We waltzed beneath god's point of view Knowing no ending to our rendezvous. We expressed such sweet vows. Oh till death do us part. Oh till death do us part. Patti Smith — «My Madrigal»
Изморось скребла по стеклу, и чутьё предрекало, что робость пахнущего лесом, самшитом и сырым асфальтом зверя недолговечна — на Девон готовился обрушиться дикий слепой ливень. В лохмотьях распоротого ножом многослойного сиреневого и розового тюля пылал закат, деревья на обочине гнулись от ветра и неуловимо шелестели. Немое кино природы не уступало по экспрессии классике с Максом Линдером. В номере, за вычетом то тихого, то оглушительного, то пропадающего совсем тиканья часов, настаивалась тишина. Ремуса настораживало собственное дыхание. Легко верилось, что дышал вовсе и не он, а только часы: больные, но не вставшие, не замершие на какой-то одной цифре. Грудь ему сдавливало до тошноты с каждой отщёлканной секундой, точно некто прижал его коленом к полу и теперь, опутав бечёвкой, отводил её конец всё дальше, затягивал петли с безмолвного согласия наказываемого. После учинённого кавардака в сердце (с опустошением выдвижных шкафов, с перекапыванием бельевых комодов), в голове не осталось ни одной связной мысли, недавние тревоги ненадолго поблекли, а затем вспыхнули от запоздалой обиды за закрытыми дверями; память искромсала и склеила все события в произвольном порядке, составив звуковую дорожку с дополнительными шумами: стук первых капель по стеклу, поворот ключей в зажигании, хлопок двери. Песок начинал превращаться в грязь и лип к ботинкам, гравий шуршал. Ступеньки, ступеньки, ступеньки, ступеньки — да сколько же ступенек?.. Длинный коридор, в котором он вчера пригласил его зайти и перекусить. Их объятия; запах шампуня; чёрные влажные волосы у кончика носа; сбивчивая благодарность; внутренний покой. Поворот ключа — как положено, до громкого щелчка. Что это, эхо?.. Нет, это Сириус тоже повернул ключ в своём замке. Они не взглянули друг на друга, не проронили ни слова, прежде чем разойтись по номерам. Повели себя чужими людьми или хуже: даже незнакомцы желают доброй ночи и хорошего вечера; даже незнакомцы иногда ищут зрительный контакт; и вот Ремус, закрыв дверь и убрав ключи на тумбочку рядом с пустой стойкой для зонтов, остался в одиночестве, как и на протяжении восьми лет до встречи с Сириусом. Впрочем, тогда, в том далёком прошлом, разве не был он одинок в обществе человека, чей прелестный обман оказался значительней его самого и не дал Люпину рассмотреть, что за годы сожительства и иллюзорных отношений они остались незнакомцами? Сириус же стал его семьей за считанные месяцы. Какая блажь, какой цирк, — упивался про себя сарказмом Ремус. Возраст нисколько не прибавил ему ума. Блэк всего лишь вывел его на откровение, сдёрнул полог, драпировавший уродливую статую, выдрал, как занозу, болезненную правду о прошлом ради подтверждения того, что никто не безгрешен, — а после огорошил своим пиктограмматическим признанием в неплатоническом влечении. То, что это, возможно, было оно, Люпин догадался с опозданием, и, хоть волнение пощекотало пшеничным колоском в животе, он не поддался позитивному импульсу и не рискнул тянуть за нить и выяснять, верно ли он истолковал тот сорвавшийся у Сириуса с языка риторический вопрос. Он опасался пустой надежды и ошибочной трактовки запутанного возмущённого монолога Блэка. Что, если он не так понял и друг всего лишь выразил разочарование в нём? По дороге к отелю Сириус, утихомирившись, сделал только одну попытку возобновить диалог через предложение где-нибудь выпить. Порция алкоголя пришлась бы кстати после драм, но Ремус отказался, сославшись на сильную головную боль и усталость. «Мгм», — отозвались с водительского сиденья, не трудясь убеждать. Сириус, может быть, жалел о том, что вообще сказал про «вещи, которые он хотел бы взять». Его оборот имел бесчисленное количество объяснений. Например, «взять» в лексиконе Сириуса иногда означало сексуальную близость. Сириус относился к этому без ригоризма: он не считал, что два человека что-то должны друг другу после короткой интрижки. Как ни странно, он, судя по его рассказам и тому, что Люпин отметил сам, всё-таки не подражал донжуанам. Сириус был на редкость разборчивым в связях, флиртовал, но грань не переходил — отчасти