалостно, вооружившись металлическими набойками. Идеальных людей не существовало, ровно как и Аттикуса Финча; подобные архетипы остались уделом книг. Фильм не зря стал классикой, его шедевральность прошла проверку временем. Но также он ворошил в душе те воспоминания, которые Люпин сознательно старался не трогать. Успокаивало лишь предположение, что будь герой Пэка реальным человеком, он бы тоже не простил сыну гомосексуальность и нервную болезнь, никак от него не зависящую. Неидеальность — грязная реалистичность — стала для Ремуса предпочтительней сказок о всепрощении и благородстве. Конечно, нужно заступаться за слабых, сражаться за честь, за справедливость и хранить прочие велеречивые постулаты, красящие этот мир. И Ремус, человек в меру терпеливый, действительно прилагал усилия: преподавал, делился знаниями, деликатничал с близкими людьми, проникался состраданием к студентам, с жадностью читал книги, проявлял лучшие свои черты и безжалостно вытравливал пороки, ловил короткие мгновения покоя. В его положении догматичное поведение и следование голосу рассудка отдалённо походило на жизнь — на почти счастливую и почти нормальную жизнь. Перед титрами крёстный Поттера всё-таки удосужился сбросить ноги в невыносимых берцах со спинки кресла, случайно задев колено соседа. Извинился. «Пустяки», — ответил Люпин, на самом деле чувствуя себя немного сбитым с толку. Он уже давно ни с кем сидел вот так запросто, рядом. Ладони вспотели, и до нелепости приятный трепет завладел им, чтобы тут же схлынуть, оставив обрывки вразумляющих фраз, схожих по силе действия со слабыми электрическими разрядами. О да, ему были знакомы эти симптомы и не слишком целомудренные ассоциации, невольно напрашивающиеся следом за прикосновением чертовски обаятельного и уверенного в себе человека. Ремус приказал себе успокоиться, использовав при этом весь запас уничижительных фраз в духе «тебе не шестнадцать». Но быть расслабленным рядом с крёстным Гарри — всё равно, что согласиться не дышать пару часиков. — Не, ну этот парень, Грегори Пэк — охрененный! — первое, что сказал Блэк после сеанса, на ходу продевая руки в джинсовые рукава. — Этот его взгляд… м-м, чёрт! Могу понять, что дамочки в нём находят. А какого отца сыграл! — Он отхватил статуэтку за эту роль, вы знали? — Правда? — Блэк забрал у Люпина пустую коробку и выбросил её в целлофановый мешок возле выхода. — Да. Сражался за неё с Бертом Ланкастером и Джеком Леммоном и всё равно победил. Сириус выразительно присвистнул: — Мне бы вашу память! — Издержки профессии, — польщённо отозвался Ремус. — К тому же, когда чем-то по-настоящему интересуешься, то запоминаешь всё в мельчайших подробностях. Ну а что насчёт вас? Вы чем-то увлечены? Блэк задумчиво почесал щетинистый подбородок. — Музыкой. Да, определённо музыкой. — Дайте угадаю, — Ремус картинно возвёл глаза наверх и пощёлкал пальцами, — рок? Хэви метал? — Почти-и… почти угадали. Я не делю музыку по жанрам. Для меня она либо хорошая, либо дерьмовая. Вроде того. Не, я, конечно, я мог бы сейчас включить старпёра и начать говорить о том, что «раньше было лучше!», но, знаете, вообще и сейчас есть неплохие ребята. Талантливые, в смысле. Те же «Blur». Недавно купил пару их пластинок. Гарри по ним тоже фанатеет. — Так вы в этом лагере? — с намёком полюбопытствовал Люпин. Блэк взглянул недоуменно. А затем расхохотался: — Да вы на волне, я смотрю! Разбираетесь! Что, любите «Oasis»? Не волнуйтесь, не поссоримся — я тоже. Говорю же, дело именно в музыке! В ней и только в ней, а не в том, что там кто навыдумывал и с кем собачится. Ни до чего, глупее споров из-за музыки, люди ещё не додумались! Подметив про себя, что у мистера Блэка потрясающе заразительный смех, Люпин с охотой поддержал его. — Солидарен с вами! Музыка не должна превращаться в один из тех каверзных «за кого болеешь?». Ненавижу такое. — Именно. Мир, а не война, и вся херня. Довершив свою впечатляющую вариацию на хипстерский слоган, Блэк похлопал себя по карманам, склонив голову. Чёрная прядь — та, что была короче остальных, словно её нарочно так