Лучшее время всегда «сейчас»

Swallowed followed. Heavy about everything but my love. Swallowed sorrowed. I'm with everyone and yet not. I'm with everyone and yet not. Bush — «Swallowed»

      Часы, дни, месяцы рассыпались звонкой дробью, как жемчужины сорванного с женской шеи ожерелья. Стук превращался в удары капель о жестяные карнизы — в музыку продрогшего, пятнистого от съёжившихся островков снега апреля, сквозь сырость которого пробивалось благоухание голландских тюльпанов. Весна, нарисовав поверх простывших, наглухо застёгнутых лондонских улиц маленькую Венецию, развлекалась отныне тем, что подбросила в карман каждого прохожего саше с гриппом или лёгким недомоганием. Избегали последствий этого дара только те, кто предпочитал одеваться не по погоде, а по убеждениям, что лучше носить пальто и два свитера, чем запивать температуру порошками с отталкивающим вкусом дешёвых лимонных леденцов. Когда речь заходила о прогулках по мокрым тротуарам, Люпин предпочитал быть более одетым, чем некоторые беспечные личности, уверяющие, что болеют они крайне редко, а даже если бы они и ходили босиком по лужам, это бы никак не сказалось на их самочувствии. Сириус, сам того не сознавая, давал тот же ответ, что и Гарри: «Не холодно мне, что за бред!» С такими нерадивыми противниками калош и зонтиков общаться приходилось вкрадчиво и нежно, как с капризными пациентами, и они, немного поворчав, уступали: Гарри — добровольно, а вот с его крёстным приходилось долго возиться, используя разные техники уговоров и незаконных манипуляций. Блэк был крепким орешком и, в отличие от Гарри, за словом в карман не лез. «Ты простуд…» — «Вот только не надо изображать мамочку, мистер шерстяной футляр!» — «Тебе же нравится мой подарок? Почему не носишь? Это огорчает, знаешь ли». После такого бессовестного давления Сириус смотрел полураздражённым, смеющимся взглядом и накручивал на шею чёрный кашемировый шарф. «Ликуешь?» — «Злорадствую, Сириус. Я же теплолюбивый монстр».       Ремус часто бывал в доме Блэка: реже, чем член семьи, чаще, чем полагалось простому преподавателю, хотя бог весть, кто устанавливал эти нормы. В связи с этим многоголосные слухи уже месяц циркулировали в коллективе колледжа и не собирались стихать до тех пор, пока ситуация бы ни прояснилась. Ремус и не думал пресекать вмешательства в свои дела. Во-первых, инициатива эта была столь же бесполезной, как и попытка растолковать заслуженным профессорам Ксавериан, что со студентами можно общаться не с высокомерным покровительством. Во-вторых, его просто-напросто утомили сплетни: ещё в начале осени он был свидетелем того, как незаслуженные, злые нападки совершались на Сириуса Блэка — человека, обладавшего, как Ремус теперь знал, исключительным сочетанием спесивости, хамства, гордости, иногда безалаберности, жестокости, и всё это прощалось из-за самой его сути, из-за янтарного фиала, сохранившего редчайшие человеческие качества: преданность, прямоту, простодушную любовь ко всякому, распоследнему по скверности мгновению бессмысленного бытия. Ремус и забыл, что можно так полоумно, но так правильно наслаждаться горечью бремени тех несчастных, кто просто жил, в бурю или в солнце — всё одно. Ремус давно, как он считал, утратил этот азарт. Он ошибся и до сих пор не мог определиться — хорошо это или дурно.       Подготовка к ежегодному каскаду майских экзаменационных работ отнимала силы прежде всего не у учеников, а у преподавателей. Однако они стойко, без жалоб выдерживали нынешний суровый трудовой режим, что, разумеется, не мешало профессорам покроя Снейпа (на самом деле, такие смелые изречения себе позволял только он) называть студентов «последними разгильдяями» и «малоперспективными идиотами, которым нельзя доверить даже лакмусовую бумагу». Ремус же, как и прежде, брал часть работы на дом. Он не подавал виду и не раскрывал раньше положенного срока тайну, что в его обыденном мире вот-вот грянет серьёзная