из-за своего статуса опекуна, отчасти из-за того, что он, его же устами, «своё направо и налево уже отгулял». Ремус не строил иллюзий по поводу пуританского образа жизни Сириуса (уловил-таки однажды чужие женские духи от него), но признавал, что для рок-н-ролльного остряка тот был почти образцом благонравия. Единственное, что вызывало беспокойство: Сириус обожал забавляться на черте уместного и непоправимого. Провести по наточенной бритве пальцем, но не пораниться; поднести к огню, но не поджечь. Это в равной степени возбуждало и возмущало Ремуса. Он не сомневался, что Блэк никогда не причинял страдания кому бы то ни было намеренно. Словно ребёнок, не ведающий, что он творит, Сириус откликался на сиюминутный зов чувств. Вдохновляющий и очень, очень опасный в своей непосредственности и жизнелюбивом энтузиазме, похожем на лихорадку, Сириус приравнивался к изящным нерешаемым ребусам, в которых составитель допустил ошибку. Алогичное уравнение. Абсурдистское хайку. В биографии Блэка пестрели кое-какие скандальные инциденты, которые неосведомлённый счёл бы вопиющими, а Ремус за без малого восемь месяцев узнал подробности каждого и не винил Сириуса ни в чём. Главное, что при всей своей противоречивости Сириус был добрым, отзывчивым и надёжным другом, заботливым, хоть и временами инфантильным крёстным и в конце концов тем человеком, чья любовь к жизни билась вместе с пульсом. Другой на его месте, вынеся столько бед, ожесточился бы или окончательно утратил кураж. Он не дал меланхолической заразе просочиться в кровь. «Ещё помнишь, каково это — чувствовать хоть что-то?..» Упрёк Сириуса задел за живое. Во многом потому, что ещё год назад Ремус бы без колебаний ответил: ничего и никогда он больше не почувствует. Слишком дорогой ценой расплатился он за прошлый опыт. Дружба с Блэком словно привела в движение огромное, насквозь проржавевшее колесо. Это было сродни чуду, и уж совсем невидальщиной выглядела та сцена, где рассерженный и не способный нормально покурить Сириус вылил на Ремуса раздражённые замечания и принудил сделать то же самое не так, как это планировалось изначально: громко и глупо. Оставшись наедине с собой, не включая свет и не раздеваясь, Ремус сел на застеленную белым покрывалом кровать. Шторы его номера точно подожгли; он видел, как учащался стук по жестяному карнизу. На бежевом ковролине закат вывел пунцовый прямоугольник. Союз дождя и догорающего солнца — недолговечный и изумительный. Два природных явления отдавались во власть друг другу. Память понемногу возвращалась к Ремусу и обретала чёткие контуры в удушливой, обезличенной обстановке. Он размышлял о подоплёке, и что Сириуса, возможно, привлекали не только женщины, хотя до недавних пор это предположение не имело под собой никакой основы: в его рассказах фигурировали дамы, да и о них он отзывался, как правило, либо потребительски-лукаво, либо дурно. Исключение составляла разве что кузина — неслучайно именно у неё Гарри и Блэк попеременно гостили, когда ссорились. Но даже если так, даже если Сириус уже был с мужчинами, что это даёт? Одну незабываемую ночь и сожаления пополам со стыдом на утро? Они помнутся на перроне, прощаясь, и Сириус скажет что-то на лад: «Слушай… не бери в голову, окей? Развлеклись, и будет. Ведь всё нормально». Ремус улыбнётся и согласится — а изнутри подвергнется эвтаназии. Что в действительности чувствовал к нему Блэк, находящийся за два номера от него? Что означали все те утягивающие в ад взгляды? В этом был бы смысл, если бы только… Об этом думать нельзя. Нельзя слегонца, по прихоти или минутной слабости топтать драгоценные и хрупкие дары — или счастливые ошибки — судьбы. «Ты мог бы разрубить этот гордиев узел, если бы просто спросил его напрямую: похоть это, способ снять напряжение, или нет», — услужливо предложил внутренний голос. Возможностей ему для этого предоставили великое множество, но он не воспользовался ни одной. Однако не трусость лежала краеугольным камнем в основе всей неразберихи. Слишком много «но» при самом счастливом раскладе повредило бы им обоим, но Сирусу — сильнее. Ремус достиг определённого мастерства в умении видеть себя со стороны: невзрачный, эмоционально искалеченный, больной преподаватель литературы — звучало как наказание для смельчака-безумца, позарившегося на