срезали — скользнула по его щеке. — Вам кто-нибудь говорил, что вы похожи на Курта Кобейна? Ремус уже не поражался тому, каким самостоятельным стал его язык. Последняя реплика вырывалась не то чтобы совершено непреднамеренно. Раз он ляпнул подобное, значит, уже достаточно давно размышлял о сходстве солиста «Nirvana» и крёстного отца своего ученика. И всё бы ничего, мало ли кто на кого походит, — но Ремусу не так-то просто далось это признание, ведь когда-то он самым что ни на есть примитивным образом, «запал» на Кобейна, как западали многие девушки, проявлявшие интерес к музыке конца восьмидесятых. Тогда Люпин пытался оправдаться перед самим собой: уверенно рассуждал, что его притягивала лишь творческая сторона. Голос. Подача. Но когда музыкант стал являться ему во снах, любые отпирания потеряли актуальность. — На малыша Курта? — протянул Блэк. — Серьёзно? Похож? — Он повернул голову, демонстрируя тонкий профиль, как бы давая возможность лишний раз сравнить. — Нет, не говорили. Да и с чего бы? По-моему, мы совсем разные. — Дело не совсем во внешности, — «вы куда привлекательней, хотя глаза у вас с Куртом одинаково похожи на чёртов океан…», — скорее, чем-то неуловимым в поведении. Я ведь был почти магистром, когда вышел их дебютный альбом. В-впрочем, извините… Что я вам рассказываю? Мы же ровесники, это было глупо… — Ага, — Блэк задумчиво кивнул куда-то в пустоту, — вы — магистром, а я уже во всю водил Гарри в начальную школу. Пф-ф, теперь такое чувство, что только вчера ему пелёнки менял! Воистину, не было ничего более обескураживающего, чем голый факт. Разговоры в учительских комнатах — ерунда. Люпин запросто представил юного Блэка, свободолюбивого, порывистого, с ребёнком на руках; все амбиции и капризы отныне заложены на алтарь детского благополучия, а молодость практически обесценена — ведь она, по сути, была хороша лишь тем, что не требовала повышенной ответственности. Любопытство одержало верх. — Каким он был, мистер Блэк? Таким же, как сейчас? — Гарри-то? — Губы Блэка тронула мечтательная полуулыбка. — Кла-ассным! Мелким, упрямым, шустрым. Совсем как его отец. Это потом у него немного поубавилось дури. Стал тихоней. Они вышли на улицу. Блэк, повторяя недавний ритуал, полез в карман и достал смятую пачку сигарет. Марку Люпин не опознал: никто из его студентов такими не баловался, да и едва ли потянул бы. Хоть в табаке профессор разбирался примерно так же, как в барных соблазнениях, тёмно-коричневая бумага и серебристая полоска вокруг фильтра смутно давали понять — этот был недешёвым. — Вы не составите мне компанию? — Не курю. Но вы мне не помешаете, — поспешно заверил Ремус, поймав нерешительное катание сигареты в чужих пальцах. Блэк закурил. Табачный дым, — выдыхаемый им намеренно в сторону от Люпина, что последний нашёл очень учтивым, — оседал в фиолетовых сумерках прозрачным молочно-пряным комом. Да, даже запах не роднил эти сигареты с нищенским куревом учеников. Чтобы не глазеть на Блэка, Люпин постарался отвлечься. Зачем-то уставился на брошюру, колышущуюся на тротуаре. В этой части Лондона кинотеатров было с избытком. Напротив «Сатурна», у входа которого стояли они, располагался ещё один почти такой же, только с вращающейся дверью, обклеенной плакатами. Школьники бегали сюда постоянно; кому как не Ремусу было об этом знать. Сама улица широкая, хорошо освещённая фонарными столбами с декоративными коваными украшениями в форме вензелей. Старое и новое сочеталось здесь причудливым образом. Там, где кинотеатров не было, — бистро или забегаловки с двумя-тремя столами на открытом воздухе. За ними редко кто-то сидел: люди как правило торопились, потому покидали заведения с бумажными пакетами и закрытыми стаканчиками с колой или кофе, и всё в постоянной спешке, диктуемой ритмами Лондона. «Некогда-некогда!» — Я тут ведь о вас думал недавно, профессор. Ремус, оторвавшийся от созерцания улицы, покосился на Блэка с непониманием. — В связи с чем, позвольте узнать? — Просто так. Без причины. Вы мне показались хорошим человеком, — Блэк преувеличенно серьёзно разглядывал