перестановка; что нужды стараться так сильно уже нет. Пока лишь директор Лэнкомб был в курсе его планов, и хотя мысль о поиске замены его не прельщала, он принял чужое решение без видимой досады, отметив между прочим, что о таких вещах хорошо бы уведомлять за полгода. Изменений не произошло. Всё шло так же, как и до разговора. Разве что груз вины осел на совести Ремуса, но идти на попятную он себе не позволял. Гарри смутно подозревал о планах своего учителя; когда они, оставшись в пустом классе, говорили о новой книге для самостоятельного чтения, Ремусу всякий раз казалось, что тот собирается с духом, чтобы одним чётко сформулированным предположением расставить всё по местам. Вопрос звучал так, будто его печатал на машинке новичок — с паузами и заминками: «Профессор, вы… Я хотел сказать… Вы же не…» — «Не что, Гарри?» — «Да так, ничего, извините… Это просто слухи, я знаю». Прежде Люпин не догадывался, как сильно Гарри успел привязаться к нему. Страшнее было то, что он и сам чувствовал ту же слабость. Он бы мог быть честным, но правду сложно преподнести правильно. Время ещё есть. Время есть. До лета он смирится.       Сочинения студентов аккуратной стопкой лежали на столе. Дома разлетелись сухое тепло и пыль. Генеральная уборка приходилась на воскресение. Механический стрекот запихнутых подальше за книги наручных часов отмерял субботнюю тишину. Люпин, видимо, прикорнул, сам того не заметив, прямо за столом. Он проснулся рано, в пять или около того, хотел потратить утро с пользой, а в итоге задремал опять, будто не от усталости, а от скуки. Возле локтя стояла чудом не опрокинутая кружка, Ремус дотронулся до неё — холодная, только заварку зря перевёл; рядом лежала шариковая ручка с лохматой тролльей головой на основании. При виде этакой клоунской канцелярии Люпин расплылся в улыбке и, сам не вполне понимая, что его так умилило, побыстрее согнал счастливое выражение с лица и проверил время: было без пяти девять. Он встал, захватил на кухню кружку, вылил содержимое в раковину и поставил чайник. Какое-то время Ремус стоял, оперевшись на столешницу, поочерёдно с приятным хлопком снимал пробковые крышки и заглядывал в банки с чаем.       По некоторым свойствам эта страсть причислялась к его хобби, а заодно и к искусным обрядам: не столько смотреть на чаинки, сколько принюхиваться к своему настроению, готовясь подобрать идеальное зелье. Что ж, он жив, так что чёрный — слишком траурно, слишком а-ля Достоевский, прихлёбывающий из стакана с ложкой и чёркающий пером. Красный он берёг для колледжа. Зелёный — не то. Мята для спокойствия. Шоколадное послевкусие от печали или жалости к себе. Тонкое обоняние привлекли в меру сладкие и тягучие грушевые нотки, ноябрьский луг, мёд и кислинка ирги. Белый китайский пион. Решено. Он весьма аккуратен в обращении, при приготовлении нельзя переборщить с температурой, аромат раскрывался медленно. Он заваривал его на Сочельник у Блэка.       Лучшее Рождество за последние пять лет. Ремус быстро нашёл подходящий подарок для Гарри. Выбор был сделан в пользу иллюстрированного издания «Кентерберийских рассказов» Джефри Чосера. С Сириусом же дело обстояло куда как сложней. Ремуса мучили сомнения: стоит ли вообще ему делать какой-то подарок Блэку и не будет ли это расценено фривольно? Соблазн нарушить ещё один запрет перевесил, и Люпин попросил завернуть в бумажный пакет приглянувшийся ему шарф, чей рисунок так напоминал по стилю тех фавнов с розами на куртке Сириуса в день их первой встречи.       С кухни до коридора дома на Флит-стрит тянулся запах подгоревшего шоколадного кекса и тмина. Гарри ещё не вернулся со свидания, а потому Блэк учинял кулинарный беспорядок в одиночестве. Сахарная пудра и мука остались на скалке, на столе, на полу, на футболке Сириуса с масонским знаком в шапке Санты, но больше всего их было на его руках; Ремус и сам испачкался, когда обменялся с ним рукопожатием.       — На твоём месте я б её облизал, — посоветовал Сириус, запоздало отряхивая ладонь. — Всё равно ничего вкусней не будет.       — Никогда бы не подумал, что ты умеешь готовить. — Ремус снимал обувь и развязывал узел шарфа; Сириус покачал головой.       — Я и не умею. Ты в этом скоро убедишься.       Белый дымок висел в комнате как обычно, только на этот раз виной были не сигареты. По сравнению с предыдущими визитами Ремуса тут было на удивление чисто, и ходить стало проще из-за отсутствия коробок. Снимая на ходу пальто, Ремус с робким проблеском надежды поинтересовался:       — Мы ещё успеем что-то исправить, правда?       — Пф-ф… — Это прозвучало как «мне бы твой оптимизм романтических комедий пятидесятых». — Монархисты то же самое в семнадцатом году спрашивали.       — Монархисты не догадались проветрить. — Ремус подошёл к окну и приоткрыл форточку. На створке открытого духового шкафа стояла форма с пострадавшим кексом, наполовину чёрным. — Так, хм, это всё ещё может быть вкусно. — Ремус сохранял присутствие духа. Он достал из сумки перевязанный лентой пакет из «Белого лиса». — Я заварю чай. А ещё… я не говорил, но на самом деле я отлично готовлю тосты.       — А я, — сказал Сириус, — виртуозно глажу носовые платки.       — Зря смеёшься. Нам всё равно нужно что-то есть, а так ровно, как я, никто не разрезает хлеб на треугольники. Один с маслом, один с мармеладом, и один…       — Стоп!.. Это я должен увидеть своими глазами!       Через час из шкафов и тумбочек вытряхнули на стол всё съестное. Достали банки с горчицей, арахисовым маслом, тремя видами джема, а ещё пакеты с печеньем, кукурузными хлопьями и хлебными палочками. Остатки тайской еды из бумажных пакетов они разложили по тарелкам; проделывая это, Ремус подумал о запечённой индейке и пироге с почками, которые готовила Хоуп. Как ни странно, его совсем не разочаровало, что сегодня он этого не попробует.       Разрывая целлофан зубами, Сириус одновременно доставал из дверцы холодильника батарею Porter. Ремус орудовал ножом для масла. Он бросил на Сириуса полный сомнения взгляд.       — Пиво с печеньем в шоколадной крошкой, знаешь ли… гурманство.       — Хочешь сказать извращение? Да брось, это вкусно. — Сириус вытянул шею, подглядывая на тосты. — Ты… ты что, кладешь ветчину на арахисовое масло?.. И после этого я извращенец?       — Всё-всё, молчу. Это тоже вкусно, но я не заставляю, естественно.       — Ну-ка… — Сириус поставил банки на стол и подкрался пальцами к разделочной доске в опасной близости от измазанного в горчице, джеме и масле лезвия.       — Давай поосторожней, Сириус.       — Если я истеку кровью, тебе придётся кормить меня с рук. — Он ухватил маленький тост и отправил его в рот. Жевал с таким сосредоточенным видом, что грех было не расхохотаться. Проглотив это, по его словам, «гастрономическое извращение», он бросил: — Всё ещё гадость. Есть можно.       В ту минуту, когда дверь в прихожей хлопнула, оповещая о возвращении Гарри, низкий стол в виде сруба дерева был уставлен тарелками с наспех приготовленными закусками. Кекс пощадили и оставили, срезав добрую подгоревшую половину и присыпав остатки сахарной пудрой. Гарри зашёл в комнату и, расстегнув молнию, бросил куртку на кресло. Люпин заметил, что вид его — румянец на щеках и блеск мечтательных глаз — свидетельствовал о недавнем продолжительном поцелуе перед прощанием.       — Ого, — с сомнением выдал Гарри, вертя головой. Он заметил тарелки вместо стопок пластинок и банок пива и воскликнул: — Ух ты! Что здесь… — Взгляд его со второй попытки остановился на Ремусе — он стоял, закатав рукава рубашки и выглядел, должно быть, очень по-домашнему. Люпин никогда не понимал, почему отсутствие привычной отглаженной официальности у преподавателей так обескураживает подростков. — Ой, добрый вечер, профессор! А я думал, что вы обойдёте этот дурдом стороной, я бы сам обошёл, если б не жил здесь…       — Я бы ни за что такое не пропустил, — ответил Ремус. — Твой крёстный как-то пообещал, что если меня запрут, то вместе с ним.       