EDO 2103: эдомоногатари

Хоккайдо — задница всего мира, резюмирует Никайдо. Он, типа, ездок по Дзигоку, тоже не абы какой парадис, но Дзигоку просто пустое место в сравнении с этим сраным болотом. Тут холодно, по-настоящему, не как около «Саппоро», а еще снег, и дует, и… Никайдо может бесконечно перечислять ужасы этого места, но в таком случае Ямауба засмеет его и опять назовет «городским пижоном», а Никайдо это ну вот совсем не в кайф. Поэтому, когда они оказываются на самом севере сраного Хоккайдо, он может только сильнее кутаться в одолженную куртку и молить богов или местных камуев, чтобы он отсюда выбрался и не подхватил какую-нибудь гадость, простуду или что еще хуже. Но Ямауба и Мифунэ, та грузная женщина из «Саппоро», тут кого-то ждут. Они на старой станции, когда-то, около сотни лет назад, тут была железная дорога, но сейчас о ней напоминают разве что заледеневшие шпалы. Остальное разобрали на металл и прочие материалы. А доходят они сюда каким-то совсем дурацким путем в обход кордонов; видимо, Мифунэ ходит этой дорогой весьма часто, потому что даже не озирается. А может, местные погранцы у нее в доле. И то, и то походит на правду — потому что Хоккайдо задница всего мира, и законы логики тут работают через это же самое место. Он мерзнет, пока Ямауба и Мифунэ пристально вглядываются в буран. Скорее всего это не снег. Точнее, не только снег: Никайдо слыхивает о том, что на континенте сейчас к морю подползает ядерная пустыня, с которой несет песок; а еще всякие осадки и пепел с севера, там вулканы, еще действующие и разбуженные давними ударами прямо по парочке магмовых электростанций. Ну и просто ядерная зима. Но это слухи. Никто не знает, что находится на самом деле на севере, потому что если Хоккайдо задница мира, то на то место не хватит даже самых невзыскательных географических обозначений. — Там есть жизнь, вообще-то. Ямауба, как всегда, обо всем осведомлена. — Сейчас, конечно, сплошь дикость и кустарники, но кое-кто там все же обитает. Не из местных. Говорят, они приезжают туда на атомном поезде. Атомные поезда, вообще-то — глупый миф. Еще когда Никайдо работает на папеньку, он такое слышит: о том, что по бывшим владениям «Мантецу» ходит старый атомный поезд, которому плевать на погоду и время. Но это дикость. У ядерных реакторов, вообще-то, есть разумный срок использования, и сотню лет такой точно не протянет. Только если над ним не колдует какой-то магический ядерщик, но, эй, где сейчас вообще остались блага цивилизаций, кроме их родной Японии? Вот в ядерные синкансэны вполне верится. А в атомного призрака с «Мантецу».. Ямауба в ответ лишь пожимает плечами. В этот раз без говноедской ухмылочки, видимо, действительно просто слушок. Мифунэ тем временем продолжает выглядывать кого-то вдали, пока, вдруг, не опускает руку и не бросает короткое: — Идут. Как она только видит хоть что-то через этот буран — загадка наравне со зрением Ямаубы через плотную повязку. Но после определенного периода жизни в Дзигоку (и посещения Хоккайдо, конечно же) начинаешь задавать меньше вопросов и просто верить. Никайдо на всякий случай — он, конечно, видный ездок, но интерес никуда не девается — наклоняется к Ямаубе и шепчет: — А что за ребята-то? — Сладкая парочка с континента. — Че, прямо оттуда? — задумывается. — Китайцы? Или из Кореи? До него иногда доходят слухи, что, дескать, одна из половин последней все еще существует, настолько закрытая и обособленная от всего мира, что ей плевать на происходящее; и что главенствует там очередной Ким. Но Никайдо искренне сомневается, потому что он помнит курс истории и знает, что эта самая крохотная страна в числе первых объявила о своем недовольстве и расчехлила ядерный запас. Но истории положено врать. Так что, может, все еще существует, как и атомный поезд «Мантецу». Но нет, говорит Ямауба, не китайцы и не корейцы. Но с континента. Никайдо даже озадачивается, от других стран к ним плыть и плыть, а в море водится такое, что повстречать точно не захочешь (поэтому в Японии используют ави и поезда, но не корабли), пока она не добавляет: — Они транзитом через Карафутский архипелаг. Раньше там был остров, но потом резко поднявшийся уровень воды и одна боеголовка сказали Карафуто «прощай». Никайдо знает это, потому что в свое время Япония точила зубки на это местечко, но как-то не срослось. — Это че, с… — Никайдо чешет подбородок, вспоминая. — С Камчатки. Забавные bratki, но будь аккуратнее. Они на нашем кое-как, но говорят. Подозрительно смотрит. — А ты с ними уже встречалась, значит-с? — А то ж! Ямауба на него просто смотрит, но Никайдо знает — подмигивает под своей повязкой. Слово, произнесенное