столбик пепла, едва-едва державшийся на кончике тлеющей сигареты, — а это всё-таки редкость. — Хорошие люди, в вашем представлении, редкость? — Мм, нет, нет… не то. Редкость, чтобы мне кто-то понравился с первого взгляда. Вы уж извиняйте мою прямолинейность. — Ей можно только завидовать, мистер Блэк. Иным её очень не хватает. — Мы тут с Гарри повздорили недавно, — бросил Блэк с грустью. — Он, может, и тихоня, но порой становится просто… просто… — Он шумно втянул носом воздух. — Я понимаю, он ещё подросток. Дитя, по сути-то — что я, себя в его возрасте не помню? Всё понимаю. Но я вспыльчивый! Собственно, поэтому-то я и не ночевал сегодня дома. Нужно было остудить голову. Переночевал у кузины. И сегодня вот не знаю, что делать. Понимаю, что нужно ехать и мириться. В противном случае мне прямая дорога в бомжи, а этот клоп сдохнет от голода, потому что там еды было на день. Но не знаю, как… Блэк осёкся, чуть наморщив лоб и сглотнув. Запальчивая откровенность польстила. Теперь, углубившись в ситуацию, Люпин ругал себя за беспочвенные порицания. «Кузина. Господи, он ночевал у кузины! И премия главного кретина достаётся…» — Понимаю, что мой совет мало стоит, мистер Блэк, но если он вам всё-таки поможет: я думаю, вам нужно вернуться к Гарри и всё уладить. Он вас любит. Даже не так, он вас боготворит… Зря смеётесь. Я видел его взгляд. Так смотрят только на тех, кем восхищаются. Вы много для него значите, ведь, насколько я знаю, ближе вас у него никого нет, не так ли? — Так, — спокойно подтвердил Блэк. — Его родители — мой лучший друг и его жена — разбились, когда ему было чуть больше года. Его счастье, что он не помнит их. — Почему вы так говорите? — Потому что знай он их так, как знал я, ему было бы в сто раз больнее. Такие люди не должны уходить так рано. Это просто нечестно. Блэк сделал затяжку. — Гарри иногда вас вспоминал дома. Говорил, что вы отпадно ведёте литературу. Это, если что, цитата. Не знаю, я тогда сомневался, что про книги можно говорить «отпадно». Но потом встретил вас и понял: да, вы можете и не такое. — Если я верно вас понял, это комплимент? — Интуиция вас не подводит, профессор. Да! — Блэк рассмеялся. Сжал сигарету двумя пальцами и, примерившись, бросил её в урну. Не промахнулся. — Обещаю, ничего неприличного предлагать не буду. Никакого стриптиза и шумных спорт-баров! Но вы уже дали молчаливое согласие зайти куда-нибудь со мной и не можете дать заднюю. — Очень на вас рассчитываю, мистер Блэк. Мне ещё проверять эссе вашего крестника, а для этого желательна свежая голова. — Тогда предлагаю кофейню. Как вам? Вы же пьёте кофе, профессор? Чтобы увильнуть от предложения, особая хитрость не требуется. Метро закроется. Много работы. Нет настроения. «Мы с вами едва знакомы, а я боюсь, что уже веду себя глупо», — самое веское в списке. Но проблема состояла в том, что настроение у Люпина было, впервые за последние — сколько? Пять? Восемь лет? Возможно, субботнему вечеру было предначертано закончиться под слоганом: «Carpe diem cras». Проверить это можно было только не противясь ходу событий. — Не отказался бы от шенди, мистер Блэк. Он не был околдован этим человеком, нет. Нисколечки. Он не из самоубийц. Всё из-за его необъяснимого желания обманывать чужие ожидания. После непродолжительной прогулки они в конце концов спустились в небольшое подземное кафе со странным названием «Edison». На доске у входа мелом вывели «тысяча видов виски». Они поняли, что не прогадали. Заведение не пользовалось большой популярностью, судя по количеству посетителей (а ведь был вечер субботы!). И всё-таки Ремус нашёл интерьер этого места интересным: не выхолощенным, но уютным из-за маленьких закруглённых столиков, расписанных под шахматную доску, и настенных латунных светильников, похожих формой на рупоры первых фонографов. «Ах вот при чём тут Эдисон», — осенило Ремуса, когда они с Блэком выбрали место в углу. Оказалось, что и официантку, наряженную в расклешённую бордовую форменную юбку и донельзя несуразную, крошечную декоративную менингитку, здесь нужно было вызывать через