Память

Какузу ненавидел четверги. Каждый вечер среды, лёжа на своём футоне, он прокручивал в голове мысли о том, что завтра его очередь убираться в бабушкиной комнате. Он пытался как-то отвлечься, думать о чём-нибудь другом, более приятном, но против воли перед глазами так и возникал этот образ: сёдзи из пожелтевшей бумаги, токонома с подсохшими в вазе цветами, паутина, раз за разом появлявшаяся в верхнем левом углу, и сама бабушка, иссохшая и тихая, как будто бы она уже давно умерла и превратилась в мумию. Эту гнетущую тишину он ненавидел больше всего, и, вместе с тем, никак не мог решиться её нарушить — ступал тише, осторожно ставил у её постели поднос с едой и чаем, одёргивал своё хакама, чтобы оно не шуршало, даже дышал, как будто бы реже и не так глубоко, как обычно. В их жизни и так было полно смертей — пожар бесконечных войн не утих полностью даже после создания Скрытых Деревень. Но одно дело, когда человек умирает внезапно и быстро, и совсем другое — наблюдать, как жизнь покидает его день за днём, капля по капле. Это ощущение постепенного увядания, казалось, нависло над всей семьёй, как плотный густой туман. Всё изменилось на этой неделе. Во вторник ночью он встал по нужде, и стараясь не наступить на футоны сестёр, выбрался в коридор. В доме было темно и тихо, ничего необычного, но, когда он уже возвращался назад с улицы, то вдруг уловил какой-то странный шум, не то стук, не то потрескивание. Какузу насторожился. Шум определённо шёл из бабушкиной комнаты. Он остановился перед ней, не зная, как следует поступить. Войти и проверить, всё ли в порядке? Находиться в её комнате ночью — последнее, чего бы ему хотелось. Может окликнуть? Но слух у неё испортился уже давно, ещё до того, как она слегла. Какузу нерешительно переминался с ноги на ногу. Могла ли это вообще быть бабушка? Скорее всего, просто ветер принёс шум с улицы. Подумав ещё немного и решив, что это самый правдоподобный вариант, он вернулся к себе и заполз под одеяло. Но заснуть снова никак не удавалось. Какузу не мог перестать думать о том, что стоило всё же войти и убедиться, что с бабушкой всё хорошо. А потом, как назло, в памяти стали всплывать всяческие небылицы и рассказы о ёкаях и призраках. Какузу натянул одеяло повыше. Задремать получилось только под утро, потом проснулись его сёстры и начали ходить по комнате, складывать постель, в сотый раз из-за чего-то ругаться, так что о том, чтобы выспаться, не могло быть и речи. Полдня он ждал новостей о бабушке от Каори, сегодня была её очередь за ней ухаживать.  — Нээ-сан, как бабушка сегодня? Каори искала что-то в сундуке со своими вещами. Её голова, шея и плечи были полностью внутри, и сейчас она походила на нырнувшую утку. Голос казался глухим и гулким.  — Ну, вроде бы ничего, а что такое?  — Да так, просто спрашиваю.  — Ей, кажется, сегодня лучше.  — Думаешь, она поправится?  — Будем надеяться… Чёрт, я ей шею сверну!  — Что?! Каори вылезла наружу, держа в руках свой оби.  — Она опять брала мои вещи без спроса! — она вскочила с места и бросилась прочь из комнаты. — Кацуми! А ну, иди сюда! Какузу поспешил убраться у неё с дороги. Он почувствовал большое облегчение. Значит, бабушка в порядке. Но что же всё-таки так шумело? Какузу не мог припомнить в комнате ничего, что могло бы так стучать. В четверг он проснулся раньше обычного и ещё некоторое время оставался в постели, разглядывая потолок. В голове было почему-то пусто, а на душе поселилось какое-то неприятное чувство, которое всё не уходило. Как будто он надел шерстяную одежду на голое тело, сколько ни поправляй — всё равно колет кожу и чешется. Утром он получил от матери поднос с завтраком для бабушки: горячий чай, мисо-суп, варёный рис с натто и цукэмоно. Над едой клубился пар, обжигал ему руки и голую шею. Этот жар раздражал, день и так обещал быть знойным, солнце нещадно пекло чуть ли не с самого рассвета. В бабушкиной комнате было тихо и немного прохладно, по сравнению с остальным домом. Какузу пожелал доброго утра, хотя знал, что она ему не ответит. Она лежала в углу, как обычно, безмолвная, с закрытыми глазами. Длинные седые волосы обрамляли её лицо, руки, морщинистые и худые, похожие на ветви высохшего дерева, покоились на одеяле. Какузу поставил поднос у футона и решил проветрить. Раздвигая сёдзи, он заметил, что под потолком слева снова появилась паутина. Чёрт, опять придётся нести из кладовки метлу и убирать её. Он обернулся и едва не подпрыгнул от неожиданности. Бабушка сидела на постели и смотрела на него в упор. На тёмном лице ярко выделялись глаза — желтоватые белки и радужки, чёрные настолько, что зрачков внутри было не различить. Она вдруг почесала нос и прищурилась.  — Это что, Сатори?!  — Нет, это Какузу.  — А?  — Ка-ку-зу. — громко повторил он.  — Ах, точно… — она отвернулась и провела по лицу ладонью, будто бы хотела смахнуть что-то. Потом снова посмотрела на него. — Ничего себе, ты так вырос. Ну-ка подойди сюда. Смелее, я же не кусаюсь. — когда он оказался рядом, он взяла его за подбородок. — Ты растёшь таким симпатичным! Тебя наверняка зачали в какой-нибудь праздник в подпитии, поверь мне, я-то кой-что понимаю в таких делах.  — Я-ясно… Она как-то странно закашлялась, и только спустя пару мгновений он понял, что она смеётся. Зубы у неё были, как у молодой, белые и крепкие.  — Да уж… Одно из преимуществ старости — то, что можно нести всякую чушь, и никто ничего не скажет. Доживешь до моих лет — поймёшь.  — Попробую… Она взяла с подноса чай. Какое-то время они молчали.  — Вам сегодня лучше, обаа-сама?  — Как видишь… Только ничего хорошего это не предвещает. Обычно если человеку, который одной ногой в могиле, неожиданно становится лучше, это верный признак того, что смерть уже близко. Как будто бы боги дают нам немного времени и сил, чтобы наладить дела перед уходом.  — Не стоит вам так говорить. Она покачала головой.  — Вы уже устали. И я, честно признать, тоже. Какузу уставился на свои колени. Он услышал, как бабушка поставила чай обратно на поднос, а потом сказала:  — Знаешь что? Открой-ка самый нижний ящик комода и принеси мне шкатулку с журавлями. Какузу встал и сделал, как она просила. Когда он взял шкатулку, то почувствовал, как сердце забилось чуть быстрее. Она была большой и тяжёлой, а внутри будто бы что-то перекатывалось и стучало. Что же это? Фамильные драгоценности? Какое-то секретное оружие или снадобье?  — Можешь открыть. С лёгким трепетом он откинул крышку. Внутри была куча камней. Обычных камней, которые можно найти на дороге или возле дома. В некоторых из них поблёскивали кристаллики кварца, какие-то были чудаковатой формы, но в остальном, совершенно обыкновенные небольшие камешки. Радостное предвкушение куда-то испарилось. Он удивлённо вскинул брови и посмотрел на неё.  — Я уж и не помню точно, когда начала их собирать. — бабушка пожала плечами и убрала прядь волос со лба. — Но вот уже лет десять-пятнадцать, каждый раз, когда в жизни происходит что-то важное, я нахожу какой-нибудь камешек и кладу его в эту шкатулку. Вот, посмотри, этот, с красноватыми прожилками — это на твоё рождение.  — Ясно. — Какузу рассматривал камешек, силясь увидеть в нём что-то особенное, но ничего не находил. Камень как камень. Таких под ногами сотни валяются. Как-то… обидно даже. Бабушка пребирала камни в шкатулке и поясняла:  — Вот этот на свадьбу твоих родитлей, этот — когда ураган снёс наш старый дом, этот — когда была основана Такигакуре, этот — когда умер твой отец, этот — когда впервые пошла Кацуми. Какузу слушал, смотрел, но никак не мог понять, зачем же ей всё это. Ведь такие важные события просто так не забудешь. Она вдруг остановилась.  — Знаешь, это как будто бы почти целая жизнь в этой маленькой шкатулке. Так странно… Но в то же время, мне кажется, что именно так работает память. Ты видишь что-то, и, даже если это совсем обычная вещь, вот, как этот камешек, если с ней связаны воспоминания, то она сразу становится для тебя особенной. Да уж… любопытно, то что мы, люди, умеем превращать всякую ерунду в сосуды для воспоминаний. Какузу молчал и думал, что даже в его малом возрасте понятно, что это глупое и бесполезное занятие. Бабушка почесала подбородок.  — Надеюсь, никто из вас не унаследует мою страсть к накопительству. Когда я была помоложе, я собирала необычные бусины.  — Кацуми собирает гербарий. Это считается?  — Наверное, да… Но с ней, я думаю, всё будет в порядке. Главное — отселить её от сестры. Когда моя комната освободится, обязательно сделайте это. Иначе они повыдёргивают друг у друга волосы. С возрастом это, конечно, пройдёт… Ну, я надеюсь на это.  — Да уж, я тоже. — Какузу улыбнулся.  — Слушай, а как там Глава Деревни? Уже построил свой дом? А что с тем сливовым деревом в саду? Так оно и не цветёт больше? Её не стало через два дня. А ещё через два прошли похороны. Какузу видел, как рыдали сёстры, но у него самого глаза были сухими, как песок в Суне. Искры от погребального костра взмывали высоко в небо, его треск был весёлым и бодрым, будто человеческий смех. На неё надели праздничное кимоно и положили в волосы много цветов. Какузу видел, как из нагромождения веток вырываются тоненькие струйки дыма, темнее, чем остальные, и думал, что это наверняка от цветов, потому что в них много влаги. Он вспомнил, как летом пускал кораблики из газет, они уплывали вниз по реке, туда, где она обрывалась водопадом, и хотя он знал, что дальше пропасть, грусти не было, только какое-то светлое и тихое чувство, и уверенность в том, что плавание продолжается там, за горизонтом. Ей было семьдесят три года. Обратно он шёл отдельно от всех, сказал, что хочет побыть немного один. Хотя никто, кажется, не понял, почему ему на самом деле захотелось одиночества, как ребёнку, они позволили ему поступить, как вздумается. Он шёл по берегу реки. Вода в ней шумела, под ногами скрипела галька. Идея зародилась спонтанно и неожиданно. Вечером они вернулись домой, молчаливые и уставшие от разговоров с другими родственниками. Все разбрелись по углам. Человеческого общества больше не хотелось, они насытились горем и сейчас нужно было спокойно его переварить. В бабушкиной комнате было тихо и немного прохладно, по сравнению с остальным домом, всё-таки северная сторона. Круглый гладкий камешек светло-серого цвета немного выделялся среди остальных, но в нём всё ещё не было ничего особенного. Какузу закрыл шкатулку.