I'll take you down the only road I've ever been down.
You know the one that takes you to the places,
Where all the veins meet yeah.
Verve — «Bittersweet symphony»
Латунный медальон на увядшей шее немки преклонного возраста ловил солнце и брызгал им в глаза соком из дольки лимона. Лицо её, загорелое под обожженную глину, ненапудренное, лоснящееся, располосовали тени от стеклянной с металлическим каркасом крыши вокзала Паддингтон; немка близоруко щурилась, всё ещё неведомо зачем силясь рассмотреть номера платформ на табло, и сосредоточенно кивала на разъяснения Ремуса. Четыре раза он повторял ей маршрут на ломаном немецком, который знал из рук вон плохо, а уж произношение, харканье вместо окончаний, и вовсе тянуло на межнациональное оскорбление. Сокрушаться о досадном упущении в образовании Ремусу до сих пор не приходилось; зато, если ему ещё доведётся указывать направление древнему греку, он переживёт час славы. Наконец, убедившись, что энергичная дама в брюках-капри и белой разлетайке не заблудится в чертогах чисто английской пунктуальности, Люпин с чистым сердцем выслушал её «Das ist nett von Ihnen!» и направился в сторону четвёртого пути. Утренняя зябкость забиралась под ворот плаща и стаей мурашек бегала по спине, на вокзале сталкивались запахи нагретой стали и дерматина и скручивались, не мешаясь между собой, французские духи: и легкомысленные, нарциссовые, и замшево-кричащие, агрессивные, в большом количестве — болезнетворные. Кайма ночных часов накануне поездки распускалась в бахрому от бессонницы. Минутная дрёма сменялась полнейшей чёткостью сознания и обманчивой бодростью, Люпин переворачивался с одного бока на другой, открывал и снова закрывал глаза. Перед рассветом, когда шторы парусами фрегата надулись и зарделись от солнца, катая его в ткани, как розовый плод, он подошёл к окну с приоткрытой форточкой, распахнул его настежь и впустил слабый ветерок в комнату. Он подумал о Сириусе и том, спит ли тот с учётом выпавшего на его долю испытания — внезапной смерти одного из родителей, с которым не вышло проститься. Как бы Блэк ни относился к отцу, как бы ни костил на все лады, новость потрясла и ослабила его: не обман, что голос равносилен касанию — то, как Сириус говорил накануне, напомнило кусок льда в яремной ямке. Если бы Ремус только получил дозволение отнять часть той боли, что он расслышал в просьбе Сириуса, он бы сделал это не мешкая. Изнемогая от невыказанного сопереживания и желания утешить, он бы взял щетинистый, надменный, но такой трогательный подбородок, заставляя поднять голову («Да в… в-всё в норме. У меня что-то с лицом? Чего это ты так смотришь, Ремус?»); одна его ладонь легла бы на лоб Сириуса, а большой палец заскользил бы по скорбной межбровной складке, по напряжённой линии бровей, по виску; вторая бы гладила волосы, расчёсывала их от лица. Лишь бы сказать таким образом «мне жаль, мне так… жаль…», лишь бы стереть страшные приметы опустошённости. Ремус прыгнул бы выше головы, во что бы то ни было нашёл способ успокоить Сириуса и изгнать мечущуюся, замкнутую в нём змеиным обручем злобу и горечь. Только кто ж ему разрешит, кто позволит, кроме воображения да сна? Речитатива соболезнований ему не хватит. В дорогу он собрал всего одну сумку и побросал внутрь только самое необходимое: сменное бельё, электробритву, записную книжку, роман про Дживса и Вустера, умывальные принадлежности и костюм. Свежую белую рубашку он надел сразу, скрыв её официальность за вязаным жакетом. Миновав таможенный пункт, Ремус осмотрелся по сторонам; людей в субботнее утро толкалось много, но Сириус в любом