него. Некоторые решения с необратимыми последствиями представляются элементарными — но не дай бог оказаться в ситуации, где предстояло сделать такой выбор. Только сейчас Ремус нашёл мужество признаться самому себе, что не приступ парализовал его во время исповеди, а ужас, с которым знаком и полностью здоровый человек; ужас перед положением, столь маловероятным прежде, но вполне реальным отныне. Разрушение или созидание. Страсть или здравый смысл. Рано утром у него поезд, и им так или иначе придётся увидеть друг друга ещё раз… Ремус снял пиджак и отбросил его в угол кровати. Вслед за пиджаком отправился галстук. Как будто полегчало; натяжение верёвки ослабло. Тело его молило об отдыхе, а предварительно — о горячей воде и какой-нибудь жёсткой мочалке. Он снял оставшуюся одежду; рубашка, брюки и бельё упали на пол возле кровати. Босые ступни потёрлись о ворс ковролина, Ремус как следует размял их. Хорошо. Очень хорошо. Он прошёл к ванной комнате сквозь блик розового солнца, ненадолго ослеплённый им, и заперся в ней изнутри. Слева от раковины, помимо держателя для полотенец, находилось маленькое окно с коричневой деревянной рамой и коричневыми же жалюзи; ламели были опущены, поэтому улицу Ремус не мог видеть, но, скорее всего, с этой стороны располагалась парковка. В овальном зеркале он с неудовольствием узрел свои утомлённое, бескровное лицо и обнажённую фигуру ниже пояса. На тех участках кожи, которые обычно прикрывала одежда, белели тайные шрамы-памятки: один выше локтя, один под нижним ребром, один (тонкий и самый длинный) проходил через выпирающую тазобедренную кость. К каждой отметине шла в подарок невпечатляющая история её получения; у половины она совпадала — авария. Взяв крошечный тюбик с мылом, Люпин залез в ванную и включил воду, сперва на грудь и плечи хлынула холодная, и ему показалось, что над ним выжали осеннюю тучу. Выдохнув «пф-ф», он повернул регулятор по часовой стрелке. Струя стала теплей, а затем — горячей. Он хотел почти кипяток, поэтому подкрутил до упора. Тело тут же отозвалось на перепад температуры мурашками и сильнейшей, будоражащей до восторга дрожью: внутри него медленно и осторожно распутывался холодный морской узел. Мочалки не было, поэтому пришлось нещадно скрести ногтями лопатки, предплечья и шею. По ощущениям — до красноты. Пластмассовая прозрачная створка запотела, и Ремус компульсивно протёр её. Жидкое мыло с ромашковой отдушкой вспенилось, и Ремус запустил пальцы в волосы. Когда он переступал ногами в кабинке, чтобы поставить пузырёк на подставку, под его пятку попал какой-то маленький круглый предмет. Он опустил глаза: на поддоне лежала чёрная бусина. Ремус согнул колени и взял её, продолжая разглядывать. Судя по отверстию по бокам, раньше через обсидиановый шарик была продета нить или верёвка. Идентичные болтались на кончике браслета Сириуса, один в один. Вероятно, он потерял её вчера, в этой самой кабинке. Как на зло, Люпин снова вспомнил их объятия… Неужели они всё перечеркнули? Неужели он, Ремус, собственноручно испортил то единственное, что имело для него смысл? А ведь он обещал себе беречь это. «Мы должны поговорить. Узнаю, что он имел в виду, расскажу, что собираюсь уходить из колледжа, а дальше — будь, что будет». Прилив удовлетворения послужил доказательством — такая позиция претендовала на самую адекватную за последние часы. Бусина лежала возле умывальника. Спустя пятнадцать минут, выбравшись из душа, промокнув волосы полотенцем для рук, но не успев одеться, Ремус по странному предчувствию — иначе он назвать это не мог — поднял жалюзи. Сложилось впечатление, что на крыше отеля переполнилась водонапорная башня. Лило так, что в Сербии бы отозвались: всех убитых мышей уже некому хоронить. Темнота наплывала медленно и неохотно, сливовый полумрак чередовался с тёмной позолотой, и всё будто чешуёй покрылось от дождя. Как Люпин и рассчитывал, внизу была парковка. На расчерченных белой краской площадке находилось только два автомобиля — красный лэндровер и их взятый напрокат форд; остальные постояльцы, как пить дать, воспользовались услугами такси. Взгляд, однако, приковала фигура, стоящая прямо под открытым небом, без зонта и капюшона. Сириус… Что он там забыл? С какой стати зарабатывал простуду перед завтрашней дорогой? Или это такая месть, какой