ею, ему мало о чем говорит, и он продолжает вглядываться в буран, пока там не появляются два темных силуэта. Они становятся все больше и больше, и, в скором времени, Никайдо в откровенном ужасе глядит на двух здоровенных амбалов с европеоидными (он такие видывал только в фильмах) чертами лица и коротко стриженными головами. Они выше Никайдо на голову, а то и две, и добродушно зыркают на Мифунэ, с которой о чем-то базарят на чужом резком языке. Не надо быть лингвистом, чтобы понять, что они здороваются. Но потом bratki переключаются на японский, когда Мифунэ показывает на оставшихся не у дел: — Ямаубу вы помните. Это ее sputnik, Никайдо. — Ник, — лыбится первый и протягивает ему руку. Пожимает так сильно, что Никайдо почти неловко за себя. Эти двое оказываются, как говорит Мифунэ, Grisha и Misha. Они не могут (или не хотят) выговаривать полную фамилию Никайдо и зовут его «Ником», отчего тот жутко бесится, но молчит — острый локоток Ямаубы чувствуется даже через одежду. Но, в целом, они оказываются вполне обычными контрабандистами, пусть на японском говорят с сильным акцентом, очень звучно произнося «р», а еще коверкая некоторые слова. Впятером они перебираются внутрь станции, где уже оборудован уголок. Ясно, местечко обжитое. Мифунэ и Миша обмениваются черными бронированными кейсами и миленько болтают о содержимом, то и дело вклинивая в речь слова то из одного, то из другого языка, отчего подслушать их нереально. Второй же, Гриша, греет руки об огонь, и, смотря на него, Никайдо в основном гадает, как тому не холодно в расстегнутой куртке и без шапки. Улыбается, зубы ровные, выглядит как оскал. Плотоядненько. Но, в целом, его речь, даже с такой мешаниной, по смыслу понять можно. Теперь Никайдо может считаться экспертом в изучении мертвых языков наравне с любителями английского? Но эти хотя бы на нем кодят, кодовы мартышки хреновы. — Эт еще не moroz. Всего минус двадцать. На континенте бывает и ниже. Никайдо теперь не хочет знать, что там на континенте. — И че? — интересуется. — Как вы живете? Там же не государства, ничего. Сплошной хаос. — Эт-да, — кивает Гриша и делает даже лицо погрустнее. — Но не везде. Города поменьше целы. Эт большие затронуло. И некоторые bazi. Но не все. Вокруг них и живем. Где-то даже тепло. Любопытное «где-то». — И все еще держите связь? — Никайдо не верит. — Да ладно, ты гонишь. Даже у нас города друг с другом почти не контактируют. А у вас территория ого-го. Такая «ого-го», что старик Накатоми бы себе локти откусил, лишь бы заграбастать себе и строить свой тысячелетний сегунат. Но, эй, это сейчас вообще не к месту. Гриша качает головой. Почти с серьезным видом. — Не все. Но многие. Ты просто, yaposha, не сечешь. Для тех, кто жил далеко от центра, все не особо изменилось. Babulya говорит. Только вместо денег теперь натуральный обмен. Угля полно, старые поезда работают. Их не так сложно чинить. Это не ваши модные sinkanhreni. Брошенные железные дороги мы и сами доделали, а Transsib как стоял, так и стоит. Вдоль него живут. — И не сложно? Без центра? — Сложно, но за сотку лет привыкли. Технологии-то не мертвы! — трясет кулаком. — И люди. А пока есть вторые, то все переживем. Про радиацию отвечает уклончиво, только упоминает, что есть, но за сотку лет почти все выветрилось. Кроме центра, там все худо, но туда суются лишь самые отчаянные. В общем, поясняет, уроды рождаются, но редко, да и живучие. Они почти все стерильны, а где нет, это уже подальше от городов, в селах, есть либо запреты на пересечение, либо всем уже настолько плевать, что геном перестроился. Ну, пожимает плечами, так говорят люди поумнее. Никайдо кажется, что это чушь собачья, про геном; с другой стороны он знает про всякие эксперименты на детях, видел мутантов, знает парочку лично, а потому не возражает. Кто, черт возьми, знает, что там на самом деле на этом континенте. Но он слушает. Грише явно охота поболтать с кем-то не столь привыкшим и заинтересованном в дележке оружия, а Никайдо не прочь узнать, что там, на большой земле. Слухи до Японии почти не доходят, никто не знает даже, как там с другой стороны океана. Слыхивал только про Аляску, но там, скорее всего, такая же задница. Он тоже рассказывает: про дзайбацу, которые Гриша неуважительно называет firmoi, про мутантов и Дзигоку. Если подумать, то вне городов жизнь везде похожа, и неважно, на континенте ты или окружен ядовитой водой. Единственное, что у местных технологии современней, в Эдо прогресс на месте не стоит; но, как верно подмечает Ямауба, старье не взломать удаленно, а еще современная техника его не видит, что давало почти беспрепятственно носить что-то