случае выделился бы среди них за счёт своеобразной манеры одеваться. Разумеется, он не был единственным жителем Лондона, кто предпочитал кожу и джинсу, — скорее он примыкал к некой внушительной группе, которая справедливо ленилась отутюживать стрелки на брюках, и всё-таки никто не носил эти ткани так изобретательно, так характерно, как он — накалывая значки, нашивая уникальные рисунки и символы. И потому удивление Ремуса не укладывалось в приличное описание, когда он таки увидел Блэка в чёрном тренче поверх костюма-двойки. Он стоял возле разграничительной линии, и в позе на расстоянии десяти ярдов читалась скованность, будто ему и самому приходила в голову мысль, до чего же непривычно он выглядит. Сириусу в его собственном представлении пришлось набросить невыделанную шкуру. Тем поразительней казалась сочетаемость строгого дресс-кода и классических черт. Вынужденное возвращение в лоно благородства, вот что с ним произошло. — Кажется, мы вовремя. — Сириус кивнул на их поезд. — Первый класс. Оброненная фраза источала мрачную кичливость. — Стало быть, мы до… — начал Ремус. — До последней, ага — до Йеофорда. С братом я уже созвонился: сказал, что остановлюсь в гостинице, а не в доме. В Йеофорде придётся арендовать машину. — Прекрасно. Пусть Ремус сказал «прекрасно», реальные его ожидания от предстоящей поездки в автомобиле были далеко не оптимистичными. Так уж сложилось, что все способы покинуть Лондон дополнялись теми или иными ассоциациями. Поезд тронулся, — к тому моменту вещи были убраны на багажную полку, а проводник завершал обход с проверкой билетов. Показав свой, Ремус скатал его в трубочку и спрятал за корешком книги. На какое-то время он увлёкся чтением простого, но горячо любимого фарса. Однако скоро выяснилось, что попытки отвлечься на содержание «Дживс, вы гений!» бесплодны, как и вчерашние попытки уснуть. Сириус, собранный и отчуждённый, смотрел в окно, где мелькали жёлтыми и сиреневыми морями поля, но казалось, что выписанная сочными красками дорога не увлекала его. Ремус, покоряясь соблазну наблюдателя, выпытывал ответ взглядом на взгляд; то была попытка ювелирно совместить осколок с выщербленным краем. Сглотнув, Блэк повернулся к Люпину. — Ну же, — поощрял он, — не стесняйся, симпатяга. Это наверняка будет, — Сириус со значением развёл руками, — что-то правильное и вдохновляющее. — Вообще-то я хотел сказать, что зверски проголодался, — Ремус закрыл книгу и медленно отодвинул к краю стола, — и собираюсь в вагон-ресторан. Предпочитаю одиночество, но если ты хочешь досадить мне, то составь компанию. Пропущенный завтрак издавна сплачивал людей. Минеральная вода и лёгкое чувство голода после омлета создавали правильное состояние: собранное, деятельное — хоть сейчас беги. Когда Сириус заказал рыбу с картофелем фри, Ремуса накрыло небывалое облегчение. Однако с радостью он поспешил: Сириус ел нехотя, заставляя себя, и всё больше выхватывал одинокие кусочки картофеля. — Что ты там творишь с салфеткой? — спросил Сириус, отрываясь от своей порции и вытягивая шею. — Оригами? Люпин уже минуту складывал «гадалку». — Это единственное, что я умею. — Ремус расправил бумажные лепестки. — Помогает отвлечься. — От меня, что ли?.. — предположил Блэк. — Сириус, дорогой, — Ремус подпустил непринуждённости, — чтобы отвлечься от тебя, пришлось бы сложить несколько сотен таких же. Или тысячу, тогда бы я ещё и желание заработал. — А я ж знаю, для чего это. Это, вроде… Вспомнил. Тут нужно писать ответы на вопросы. Ремус признал за ним правоту. — Мою ручку ты, конечно же, не взял, безобразие, — Сириус взял из руки Ремуса «гадалку» и принялся соединять и разъединять её. — Допустим, вот с этого боку «да», с этого «нет», а дальше… идеи? — Обычно используют размытые варианты. «Может быть», «скорее нет, чем да». Блэк скривился. — Тошнит от этим медиумских штучек. Никогда этого не понимал: ну врёшь ты, что предсказываешь судьбу, так ври конкретно. А то — «наверное», «надо посмотреть ещё внимательней, с вас ещё фунт». — В жизни не всё конкретно. — Ты реально в это веришь? — Сириус продолжал возиться со сложенной салфеткой. Лотос вял и расцветал заново. — Я могу разбить твой тезис. Смерть. Она конкретна. — Возможно. — Возможно? — Сириус опешил. — И в этом случае возможен ответ «скорее да, чем нет»? — Нет-нет, я совсем не об этом: я о том, что смерть не препятствует нашей памяти. Смерть это не пустота, ведь человек уже пробыл на этом свете какое-то время, уже оставил свой след, и ничто не может этого изменить. — Когда люди просто хотят пережить какое-то сложное событие, они делают это и двигаются дальше. — Что ж, они могут попытаться, но могу поставить что угодно — им не удастся, как не удастся игнорировать собственное существование, тело, дыхание, сердцебиение. Люди, которых они уже встретили, изменили химический состав их судьбы. Ведь… память остаётся. И страдание… — Ремус резко замолк. С каждым произнесённым словом старые-добрые призраки обрастали мышцами и сухожилиями. — Извини… не соображаю, что несу… — Да нет, это было даже познавательно, хотя и брехня. — Сириус, не поднимая взгляд от «гадалки», попросил: — Твой вопрос? — Когда ты там был в последний раз? — А, а, не по правилам! — Я у тебя спрашиваю, Сириус. Блэк отложил оригами, взял картофель и обмакнул в соус. — В Девоне? Слушай, спроси что попроще, вроде бы… лет пятнадцать назад, или около того. — Так давно? — Столько удивления! Повода не было. И желания. Отец жил то с одной женщиной, то с другой, и всех перевозил в тот дом. Наш второй дом, как мы думали. Его часто не было в Лондоне: работа, командировки. Меня он на выходные забирал в Девон, когда я ещё был маленьким. Мать не ездила, она на дух не переносила провинцию. Мне кажется, у неё даже могла быть аллергия на свежий воздух — ну мало ли? Это было отличное время… но тогда я ещё не знал. Наслаждался обществом отца. Хочешь верь, хочешь нет, но мы отлично ладили. — Гарри с ним виделся хоть раз? — Нахрена ему это? — Ну, знаешь, Сириус… — Ой, да ладно, Гарри и без «дедушки» все эти годы было неплохо. Но вообще-то — да, они пару раз виделись. — Сириус потёр лоб. — Отец, когда узнал, что я взял опеку, примчался в Лондон и пытался помочь материально. Да и потом не один раз. Я… вежливо отказался. Тем более деньги тогда сильно требовались Реджи — он как раз собирался поступать в Манчестерский. — Реджи — твой брат, правильно? — Он самый. Вы ещё увидитесь. — Сириус облизнул мизинец и только после этого тянулся за чистой салфеткой. — Он забавный. И малость с заморочками, как ты. Предчувствие подсказало любопытное развитие этого сравнения; уголки губ Ремуса дрогнули. — Мне нравится думать, что они дополняют моё природное обаяние. — Так и есть, — согласился Сириус и отвёл взгляд, высматривая что-то в проходе. — И ты отлично вытаскиваешь из депрессии. С тобой эта поездка, вроде как, уже не такая паршивая. На его языке это, должно быть, означало: «Я рад, что ты согласился». — Всегда пожалуйста, Сириус. И снова Блэк глянул на него коротко, колко и будоражаще, будто собирался насмешничать, но, сжалившись, передумал. Скромная деревушка Йеофорд встретила их облачной погодой и тишиной дремлющих улиц, нарушаемой только свистящими птичьими