пользуются дети, — навредить себе, а не другим? Ремус вылетел из ванной комнаты, в спешке натянул на ещё влажное тело джемпер без рубашки и брюки. Его трясло, когда он искал ключи. Он напрочь забыл, куда они запропастились и долго искал везде: на кровати, на столе, на полу. Потом память всё-таки услужливо указала направление. Без носков он сунул ноги в ботинки, выбежал из номера и, не сразу попав ключом в замок, запер дверь. Он пронёсся по улице, прижимаясь к стене; сухие участки оставались только под нависающими балконами. Тем временем Сириус стоял спиной к Ремусу, подставив лицо под неутихающий, бурный, какой-то едва ли не тропический дождь. На нём по-прежнему красовался костюм, только изрядно вымокший — как и волосы, которые впору было выжимать; они выглядели длинней и блестели, как шерсть пантеры, только что вылезшей из озера. Набрав полные лёгкие воздуха, Ремус выкрикнул имя Сириуса. Он опасался, что из-за ливня ничего нельзя будет разобрать, но к его удаче Блэк отреагировал: развернулся и вопрошающе и как бы укоризненно вперился суженными глазами в Люпина; можно было подумать, что Сириуса отвлекли от занятия, требующего концентрации. — Бога ради! Ты весь мокрый! Плечи Сириуса пару раз дёрнулись. Он не изменил бесповоротно строгому спокойствию, но позволил себе фыркнуть. — Дождь же, — приглушённым, усталым голосом проговорил он (великое разочарование в том, что Ремус не выучил элементарных причинно-следственных связей) и поднял ладони. — Как-то само. — Сириус немного запрокинул голову и даже приоткрыл рот. В этом раз он как будто бы и не испытывал чужое терпение. — Иди сюда, — попробовал Ремус уговорить ещё раз. С таким же успехом мог бы позвать своевольного кота. — Не майся дурью, пожалуйста. Сириус опустил подбородок. — А может, ты сюда? «Вот свезло, так свезло…» — Сириус, какого?.. Мм, нет, спасибо. — Не бубни ты, он теплей тела. — Отныне Ремус окончательно развеял все заблуждения о наличии у него дара убеждения, способного переломить это фантастическое упрямство. Протест Ремуса можно было читать только по губам. — Ну-ну-ну, дважды сдохнуть можно, пока ты решаешь. Я к тебе сам не подойду, имей в виду. Увидев, что выбора ему не оставили, Ремус, пробормотав: «Твою мать», вышел из своего укрытия и точно снова оказался под душем. Парное молоко. Не обманул. Он приблизился к Сириусу и остановился на расстоянии вытянутой руки. — И для чего? — спросил Ремус намеренно чётко и отрывисто, чтобы каждое его слово услышали. — Да не для чего. Стало интересно, поверишь или нет. Сильно ли сомневаешься во мне. И ты, что… ругаешься?.. Серьёзно? Расколошматил мой мир всеми возможными способами. Сириус шмыгнул носом и тряхнул головой, отчего вороные пряди прилипли к его щекам, придав ему до умиления растрёпанный вид. Однако это впечатление портил взгляд: тяжёлый, проницательный — как у богини Темис без повязки, размышляющей, какой вердикт вынести, проявить ли милосердие или суровость. Некоторые считают, что внешность отвлекает, сбивает с толку, однако по лицу можно прочитать раскаяние — и простить; можно уловить в чертах осуждённого невиновность; можно, наконец, отыскать в потаённых глубинах своей души толику сострадания. Поскольку Люпин по существу не испытывал угрызений совести, он смотрел на Блэка так же, как и он на него. В зеркальности их содержалась и сложность, и противоречивость, и притягательность. Они уже стояли вот так, только тогда всё было иначе. В тот день они лишь начинали делать первые стежки, сшивающие их вместе как приятелей, как обязанных друг другу людей. А какие отношения между ними в эту минуту — дружба или что-то смежное и невнятное?Шум весёлый — стон унылый — Гул забвенья — звон удачи — То и это сердцу мило, Близко так или иначе. Дождь ли брызнет в день погожий, Донесётся смех сквозь громы…