Сириус, отскребавший фольгу от формы для выпекания, вдруг замер, фыркнул и пробормотал: «Запомнил».       Вечер проходил в благоприятной, немного неловкой на первых порах атмосфере. Тосты, творение Ремуса, разлетелись на глазах, что весьма польстило ему, как и то, что Гарри пришёлся по нраву Чосер. Похоже, он искренне радовался, когда Люпин самостоятельно подбирал для него литературу. Окончательно повеселев, Гарри вознамерился открыть себе Porter, однако Сириус, не успел крестник поднести банку ко рту, с флегматичной ловкостью перехватил её и на «ну Сириус, мне уже!..» коротко припечатал: «Недостаточно». Увидев, с каким обречённым выражением Гарри всплеснул руками, Сириус ухмыльнулся и достал из-под одной из подушек шуршащий красный свёрток.       — Может, это смягчит мою деспотичность, и я снова стану любимым дядей? — Протянул его Гарри: уверенно, с хитринкой.       Бумага рвалась в состоянии бодрого предвкушения. Внутри, за слоем обёрточной плёнки, оказался новый плеер: квадратный, средних размера, серебристого цвета. Ремус не слишком разбирался в новых моделях, чтобы по достоинству оценить широкий жест Блэка, но ликование Гарри подсказало — попадание было точным. Когда Гарри кинулся быстро обнять Сириуса от переизбытка чувств, Ремус нашёл лучшим решением взять тост и изобразить неестественный аппетит после двух таких же.       — Я видел в музыкальном магазине крутую двустороннюю кассету, — вспомнил Гарри, принимаясь возиться с плеером и нажимать поочерёдно все кнопки. — Она как раз сюда подходит.       — Внесу в статью расходов «Зарываешься».       — Нет, я не поэтому, я не… — принялся отрицать Гарри.       — Твой день рождения ещё не скоро, так что остынь, вымогатель, — беззлобно ответил Сириус, одарив Гарри завуалированной надеждой.       Допивая вторую чашку белого чая и таращась в экран крошечного ретро-телевизора, который Блэк, скорее всего, притащил из лавки только по случаю праздника, Ремус размышлял над неисповедимыми путями Господа или того, кого отец упомянул бы всуе при удобно подвернувшемся случае; Ремус думал о Гарри и о том, как здорово было бы, если бы у этого замечательного, доброго, искреннего мальчишки жизнь сложилась как надо, без испытаний и ударов в спину, но, может быть, с юношескими слезами из-за пустяков и царапинами по глупости. Родительская опека по отношению к Гарри уже не пряталась трусливо за отговорками «наставничество» и «выгодный союз». Просто иногда, наглотавшись лжи, как солёной воды, следует признаться себе в том, что кто-то (кто-то — обманка, неопределённое и одно из самых будоражащих слов, поскольку произносящий «кто-то», прекрасно знает, о ком речь) стал тебе дорог — чистосердечное зачтётся на том свете. Несбыточные грёзы похожи на исчезающие и проявляющиеся миражи посреди пустыни. Ремус готов был нести тайну столько, сколько потребуется. «Я не стану отталкивать эту семью. Не могу. Ни за что, — заключил Люпин, любуясь улыбкой Сириуса. — Быть может, они пока ещё не осознали, кто в ком нуждается больше. В моих интересах, чтобы этого не случилось никогда».       Не приписывая отныне своей персоне ложных статусов, не лжец он, в конце концов, и не праведник, Ремус пришёл к компромиссу с навязчивым, гнусавым голосом рассудка. Если Сириус спросит без обиняков — о чём угодно, — Ремус скажет правду; о приступах и об аварии Блэк и так был в курсе, но оставались нюансы, разъеденные солью и хлоркой детали, без которых он не мог составить полное представление, не мог отыскать истоки и определить запущенность глухого безумия с зашитым ртом; самой страшной его формы — без громких выкриков и объявлений себя Наполеоном. Если бы он сумел постичь всю глубину кризиса Ремуса, ужаснулся бы, а прежние заблуждения о человеке без недостатков, профессоре Ремусе Джоне Люпине, раскололись бы мартовским речным льдом под ногами. Спасти возможно, нужно только опустить руку в холодную воду, позволяя ей стереть театральный грим с покрытой уродливыми язвами и веснушками кожи, и всё же — страшно, так страшно обнажить несовершенную натуру. Даже перед близкими людьми. Особенно перед близкими людьми.       