трелями. Там они пробыли не больше часа: именно столько времени потребовалось, чтобы арендовать машину, зелёный внедорожник года так, на прикидку, шестидесятого, и уладить все формальные тонкости. Поставив третью по счёту размашистую подпись Сириус с облегчением выдернул из чужой руки ключи и, выйдя с Ремусом на парковку, победоносно потряс ими в воздухе. Радио играло песню Scorpions — «Always Somewhere». Отвыкший от переднего сиденья, Ремус оценил скудные преимущества своего положения. Ему не пришлось вести машину — заботу взял на себя Блэк. Внедорожник завёлся без усилий, и Люпин только на секунду опустил веки, чтобы вздохнуть поглубже и сказать: «Тихо-тихо, всё хорошо». Считал ли Сириус этот короткий сеанс психотерапии или нет, понять было сложно (тот, как образцовый водитель, смотрел исключительно на дорогу, что вселяло уверенность и безмерное уважение), но в любом случае именно Блэк ратовал за подобные меры приведения Ремуса в нормальное состояние. Вначале Сириус активно способствовал этому, а затем, сдав назад, позволил другу самостоятельно выполнять эти простые упражнения со страниц рассыпающихся библиотечных книг. Громким заявлением прозвучало бы, что в Ремусе затеплилась надежда на излечение, но — правда от сомнений нисколько не блекла — ему легчало: головные боли уменьшились, да и психосоматические судороги уже не напоминали все виды развлечений в пыточной камере. Впрочем, Люпин не исключал и возможность, что дело было не в самовнушении, а в самом Сириусе и свойственном ему заразительном инстинкте, который настойчиво звал Ремуса к покорению крыш, к возвращению в беспечную юность, отложенную на потом со времён появления заболевания и впоследствии просто забытую. В отведённые на похоронные мероприятия дни Ремус не просто не хотел показывать любые незначительные признаки недомогания, но он бы воспылал отвращением к себе, если б разрешил некрепости разума одержать верх над осознанием ничтожности всего по сравнению со скорбью Сириуса. Разве могли эти глупые приступы приблизиться к боли иного рода, боли душевной, до которой не добраться ни одному чудотворному лекарству? Любовь и печаль, особенно совмещённые в фантасмагорической картине жизни, никогда не проходят без остатка, без следа, без последствий; Ремус выучил этот жизненный урок как никто другой. Вечерело, когда они добрались до столицы Девона. Эксетер казался шкатулкой детских идеалов, местом из повторяющегося, истёртого по краям сновидения: на первый взгляд, в его типичном для провинциальной Англии облике не содержалось ничего необычного, однако всякий, кто пробыл в главном городе Девоншира дольше нескольких дней, оспорил бы поверхностное суждение. Прелесть Эксетера раскрывалась не сразу, со временем, по подобию ночной примулы, что расцветает только к ночи. Своеобразное, ласково заарканенное волшебство юго-западного района Англии западало в память и сердце не потому, что его строения, разнообразные по стилям, составляли эклектическую и пёструю гряду, а из-за огней — огни были повсюду, и их свет не слепил неоновой яркостью, как в Лондоне, а мягко обволакивал мощёные мостовые и площади палево-жёлтым липовым нектаром. Светлячки уличных фонарей мерцали среди домов, одни из которых так походили на большие закрытые подсвечники — старинные, со стеклянными дверцами и ажуром металла поверху; вторые, укутанные в плющ, отчего-то рождали ассоциации с заколдованными дриадами; третьих же, в тюдоровском духе, не терялись на их фоне, а своим существованием подчёркивали незыблемость традиций. Сочетание несочетаемого подкупало. Отпечаток прагматизма и цивилизации