Ремус сам не заметил, как принялся мысленно бормотать «Песню противоположностей» Китса. Ливень шипел. От земли поднимался туман. — Что? — переспросил Ремус. Почудилось, что Сириус обратился к нему. — Зачем ты спустился? — То есть… — Я тебя об этом не просил. На кой? — Хотел поговорить с тобой о том, что ты сказал… о том, что случилось. — Это давалось трудней, чем Ремус думал, но он собрался с духом и продолжил: — Возможно, я ошибся. Прости, если превратно тебя понял, но я должен это сказать, чтобы мы расставили все точки. Из этого ничего не выйдет, поэтому давай не будем дёргать друг друга: у нас разный подход к этому. Не пойми меня неправильно — я просто не могу себе этого позволить, Сириус. Никак! И потерять тебя тоже не могу. Особенно сейчас, понимаешь? Это всё давно не для меня, и я не хочу причинять страдания ни себе, ни другим. Я долгие месяцы… я хотел тебе сказать, очень хотел, Сириус. Я не оправдываюсь, тогда я не был уверен, что ты всё поймёшь правильно… — Что-то я вообще ничего не понимаю! О чём ты? — Я всё-таки ошибся, да? — Люпин слабо улыбнулся. — Хватил лишка? — Ремус, твою мать!.. Ты можешь изъясняться нормально? Из-за крика Сириуса впервые Ремус ощутил облегчение, что на пустынной стоянке, кроме них, не было ни единой души. Ремус знал, что тот всё прекрасно понял — лучше, чем прекрасно. Сириусу требовалось, чтобы невысказанное обрело форму. — Я ухожу из колледжа. Все формальности уже соблюдены, скоро я буду свободен. Думаю съездить в Ирландию, развеяться. Сириус молчал некоторое время. Наконец, спросил с усилием: «Зачем?» «Ему не всё равно. Ему важен ты…» Сколько они будут сыпать этими неопределёнными вопросами: «Для чего?», «Зачем?» — Ирландия удивительное место, — промолвил Ремус. — Она отлично вправляет мозги. Я обещал себе, что, если выкарабкаюсь, то обязательно вернусь туда, чтобы поблагодарить одно место возле скал. Конечно, в этот раз придётся туго, и мне это, скорее всего, не поможет, но, думаю, справлюсь — по старой схеме. В прошлом, когда расстался с… — …вшивым засранцем, — процедил Сириус, подсказывая определение, — неблагодарной сволочью, мудаком… Ремус оборвал его: — Не надо, не тебе судить. — Не… мне? Может, и не мне. Я хочу его так называть. Хочу и буду называть, есть большая разница между тем, чтобы вести себя как засранец, и тем, чтобы быть им, притворяясь кем-то другим! Это ж каким извращённым кретином нужно быть, чтобы заполучить ангела и сломать его нахрен! После такого как он спит-то по ночам? — Ты меня переоцениваешь. Все совершают ошибки, не думай, что я с тех пор не ставил себя на его место. Сначала тоже злился, сейчас иногда тоже, но я… простил. Кто-то ведь и о тебе плохо говорил в колледже, а ты оказался… Ты ведь меня спас, Сириус. Ты… меня… спас… Действительность расслаивалась на цвета и запахи; это был не припадок, нет, только облегчение и изнурённость, слившиеся воедино. Пальцы Блэка сомкнулись на запястье Ремуса. Хватка была сильной. — Ой-о… да тебя колотит. — Немножко. Не без этого. Так бывает. Ремус словно ответил на ту насмешливую фразу про дождь. — Через семь часов нам нужно быть на вокзале. Подремлешь в моём номере, а то ещё не хватало, чтоб ты словил обморок. Мы достигли определённых успехов, и я не хочу, чтоб всё пошло насмарку. — Сириус… — слабым голосом проговорил Ремус. — Не-е, не-е, Ремус, тут без вариантов ответа. Я же не сказал: я предложу, а ты поломаешься. Я сказал: засунь свою гордость куда подальше, — и ты спишь в моей комнате. Всё! Не выявив в себе тяги к сопротивлению, Люпин согласился остаться в номере Блэка. Меблировка во втором номере практически ничем не отличалась от ранее увиденной — стены тона бледной оливы, такие же скруглённые окна, кровать с низким изголовьем, бежевый ковролин, никаких ваз, декоративных подушек и прочей роскоши, — только часы были не настенными, а настольными, похожими на внушительного размера будильник. Для скорейшего высыхания одежды в ход пошли все средства. «Согласен, идея была дурной», — признал Сириус, стоя завернутый в простыню, как в тогу (свободный конец он намотал на предплечье), перед тем, как жужжание фена над рубашкой и брюками заглушило ответ: «Признание ошибки снимает вину, но не ответственность»; Ремус сидел на полу возле кровати, подтянув к себе колени, повторно за день трепал волосы полотенцем и не без смущения думал о том, как дико и забавно смотрелся Сириус в своём импровизированном одеянии — и ему это почему-то шло неимоверно, как и наспех собранные в хвост волосы. Дорожную сумку Люпин перенёс в номер Сириуса. Так и не сумев достичь согласия в том, кто ляжет на пол, они вышли из положения через компромисс и сбросили одеяла на пол, разделив общую долю. Когда Блэк закончил с просушкой одежды, Люпин протянул ему ту самую бусину, найденную