Родители восприняли желание сына праздновать Рождество отдельно не без разочарования и всё же сохраняли внешнюю невозмутимость, несколько разделившись в тактическом поведении: отец предпочитал удаляться смотреть новости или запирался в кабинете, мать же компенсировала утерянный праздничный вечер долгим, насильным удержанием Ремуса подле себя. Она шёпотом открыла ему тайну, что Лайелл очень опечален и хочет наладить контакт, а ещё намекнула, что Ремус мог бы сделать первый шаг; и Ремус, припомнив разговор с Сириусом и откровение последнего, согласился: да, можно и попробовать, не убудет — ему и самому надоела гнетущая тишина в компании отца. На этом обсуждение операции по восстановлению семейных уз прекратилось. Они ели бланманже и обсуждали всякие пустяки. «Так что же всё-таки между вами происходит? Между тобой и тем человеком? Блэк, да?.. — осторожно спросила Хоуп Люпин, улучив правильный момент. — Вы собираетесь праздновать вместе, вы постоянно общаетесь, а ты стал таким… не то чтобы счастливым. Ты будто лучишься, милый». Ремус опустил ложку. Прекрасный вопрос, вечно живой, вечно докучающий, — что же между ними происходит? Что-то приятное, мстительно-ласковое — растирание посиневших рук под шипение сквозь сжатые зубы; никакие анальгетики не спасли бы. Что-то настороженное, нервное, ненасытное — обритый и обглоданный жизнью бездомный кот. И за это нечто стоило отдать всё, что было до.       — О чём задумались, профессор? — Блэк уже отнёс опустевшие тарелки в раковину, рухнул на диван и легонько лягнул ногой. — Материи высшие и непознанные?       — Никогда не перестанешь меня так называть, — без вопроса заметил Ремус.       Сириус наклонился к Ремусу; его дыхание ненароком опалило шею и ушную раковину Ремуса. Озноб тонкими коготками играючи пробежался по затылку.       — Может, мне просто нравится, — пояснил Сириус. — Не каждый день общаешься с такими светлыми головами, с гениальным преподавателем литературы Ремусом Люпином, чьи методы…       — Хватит подхалимничать, Сириус.       «Соври ещё, что любишь моё имя…»       — Я затащил тебя к нам — имею право гордиться и вести себя как хочу. Ещё не полночь.       Люпин вспомнил про непрезентованный подарок для Сириуса, когда Гарри ненадолго убежал в свою комнату, чтобы опробовать плеер со старой коллекцией кассет. Ремус жадно следил за изменением лица Сириуса, когда тот разворачивал шарф; выражение это — нечто среднее между потрясением, неверием и подавляемым смущением.       Пальцы скользили по ткани осторожно, точно по складкам мантии легендарной венценосной особы. Наконец Блэк уронил руки с шарфом на колени. Стоило ему заговорить, как в смущение ядом впрыснули укор:       — Твою. Мать. Ремус! Ты вообще соображаешь, что ты творишь? Ты переходишь границы. Я-то думал, мы играем в игнорирование календарных праздников, а тут вот оно как. Твой подарок такой же крутой, как мой, я ведь планировал заставить тебя краснеть от своей щедрости…       — Что ты сказал? — Ремус испугался посетившей его отгадки: — Нет, — и ещё раз, — нет-нет, ты же это не…       — Ещё как всерьёз. Дарить подарки — не только твоя прерогатива, другим тоже хочется. Придётся тебе с этим смириться. Но сперва, — Сириус достал из-под подушки («Господи, неужели он всё там хранит?» — ахнул про себя Ремус) забавную ручку с тролльей головой на конце, — это вот задаток. Сегодня в магазине увидел, я просто подумал… Не знаю, о чём я подумал, но ты же много пишешь и проверяешь много работ этих шестнадцатилетних бестолочей. Может, это будет… не знаю… поднимать тебе настроение? Но это не всё…       Ремус взял из пальцев Сириуса ручку и зацепил её за нагрудный карман рубашки.       — Мне бы её хватило, — честно проговорил он.       — Ну уж хре-е-н там! Я ещё не перебил твой шикарный шарф!       — А нужно?       — Нужно.       Им обоим сделалось досадно и смешно от общего ребячества, ведь это только лишь, ни больше ни меньше, традиционный рождественский обмен, а они самолично наделили его далёким, утерянным, забытым смыслом, какой был в пору волхвов. Они поднялись наверх по лестнице, и, уже пересекая порог чужой спальни, Люпин вообразил, как сквозь полуопущенные жалюзи брезжат рассветы и закаты, разливаясь по стенам соком раздавленных ягод. Он бы хотел увидеть их все, как их видит Сириус, просыпаясь по утру от белого, жаркого блика. Или не просыпаясь, ведь Сириус любит поспать. Сейчас же за окном мешала бисер долгая зимняя ночь.       В спальне Блэк встал на колени возле тумбочки и принялся шарить по ящикам, Люпину же ничего другого не оставалось, кроме как с вниманием осматриваться, сопоставляя ожидания с довольно аскетичной реальностью: вместо шкафа с одеждой — комод из лакированного дерева, украшенный резьбой, штукатуренные шершавые стены цвета небелёного льна были голыми везде, кроме места над кроватью — там, на крючке, висел венок из сухой травы, гость амулет с нитками, бусами, перьями и несколько постеров (отголосок кустарного беспорядка, укрепившегося в зале). На прикроватной тумбочке теснились снимки в круглых фоторамках, с одной из которых смотрел трёхлетний Гарри в игрушечном шлеме авиатора; на шёлковой чёрной постели лежало смятое шерстяное одеяло, а в изножье валялась биография «Sex Pistols». На невысоком подоконнике два неприхотливых кактуса поддерживали друг друга. Пахло одеколоном Сириуса и — сильно — голой древесиной (пол в этой спальне, в отличие от других, был дощатым). Комната манила задержаться — до остановки сердца лет в восемьдесят.       — А-а, вот она где, — Сириус достал из нижнего ящика коробку и, держа её двумя руками, поднялся. — Прошу вас. — Церемониально, с поклоном, он протянул её Ремусу.       Коробка оказалась тяжёлой. Ремус снял крышку — и выдохнул с чувством:       — Вот зараза.       — В торговле старыми вещами есть свои преимущества, — пробормотал Блэк, явно скромничая. — Что, нравится?       — Нравится ли? — Ремус посмотрел на Сириуса с неподдельным изумлением. — Ещё как. Как ты его?.. Нет, Сириус, ты просто поразительный человек! Ты… внимательный хитрец!       На дне коробки лежал ручной фонарик. На первый взгляд, самый обыкновенный: тяжёлый, с металлическим корпусом, размером от запястья до локтя. Сегодня в магазинах электроники продавались куда менее громоздкие модели, и всё-таки ни один другой фонарик Ремусу не было бы так приятно получить в подарок. Ведь точно таким же он пользовался в то далёкое время, когда мальчишкой забирался под одеяло с книгой.       — Все старики такие сентиментальные. Мы с тобой так уж точно, — произнёс Сириус с улыбкой. — Что ж, я рад. Боялся, что ошибусь. Увидел его, когда ездил в Суррей к одному приятелю — он скупает всякий древний хлам. Я увидел его и сразу вспомнил о твоих словах…       — Спасибо. — Ремус закрыл коробку и поднял голову. Он благодарил (и Сириус, скорее всего, знал это) не только за фонарик, но и за все те ситуации, в которых Блэк выручал его, спасал от провала в пустоту, проявлял заботу и терпение; за ту сладостную секунду, когда тот сжимал его плечи и смотрел с отчаянным беспокойством. Он только теперь заметил, как близко они стояли — заметил будто отстранённо, будто случайно. Наверное, для этого им впервые не потребовался приступ Люпина; опасности и стресса не было, лишь комфорт. Чувствительность комом поднялась к горлу. — Спасибо, Сириус, — повторил Ремус тише, — правда.       