никуда не делся. Он дремал. По вечерам в местных кафе негромко играла музыка, а музеи работали допоздна. Моральное истощение Сириуса, Ремус отчётливо это видел, достигло той точки, после которой внутреннее состояние — короткое замыкание и разлетевшиеся осколки или же обожжённые пальцы от скуренной до фильтра от задумчивости сигареты. Благо, их зелёный внедорожник припарковался возле гостиницы «Gold Exeter Hotel». И было в ней что-то от гнезда ласточки, такое впечатление складывалось то ли из-за сглаженных графитово-серых стен, то ли из-за крыши, обделённой острыми углами. — Твой брат не будет беспокоиться? — спросил Ремус, когда Блэк заглушил мотор. — Вряд ли. Из гостиницы я ему ещё раз позвоню, сам он переночует в отцовском доме. Похороны завтра в восемь утра. Народу придёт не очень много: родных у него — раз, два и обчёлся. Коллеги, может, ещё соблаговолят. — А ты сам не хочешь переночевать в доме? — Не хочу, — только и сказал Сириус. Разубеждать или настаивать Ремус не собирался. В каком-то смысле он совсем не противился такому раскладу. Они вышли из машины и почти синхронно вжали голову в плечи: ещё не остывший воздух разбавил прохладный ветер. Брюки Сириуса чуть измялись, а его волосы утратили безупречный вид. «Как он будет их гладить? Зачем он вообще надел костюм сразу? — подумал Ремус. И следом же, уступая слабости и поражаясь саму себе, вздохнул: — До чего же он красив…» Поразительно, но в истасканной стихотворцами и прагматиками, обольстителями и недотрогами констатации при всяком обстоятельстве, отличном от предыдущего, появлялись свежие, трогательные нотки, а пошлости не было и не могло быть места в эссенции чуткости, нежности и любви. При знакомстве Ремус отметил факт привлекательности Сириуса мимоходом, как несомненный элемент объективной реальности: день недели, столбик ртути в термометре, номер читаемой страницы. В отличной ситуации, когда Ремус очнулся с разбитым виском (он предельно подробно запомнил те свои ощущения), — чужая красота обратилась мукой, греховной сладостью, искушением, с которым предстояло долго и самоистязательно бороться, но с недавних пор… С недавних пор слова заметались огнем, обжигая и целуя душу, и заменили выражение влюблённости в порывы, в достоинства и недостатки, в каждый жест и движение Сириуса, пусть издёрганного, пусть с тенями под глазами и хрипотцой от долгого молчания. Администратор, в чей программный код по умолчанию встроены дежурные улыбки и формальные пожелания, Люпину понравился как раз таки потому, что тот не стремился соответствовать всем предъявляемым к нему требованиям. Он спросил, из Лондона ли они, узнал, как там погода, в паре предложений охарактеризовал дурной опыт своего недолгого пребывания в Сити, дал две пары ключей с пластиковым номерованным брелком и добродушно попрощался, не задерживая новых постояльцев. Добивался он того или нет, Люпин поставил ему пять звёзд из пяти. Их комнаты находились на втором этаже — через одну дверь. Помедлив и сильней сжав лямку дорожной сумки, Ремус всё-таки предложил: — Ещё не очень поздно. Не хочешь зайти ко мне? Можно заказать ужин в номер. — Зачем? — Сириус нахмурился. «Глупый гордец… Да потому что тебе нельзя быть одному в такое время! Нельзя! Понимаешь?» Вместо этого Ремус ответил: — Ты почти ничего не ел сегодня. Завтра будешь страдать от боли в животе, если не перекусишь перед сном. Сириус прошёлся недовольным взглядом по короткому ворсу коричневого ковра и своим ботинкам. — Ладно, — словно делая великое одолжение, согласился он. — Если только немного. Ресторан уже не работал, поэтому ничего из горячего