в душевой кабине. Они улеглись спать спустя полчаса. Ремус не мог припомнить, приходилось ли ему раньше оказываться в конфигурации, по виду напоминающей перевёрнутую букву «v»: Сириус лежал немного наискосок, повёрнутый к Ремусу; их разделяло меньше фута. Люпин подложил под голову свёрнутое в несколько раз сухое полотенце. Грудь его мерно вздымалась, глаза его были открыты и бесцельно остановились на потолке. Чувствуя на себе взгляд, Ремус, не поворачиваясь, приглушённо поинтересовался: «Что такое?» Последовало: «Ничего. Спи». Сириус не спешил следовать своему же совету и, это можно было заключить по его дыханию, долго не засыпал. Некоторое время Ремус ждал, что ему скажут что-то путное, однако желанное не произошло; забвение подкралось незаметно, нежной волной прилива накрыло его с головой, но перед полным погружением в дрёму он расслышал (или это ему только показалось, что верней) будто кто-то со знакомым голосом прошептал: «Красивый…» Ему всегда хорошо спалось после разговоров с Сириусом, но это ни шло ни в какое сравнение с тем, как приятен был сон рядом с ним. Распластывая лилейные крылья, кричали чайки; волны разбивались о скалы. Монета скатилась, упала с обрыва и заскакала по скалам. Утонула в море, обретя там своё пристанище… Льняное утро, соткавшееся в четвёртом часу из пыли и робких лучей, укрыло всю комнату невесомыми складками. От солнечного зайчика Ремус проснулся раньше Сириуса, который, справедливости ради, после первого же лёгкого тормошения дёрнулся всем телом и открыл глаза: ранние подъемы, как заключил Люпин, давались ему с трудом, и он был вынужден долгие годы перестраиваться на жавороничьий режим. Они поочерёдно занимали ванную, чтобы умыться и побриться. Без десяти пять, толком не позавтракав, так как апельсиновый сок, купленный перед дорогой и выпитый ими совместно из одного горлышка, едва ли считался, они были на железнодорожной станции под открытым небом, чистым после вчерашнего ливня. Чтобы попасть на правильную платформу, им пришлось пройти по подземному переходу. Когда Ремус поднимался по ступеням — к свету, он почувствовал сожаления по причине того, что вынужден уехать и оставить Сириуса в одиночестве — как-никак, выходные закончились, а завтра Люпин обязан был выйти на работу, чтобы вычеркнуть день из истекающего срока его преподавания в Ксавериан. Дорвавшийся до сигарет Сириус растягивал удовольствие и вместе с Ремусом дожидался поезда, отбывающего в восемь минут шестого. Всё было как всегда, и всё же что-то неусыпно грызло Ремуса. Хотелось наградить это чувство именем «синдром незаконченного дела». Послышался звук свистка, и вот уже перед ними, оканчивая тормозной путь, возвышался поезд. — Таки всё, — выдал Сириус, загасив сигарету. Одним этим бесхитростным подведением итогов он достоверней всего передал состояние Ремуса. «Таки всё». Что будет дальше — ещё предстоит выяснить опытным путём. — Да, — отозвался он. «Просто «да»? Это всё, что можешь сказать?» — укорил себя Ремус. — Спасибо, что… ну, короче говоря, знаешь. Сущий кавардак тут был. — Не за что. Могу и Гарри навестить, если скажешь адрес. — Серьёзно?.. — Сириус оживился. — Ого… Вот это было бы круто, спасибо. Эбери Мьюс, семнадцать. Скажешь, что я вернусь через пару дней, и что всё в порядке. Блэк помолчал. — Ты ведь не дёрнешь из Англии до того, как я вернусь? Советую не пробовать, а то вдруг россказни про убийство и меня перестанут быть байкой. — Не дёрну. — Клянёшься? Намокшие вчера волосы Блэка толком не расчёсывались с минувшего вечера, отчего сегодня они путались и завивались. Ремус попытался вести себя непринуждённо и, чтобы опять не сбиться, озирался вокруг под предлогом определения номера вагона. — Да будет тебе, Сириус. Не такая уж я занимательная королевская персона, чтобы меня провожать. Если хочешь, я дождусь, но… Извини меня: не стоило всё это так выплёскивать на тебя. Несвоевременно вышло, и всё-таки я рад, что ты теперь в курсе. — Он приложил все усилия, чтобы избежать нервозности, но бестолку. — Ты — лучший человек в моей жизни. Мало кто может выдержать меня со всеми моими заморочками на постоянной основе, я и до всей этой истории был не подарок, может, за это и поплатился, как знать… — Брехня. Обескураженный, Ремус бросил быстрый невнимательный взгляд на Сириуса до