потенциально опасное под носом у стражей порядка. Здесь же bratki именно за оружием; но новым. Меняются на старье, которое легко и полезно использовать в Дзигоку. Самим же им новинки нужны для того, чтобы потрошить и изучать начинку, создавая свои кастомные сборки, смертоносные и незаметные. Как новая ступень эволюции, только все про пукалки. Пока Никайдо давится сухпайком, Гриша и Миша достают из-за пазухи что-то настолько странное, что от запаха режет глаза. Кокетливо поясняют: — Вяленое мясо. — Пиздишь, — отзывается Никайдо. Он и слова-то такого не слышал нигде, кроме как в фильмах, супер древних. — Мяса сейчас нет. Он как-то пытался есть мутантов, но вышло не вкусно и грустно. — Настоящее! Ne sharish! Туристы с Карафуто разочарованы. На вкус — странно, необычно. Никайдо кажется, что тут полно вкусовых добавок, но его убеждают, что это все fignya, и все это «кастомное». Короче, выращенное с любовью и с ней же убитое. Они впятером жуют вяленое мясо; Миша рассказывает про чудесные свойства мяса выдры, и Никайдо рад, что те вымерли сто лет назад. В это время Гриша подсаживается к Ямаубе, о чем-то болтают, но потом Никайдо слышит краем уха: — Надо было тебе, krasavitsa, тогда с нами пойти. Че тут сидеть, в этой вашей Yaponii, ничего интересного. А там!.. Чистый воздух! Та опять скалится в своей дебильной манере. — Ты же знаешь, что это бессмысленно. У меня порченные гены. — Hren polnaya!.. — Че-че-че, в смысле «порченные», — сует свой нос в чужой вопрос Никайдо, и Ямауба щелкает его по лбу. — В Дзигоку живут либо мутанты, либо с придурью. Вот вы с Мифунэ вторые, а про меня сам догадаешься? — Пиздишь! — в унисон заявляют Гриша и Никайдо. Но большего от Ямаубы они не добиваются, она продолжает называть их «городскими пижонами» и хихикать, словно лисица. Мифунэ на фоне ловко открывает какую-то консерву, и обед из стандартного превращается в роскошный. Еще бы тепло было, и можно было бы даже насладиться, но Никайдо слишком занят клацаньем зубов. Ему, как и положено, дают какой-то местной алкогольной гадости, но вот тут туристы с Карафуто его уже не удивляют: в Дзигоку народ горазд пить воду, разбавленную топливом для ховеркаров. — Да эт fuflo полное, мы один раз ездили на руины Leninsk’a, где космические ракеты, и вот там попробовали местной shnyagi: разбавленного космического топлива! Ну ладно, уел. Реально крутотень. — А че, реально ракеты? — вежливо интересуется Никайдо, и Миша с Гришей наперебой начинают. — А то-о-о! Даже sputniki! Первозданное, только ржавое. Японские спутники на орбите сейчас самые новые, чистенькие; но остальной фигни, даже американской, тоже хватает. Все еще болтается. И даже работают, если наловчиться к ним подрубаться. С нынешними технологиями коммуны, откуда эти двое, это сложно, но они знают одного парня, который знаком с другим парнем… и по традиции. — «Спутник» — это ж какое слово! — гордо. — Многозначное. И космический объект, и друг!.. Первые, говорят, до сих пор способны транслировать сериалы, а со вторыми ты их будешь смотреть. Короче, сплошь profit. — А если захотите обвалить? — нагло ухмыляется Никайдо, в ответ ему пожимают плечами. — Вопрос в цене, druzjishe. Это такое вежливое «отвали»: не найдется такого предмета, в обмен на который они реально что-то обвалят. Впрочем, Никайдо запоминает, ну так, для проформы. Не сказали же «нет», значит, если постараться… Но ему вряд ли понадобится обрушать сраный спутник, типа, кому это вообще в здравом уме потребуется? В конце концов, Никайдо все же решается: — Так слух об атомном поезде — правда? Миша и Гриша только добродушно скалятся, но ни слова не говорят. Ну вот и что это значит? Потом, после обмена товаром и любезностями, плотного обеда, прощаются. Миша и Гриша в шутку зовут их к себе, и, когда скрываются в буране, Никайдо наконец задает главный интересующий его (после глаз Ямаубы) вопрос. Обращенный к Мифунэ: — Ладно, колись, коза, откуда они знают наш, а ты — их. Он, естественно, про язык. Мифунэ лишь кривит рот и сплевывает под ноги. — Поживешь на Карафуто — всему научишься. А их уже научили, кое-как. Они связные, главные burlaki, так сказать, — это, типа, значит, контрабандисты. — На континенте все в тысячу раз хуже. Не настолько, как у янки, но чем ближе к центру, тем меньше живности. Так что, Никайдо, — хлопает по спине, — радуйся, что ты в Дзигоку, а не там. А то понял бы, что такое пойти гадить в кусты и наткнуться на тигра. Какого еще нахер тигра. Тоскливо как-то. Цивилизация у них под носом, а тоже на соплях. «Накатоми», мать его. Вот и не знаешь даже, как хуже: свободный, но вне благ на далеком континенте, или под каблуком у дзайбацу.