им выпросить не удалось. Сошлись на сэндвичах. Люпин разогрел их в микроволновке и переложил на деревянный поднос — богатством в виде тарелок отель не баловал. Номер достался простой, без изысков, но весьма удобный: сразу справа от входа находилась ванная комната, кровать была одна, широкая, на стене висели белые часы с полосками вместо цифр; из округлённого кверху окна виднелись крыши, а в зазоре между ними — облака, как напитавшаяся кровью вата в банке порозовевшей воды. Стол Ремус и Сириус придвинули к узкому подоконнику. Когда на подносе остались одни крошки, Ремус решил поговорить о завтрашнем дне, точнее, о своей скромной роли. — Думаю, я побуду в гостинице, — начал он, — найду себе какое-то полезное занятие и, может быть, поброжу по городу. — Я бы хотел, чтобы ты был завтра со мной. — Ты уверен? — с напором уточнил Ремус. — Это же сугубо семейное… — Ремус, Ремус, Ремус, — Сириус с грустью покачал головой, — ты один из самых умных людей, каких мне когда-либо приходилось встречать, так как же ты, в таком случае, не заметил, что я не очень-то жалую условности? Мне бы хотелось, чтобы ты завтра был со мной. И сверх этого ничего не надо. — Почему я? — спросил наконец Люпин то, что действительно его волновало. — Не пойми неправильно, я всегда готов тебя поддержать, но… ведь у тебя полно знакомых, и наверняка среди них есть приятели… — Приятели — да. Но друзей у меня всегда было мало. Как-то уж так сложилось, видимо, не все были готовы терпеть мой нрав. А ты… будто знаешь меня лучше, чем я сам себя знаю — и так было с самого начала. И Гарри к тебе прикипел нехило, я же вижу! Будто ты всегда должен был быть рядом с нами. Я ничего не смыслю в предопределении, но… в этом что-то есть. Ты же сам говорил. Что-то про Ирландию, кажется. Кстати, — Сириус вдруг распрямил спину, и губы его чуть изогнулись, — ты мне никогда в деталях не рассказывал, что заставило тебя свиснуть туда. Уверен, что не только болезнь. — Давай оставим эту увлекательную историю до другого раза. Сириус разочарованно вздохнул. — Вечно вы, кокетки, так. Если это было не убийство человека, то, считай, я разочарован. Отодвинув стул, Блэк встал и принялся расстёгивать пиджак. — Хочу сходить в душ — а то от меня завтра будут шарахаться. Ты ведь не против? — Не против… чего? — машинально повторил Ремус, напрягаясь от того, как шустро пальцы освобождали петли от пуговиц. — Лень идти в свой номер. — А-а, ты про душ, — с глупой растерянностью произнёс Люпин. «Какого чёрта ты подумал?» — выругал он сам себя мысленно. — Именно это я и сказал. Ремус, ты переутомился, — зацокал Сириус. Освободившись от власти мимолётного смущения, Люпин помог Блэку отыскать чистое полотенце в бельевом шкафу. Стоило Сириусу снять пиджак, как сквозь тонкий хлопок белоснежной рубашки стали неотчётливо различимы вечно спрятанные татуировки; и странно, что Блэк однажды набил их, а затем сделал всё возможное, чтобы его изрисованное, жилистое тело никто не увидел. Ремус, по-видимому, засмотрелся на них с сосредоточенным выражением, потому что Сириус перехватил его взгляд и непонимающе вздёрнул бровь. — Давно хотел спросить: со скольки лет они у тебя? — С шестнадцати, как из дома дёрнул, — небрежно отозвался Блэк, неторопливо расстёгивая пуговицы на рубашке. — Не нравятся? Или ты жалеешь? — Да не то чтобы жалею, просто… это сил нет как вычурно, сразу видна подростковая придурь… Ну, если уж вам угодно. — Сириус развернулся к Ремусу спиной и снял рубашку полностью. Губы Ремуса сложились в тихое протяжное «о», и он разрешил себе подойти ближе. По предплечьям, той части, что всегда