того, как категоричный и грубый выпад сорвался у того с языка, но, отведя глаза в сторону, он тотчас почувствовал потребность посмотреть ещё раз, дабы убедиться, что ему не померещилось, как Сириус опустил голову, прикрыл глаза и прикусил нижнюю губу, точно от покалывания в боку после стометровки без необходимых приготовлений; длинные ресницы Сириуса трепетали, а чёрточка в уголке рта углубилась. Неужели он?.. Злился? Был подавлен? Однако никаких примет внутреннего смятения Сириус уже не выказывал, стоило Ремусу обозначить своё беспокойство. Нечитаемое, спокойное лицо. «Но ведь он не мог… Это же не могли быть… Он скорее удавится, чем даст слабину», — в полном онемении подумал Люпин. Между тем, Сириус развивал заданную оценку: — Брехня, Ремус. От и до! Если б ты замолчал раньше, великий самобичеватель, — сделал бы мне одолжение: моя очередь, советую напрячь слух. Есть как минимум… чёрт!.. — выругался Сириус, улавливая надлом в собственном голосе. — Есть… как минимум один человек, который читал книги про психосоматику и учил язык сломать какие длинные слова ради тебя, чтобы потом от него был какой-то толк и чтобы помочь тебе. Есть как минимум один человек, которого впервые потянуло на своих, точнее на одного конкретного. Есть как минимум один человек, который уже несколько месяцев хочет тебя завалить и после этого — как там бишь говорят?.. попросить остаться? И есть как минимум один человек, которого последние недели выворачивало до кишок от того, как сильно он влип из-за тебя. Влип так, что его и сейчас потряхивает от того, что он просто смотрит на тебя… Решил заодно и ему жизнь испоганить? Так получается, получается, блядь, продолжай в том же духе! Дрянное время ты выбрал, чтобы найтись. У меня ничего для тебя нет. Только я сам — а это хреновина не из простых. Нет значит нет. Мне когда-нибудь и того, что есть, будет довольно. Когда-нибудь. Хотел, чтобы ты это знал. — Он сверился с часами на столбе и почти с чопорностью застегнул пуговицу на пиджаке. — Ладно, тогда. Это всё. Удачно добраться до Лондона. Не церемонясь, Сириус поднял руку на прощание. Вскорости Ремус неподвижно наблюдал, как он удаляется прочь от железнодорожного пути к подземному переходу. Ремус подошёл к вагону и в порядочном трансе передал документы проводнику. Реакция его стала заторможенной, а взор выхватывал лишь осколочные фрагменты окружающей картины; о вчерашней непогоде напоминали только сурьмяные лужи, посверкивающие тут и там на сером перроне; лёгкое дуновение колыхало зелёный с белым крестом флаг. — Отравляемся через восемь минут. Прошу вас, займите своё место, — уведомили его издалека — из реальности. — Сэр? Сэ-эр!.. — А? Да-да… — откликнулся Ремус, забираясь в тамбур. Он шёл по узкому проходу к своему месту. С каждым шагом усиливалась слабость в ногах, а та самая верёвка затягивалась на его груди, на его шее до синяков; это был какой-то сюрреализм, этого он никак не предусматривал. Они стоят на крыше; они обнимают друг друга в пустом номере; они мокнут под дождём второй раз за историю их знакомства; они засыпают на полу рядышком… Часть времени на табло за двоеточиями сменилась нулями. «И стрелка падает… когда мы этого захотим, а не в двенадцать… Мы сами определяем…» Спонтанная, ему самому неясная, но непоколебимая мысль вспыхнула в трёх словах: «Ну уж нет!» Дорожная сумка упала на первое попавшееся сиденье. Все предостережения, все сомнения, все тщательно просчитанные риски растворились в бурлящем котле. «Времени мало… Но его не существует… Теперь не существует…» Ремус вылетел из вагона, как ополоумевший, и пронёсся по перрону в сторону подземного перехода. Ветер рвался и свистел от бега; Сириус уже наверняка скрылся внутри, он должен уже… Ступеньки, ступеньки, ступеньки. Ремус чуть не натолкнулся на Сириуса; тот стоял на освещённой площадке, не успев нырнуть в тень перехода. Но не успев ли?.. Блэк тоже дышал так, будто только что бежал стремглав. Значит, он вернулся… Секунда, что они ошалело, неверяще (не бывает таких совпадений в побуждениях, не бывает!) смотрели друг на друга, была протяжённостью в час, в сутки. Сердце, всё ещё колотящееся в груди, в придачу жалостливо заныло от тесноты, а в солнечном сплетении воспылал огненный шар; Ремус сглотнул и на страх и риск убрал от щеки Сириуса