электронный звонок. Люпин остался верен собственному сумасбродству и попросил принести лимонадное пиво со льдом. Девушка, покривив рот из-за неудобной вуальки, кивнула и черкнула в блокноте. Повернулась к Блэку: — Выб… — Мне кальвадос, милая, — оторвав взгляд от винной карты, сообщил он. Морковно-красные тонкие губки нерешительно дрогнули, но затем таки состроили полуформальную, не лишённую личного расположения улыбку. До этого официантка не выказывала никаких признаков симпатии к клиентам, точно придерживалась строгого кодекса «надо эмоций — доплачивай; есть хочется». Но даже её оборона дала трещину. — Да-да, конечно. Лучше сразу? — Как удобней. Она забрала два меню и исчезла. В динамиках реклама соседнего ресторана сменилась лёгким блюзом. Ремус был доволен здешним музыкальным вкусом. Он рассеянно покачивал головой, очерчивая ногтем квадрат на столешнице и предвкушая возобновление диалога. Его не разочаровали. — У вас есть дети, профессор? — Нету. Думаю, с моим жалованием позволить себе их было бы преступлением. — А жена? — Нет. — Но невеста-то точно есть! — Увы, снова нет. Бестактность следующих один за другим вопросов звучала и ощущалась как игра в неправильный вариант «правды или действия», где Люпину доставалась «правда» вне зависимости от его желания. — Вы серьёзно? — Серьёзно, очень серьёзно, мистер Блэк, для вас это удивительно? — пробормотал Люпин, начиная понемногу терять терпение из-за этого пламенного участия. Но в следующую секунду одумался, ведь он сам прежде задавал схожие вопросы. — Извините, если мой ответ… — Ничего. Я сейчас бес-с-совестно нарушаю ваши границы, я в курсе. Это вы меня простите. Ваш безупречный имидж так располагает к провокациям, ух, вы б знали!.. И да, я удивлён. Думал, что семья для профессоров что-то вроде обязательного пакета. — Сложно завести семью, когда постоянно в разъездах. В Лондоне я меньше четырёх месяцев. — Кто-то это делает за один вечер, — лукаво вставил Блэк. — При желании — бесспорно. У меня же его нет. Предпочитаю и дальше влачить одинокое существование, если, конечно, наши консерваторы не пожелают каким-нибудь законом отсеять таких же отбившихся, как я. — Если это будет типа психушки имени Тэтчер, то я с вами, профессор. Под параметры подхожу. — Сириус облокотился на спинку стула. — Я запомню, мистер Блэк. Официантка вернулась с заказом. Шенди, которое Ремус не пил уже года три, приятно шипело в горле, и казалось, что это всего лишь сладкая минеральная вода. Блэк пил из стеклянного рокса тёмно-янтарный напиток с кубиками льда и долькой груши на дне. — Не бойтесь, я сегодня без своей детки. — Сириус подбадривающе качнул в руке бокал на манер тоста. — Не откажете мне в удовольствии? — И за что же, мистер Блэк? С сомнением улыбнувшись, Люпин отложил чайную ложку, которой он размешивал сахар, и поднял шенди: если уж участвовать в этом водевиле, то до победного. — За день. Который есть. И который будет… и, конечно, за то, чтобы вы избавились от ваших ужасных наручных часов, профессор. — Он стрельнул глазами на чужое запястье. — Кхм, что-о ж, в таком случае, я выпью за другое, — сказал Ремус и соприкоснулся своим бокалом с чужим, выдерживая необходимую паузу. — За терпение. И воспитательную стойкость. Намёк, похоже, был считан. Люпин искренне надеялся, что Гарри его стараниями не останется голодным всё воскресенье. Когда они распрощались, было около восьми. Ремус выпил всего ничего, да и пивом как следует не нагрузишь организм, — в ушах его, однако ж, немного шумело, а действительность временами размывалась до акварельных подтёков или вангоговских жёлтых спиралей — то были фонари. Он не чувствовал себя пьяным, всего лишь потерянным и пугливо восторженным, а прощальное «До встречи, профессор», — вертелось в голове заикающимся кассетным магнитофоном. В тех местах, которые особенно любишь переслушивать. До студенческих эссе Люпин так и не добрался той ночью. Он прилёг на минутку, желая согнать вязкое дремотное состояние, оставшееся после кафе, — и заснул так крепко, как ему давно не случалось.2
23 февраля 2021 г. в 21:46