Сириус странно качнулся; взгляд его наполнился тревожной энергией. Он приоткрыл рот, чтобы что-то сказать, — Гарри из соседней комнаты крикнул: «Сириус, это фантастика! Наконец-то ничего не заедает!» Ремус и Сириус одновременно повернулись к двери. Последовало: «Да, короче…» — «Спустимся?» — «Да, наверное…»       Больше, до полуночи, они так и не оставались наедине…       Пол-ложки заварки просыпалось мимо; Ремус очнулся от воспоминаний. Чайник художественным попискиванием нарушил безмолвие кухни Ремуса. Он закрыл банку и убрал её в шкаф, снял с плиты чайник, случайно обжёгся, приложил палец к губам, а после мысленно засёк десять минут, давая воде остыть. Тягучие грушевые нотки, ноябрьский луг, мёд и кислинка ирги — сочетание погибели. Ремус нахмурился, а затем фыркнул; спина его сгорбилась, и он издал стон, ознаменовавший полную капитуляцию: он влюблён. После того Рождества — счастливейшего за много лет — Ремус упрямо не признавался, что заплутал в любви до изнеможения, как сирота с глазами, полными света, как не жалеющий себя глупец, — и жить ради самого факта этого чувства уже было для него величайшей наградой. Ведь он дышал; его сердце билось; и он любил, до смерти любил человека, ставшего ему самым близким другом. И, довольствуясь малым, глубоко внутри он мечтал принадлежать этому человеку без остатка. Пошли судьба дар или хотя бы половину дара писателя, Ремус бы излил тоску и нежность на бумагу в тысячи бестолковых, но красивых фраз. Прежде чем кто-либо нарушил неприкосновенность этих записей, выстраданных, переписанных, перепечатанных и скорректированных несметное количество раз по той причине, что ему никак бы не удавалось ухватить суть и ответить хотя бы себе на вопрос, о чём же эта история, — он бы добавил предисловие: не сожалеет ни об одной строчке. Он бы сообщил читателю, что не объявляет войну морали, не винит во всём свою юность и скверный опыт в любви; он предвидит, что его не поймут, и заранее смиряется с неизбежным. Такова плата за шанс прожить жизнь более насыщенную, чем у других: любовь даётся далеко не каждому. О чём бы он написал? О музыке со старых пластинок? О заигравшихся взрослых? О гармонии несовершенных вещей?.. С любовью жизнь не заканчивается. «Колёс» от неё, жаль, не выписывают.       Из неизвестности зазвонил телефон. Сперва Ремус подумал, что ему мерещится, но нет — телефон в самом деле настойчиво звонил. Искать редко эксплуатируемый аппарат пришлось долго — по метровым виткам провода, поскольку дома, как и в любом другом месте, телефон Ремуса раздражал, но полностью отказаться от связи он всё же не мог.       Треск раздавался с нижней полки шкафа, с обувных коробок. Люпин снял трубку:       — Слушаю. — Ничего. Тишина. — Слушаю, да, говорите…       — Привет.       Потребовалось несколько секунд, чтобы узнать Сириуса: из его тона точно выкачали привычную бойкость, и он казался слабым, шуршащим.       — Сириус?       — Тебе сейчас удобно? — Осторожность. Сомнение. — Вот прямо сейчас?       — Да. — Ремус выпрямил спину и опёрся на стену. — Всё в порядке? Что такое?.. С Гарри непорядок? — принялся он генерировать худшие сценарии.       — С Гарри всё нормально, — заверил Сириус всё с той же бесцветностью. — Я просто… нет, чёрт, что я несу… Могу я тебя кое о чём попросить, Ремус, пожалуйста?.. — Он проглотил это «пожалуйста», словно боялся его.       — Знаешь же, что можешь, Сириус. Что угодно.       — Ладно, в таком случае… я… мне… — Сириус заговорил громче, быстрей: — Мне нужно будет завтра ехать в Девон, на похороны отца… его не стало вчера, поэтому придётся, меня поставил брат в известность только сейчас и… Составишь мне компанию? Я понимаю, развлечение так себе: куча родственников, и это очень спонтанно, но… я бы этого хотел. — И через силу снова добавил: — Пожалуйста.       Собираясь выразить глубокие соболезнования, Ремус внезапно передумал. Он понял, что не этого Сириус от него ждал; Блэк плохо контролировал дрожь в голосе. Он не набрал бы этот номер, если бы не был уверен, что на том конце провода обойдутся без этикета и приличествующих высказываний. Всё шелуха. Ремус сделал вдох. «Дэвон. Там живописно в это время года».       — Конечно. Ты смотрел расписание поездов?