волосы, скрутившиеся в буклю; ребро ладони скользнуло по тёплой коже. Сириус не изменил позы, не отшатнулся, не сделал ни единого движения, только рот его разомкнулся, а на лице обосновалась насторожённость. Или это была оскорблённость, за которой неминуемо последовал бы или гневный отпор, или удар. И вдруг — выражение Сириуса изменилось: безграничная нежность, понимание, загадочное узнавание опаловым цветом блеснуло в серых глазах, и этот плеск на поверхности залива сопровождался мысленным — и общим — вздохом «наконец-то, чёрт возьми!». Кто рванулся первым, толком было не разобрать, — только сперва Ремус, отбросив робость, притянул Сириуса за ворот рубашки и толкнул к стене, а после и Сириус сделал так, чтобы они поменялись местами, борясь за доминирующую роль. Затылком Ремус довольно сильно ударился о холодный камень, но его тихое шипение прервалось, поскольку губы Сириуса приникли к его губам. В первом касании выразилось столько противоречащей недавнему жесту трепетности и при этом столько дразнящего жара, что Ремус забыл обо всём напрочь. Утренний свет сусалью на клеевой кисти мазнул по их скулам и опущенным, но не сомкнутым векам; Ремус не пожелал закрывать глаза, слишком уж долго продолжалось ожидание и слишком велик был соблазн не упустить ни одного мгновения, и Сириус, похоже, думал так же. От поцелуев вечно сухих и оттого вечно облизанных губ цвета запёкшейся крови, с запахом сигаретного дыма, с привкусом апельсинового сока, от ласк горячего языка — всё пространство расширилось и расплавилось; эйфория вспарывала до нервов. Ремус снова изменил их положение, захотев получить чуть больше власти в этом нечаянном танго; его руки с ворота легли на плечи Сириуса и скользнули ниже по ткани пиджака, на спину, притягивая так, чтобы между ними не осталось ни дюйма воздуха. Сириус разрешил это с азартом и — не сдержался — улыбнулся в поцелуе: «Так вот что… чтоб ты… перестал быть агнцем…» Их одновременно разобрал неудержимый смех, но продолжить начатое хотелось сильнее. Сириус поцеловал опять, на этот раз под ухом, щекотно; потом ниже, рядом с бьющейся жилкой; в последнюю очередь влажный поцелуй коснулся шеи. Ремус издал дрожащий вздох и прижался носом и губами к виску Сириуса. Новоявленный жест был другим — до щиплющих глаз целомудренным и хрупким, и он точно ознаменовал возвращение к действительности. Поцелуй сам собой перетёк в объятия — то ли прощальные, то ли извинительные из-за недостатка времени. Сириус тоже прижимал его к себе с отчаянной силой. — С-сириус, я-я… — шёпот в волосы. — Да… — …всё-таки должен ехать… — Знаю… — …но мы ведь… — …говорю же — только попробуй меня не дождаться… — Я и так долго стрелял себе в ногу, не находишь? Им потребовалось недюжинное мужество, чтобы разомкнуть объятия, но мизерное, ничтожное расстояние между ними не приводило в чувства. Сириус вовсе по-кошачьи потёрся носом о нос Ремуса, — что последнего отчего-то растрогало, — и его дыхание опалило… Со станции непреклонным контральто объявили, что до отправления поезда осталось три минуты. — Тьфу, зараза. Ладно, — полным сожаления тоном протянул Блэк, полностью отстраняясь, — за тобой огромный должок. Нарекая себя не иначе как полным и непроходимым глупцом, Ремус догнал Сириуса, когда тот уже спускался в переход. Невзирая на его видимое изумление, Ремус украл последний поцелуй и, уже не оборачиваясь, помчался по ступеням наверх… Авантюра увенчалась успехом: на поезд он успел, несмотря на все его действия, тяготеющие к достижению противоположного результата. Проводник прошёлся по вагону, проверяя наличие билетов. Отдышавшись после окончания финального спринтерского забега, Люпин сунул руку в карман и предъявил свой. Проводник удалился, и отныне дорожную тишину нарушал только негромкий перестук колёс и звяканье алюминиевых ложек. За окном проносились окрестности Йеофорда, редкие деревенские дома и усадьбы, спустя пару минут взору предстали просторные поля, усеянные серебристой, фиолетовой и светло-синей пыльцой апрельских луговых колокольчиков; в полях пока не цвёл чертополох, но всякому знатоку сельской природы было известно, как преображались здешние красоты и радовали переливами гелиотропового и лилового с приходом первого летнего месяца. Губы Ремуса ещё покалывало, когда их тронула безмятежная улыбка.