скрывалась рукавами, струились полоски с узором из чёрных рун, а трапециевидную мышцу украшала арабеска из созвездий и скандинавских символов; в центре знаки соединялись в звезду. Оказалось, что у Сириуса было довольно много родинок на спине, и они словно представляли собой карту неба, поверх которого и нанесли искусную роспись. По убеждениям Ремус никогда не питал страсти к татуировкам, но это было чем-то большим, чем результатом незрелой прихоти, и смысл рисунка, оставаясь ему непонятным полностью, волновал кровь в жилах. В голове проносились самые разные ассоциации: языческие обряды, предсказание судьбы, обереги и дурманящий дым благовоний. — И что тебе не нравится? — блюдя сдержанность, обратился Люпин. — Это же вполне соответствует твоему имиджу. И это выглядит… интересно. — Интересно? Тогда ладно, а то мне показалось, ты хотел сказать «красиво». — Глумливую улыбку Ремус видеть не мог, но знал о её существовании; Блэк, аккуратно складывая рубашку в руках, повернулся к Ремусу лицом. Люпину потребовалось некоторое усилие, чтобы глаза его ненароком не опустились ниже положенного. — В детстве мне нравилась астрономия. У меня даже был маленький телескоп — подарок отца на одиннадцатилетие. А руны — это пришло позже. Они должны приносить удачу: у каждой свой тайный смысл. Я же говорю — сантименты. Чтобы не испытывать себя на прочность дольше, Ремус сверился с настенными часами. — Почти десять. Тебе бы… Нам нужно будет выспаться. — Ушёл. — Сириус кивнул и положил рубашку на спинку стула. Закрылась дверь ванной. Ремус перевёл дух и присел на край застеленной кровати. В монастырях этому, должно быть, обучают годами. Наверное, ему тоже следовало освежиться после дороги, не зря же он запасся своим мылом на случай, если его, как и тарелок, не оказалось бы в номере. Пойти в ванную после того, как там побывал Сириус было равносильно уединению в четырнадцать лет: тёплые струи воды, запотевшее зеркало, слабый, но не потерявшийся из-за стойкости аромат знакомого одеколона. Этого букета его изголодавшееся тело не выдержит; он примет душ завтра, когда уже ничего не будет напоминать ему о безупречно-бледной коже и украшавшей её каллиграфии рун. Последний раз Ремус поддался пустой, отчаянной страсти в Ирландии, вскоре после спонтанной туристической поездки и оставленной под камнем монеты, — всего на одну ночь, с человеком из бара, который, как и он, после недолгого взаимного словесного излияния проявил смекалку в отношении того, что их объединяло на ту ночь: желании ненадолго притупить одиночество; избавиться на час от расползающейся гангрены — эмоциональной омертвелости. Ремус лицемерно согласился на то, что шло в разрез с его убеждениями. «Ремус, ну что ты… что ты!.. Зачем ты так!..» — старалась образумить его Дора, когда он позвонил ей на следующий день; он горячился, то и дело срывался на крик и использовал в свой адрес такие ядрёные выражения, будто накануне задушил ребёнка. «Д-дора, ты не понимаешь, я… я не должен был…» «А что такого? Ты же свободен!» «Но ведь я… я всё ещё его…» «Он тебе изменил! Ремус! — в трубке слышалась злость. — Он — изменил и бросил, а не ты! Он сволочь! Не путайся в ролях!» «Может, это то, чего я заслуживал? Может, моя болезнь…» Тремор пальцев. При каждом вздохе горло жгло и царапало. Голова запрокинулась в попытке справиться с нестерпимым ощущением, — большая ошибка. Он прикусил губу, и от этого во рту сразу же распространился солоновато-медный привкус. На другом конце провода Дора глубоко выдохнула и попросила: — «Давай поговорим, когда ты выпьешь лекарства. Ты нездоров». Он хохотнул: «Я — всегда, До-Ре. Извини меня». Дора не умела находить правильные слова, но всё же телефонный разговор с ней Люпин не променял бы ни на одну психологическую беседу. С тех пор прошло много лет, однако он так не смог простить себя за это жадное утоление горечи. Тот ребёнок, которого он едва не задушил, — он сам. — Хэй… — Ремус поднял глаза. Сириус стоял над ним и промокал полотенцем влажные волосы. Дрожащие пальцы одной руки застёгивали рубашку. — Завтра нужно будет ехать на Хэммертон-стрит. Я сам там никогда не был и не знаю, что это за кладбище такое. Нужно будет узнать у этого парня с ресепшна. — Конечно, так и сделаем, — ответил Ремус. Он не представлял, что ещё добавить. — Ты как? Мало спал? Вид у тебя уставший. — У тебя тоже. — С изумлением Ремус увидел, что не преувеличивал — Блэк выглядел пугающе изнурённым: подглазины посинели почти до черноты, скулы обозначились резче, губы утратили привычный цвет. И откуда же этому взяться? Неужели горячая вода откупоривает в человеке все подавляемые слабости? — Глупости. — Сириус хотел изобразить усмешку, но из этого ничего не вышло; линия рта словно поломалась. Уязвимость во плоти. Так выглядел раздавленный не насмерть человек, которого возможно спасти. Сердце Ремуса пропустило удар. Он встал с кровати. — Каковы шансы, — тихо выговорил он, — что я уцелею, если проявлю такую нелюбимую тобой чувствительность? Выживу? Блэк фыркнул и опустил глаза. — Ну рискните, профессор. По-другому не узнаете. — Иди сюда. — И ему уступили с готовностью. Они обнялись. Ремус положил ладони на спину Сириуса — тот грубовато уткнулся в чужое плечо и опалял его быстрым, нервным дыханием на протяжении двух бесконечных минут; он просто громко сопел, в этом поведении не обозначилось ничего двусмысленного, ничего неправильного — наоборот, всё было именно так, как должно. — Спасибо… — Сириус… — «Не мучай меня, прошу, ведь мои сны не могут сбываться». — Спасибо, — буркнул Блэк, — спасибо, чёрт тебя дери. — Это совсем не… — «Я должен говорить тебе эти слова. Каждый день. Каждую минуту». Сириус, не одарённый умением верно заканчивать предложения других людей, не сжалился. Дрожь его уступила давлению на лопатки Ремуса. — Обязательно. И я повторю. Спасибо. Ты не знаешь, как много ты уже… Плевать. Ты, похоже, сам не понимаешь, что делаешь для людей, которые тебя окружают. И если тебе вдруг ненадолго покажется, что я… зарываюсь, попроси меня заткнуться. — Это ненормированный рабочий день, Сириус. Ты хочешь наказать себя или меня? — Сбиваешь цинизмом градус откровенности, — понимающе протянул Блэк. — Это похвально. Блэк ушёл от него спустя полчаса. Они договорились встретиться в фойе ровно в восемь часов. Ремус расправил постель, надел мягкие домашние брюки и кофту, выпил воды и уже собирался ложиться спать, но неопределённое гнетущее чувство не давало ему расслабиться ни на минуту, как и прошлой ночью. Беспокойство ли за Сириуса сводило его с ума? У ненавистного и нераспознанного чувства Ремуса появился голос, совращающий и подлый, подговаривающий раскрыть ящик Пандоры или, иначе говоря, признаться: тревожился он за себя. Каково ему будет увидеть однажды в доме на Флит-стрит приятную особу? Каково будет отрывать себя от этой семьи? Сколько он выдержит? «Столько, сколько потребуется, — оборвал поток гнусных размышлений Люпин. — Хоть вечность. Никто не обещал мне райские кущи; я и так получил много, больше, чем заслуживал. И вообще, сейчас думать об этом — мерзко, так мерзко…» Он проткнул это гадкое чувство — предвестницу трусости — насквозь. Оно предсмертно захрипело, но вскоре затихло окончательно.