Wieder von vorne

Пруссии — теперь уже бывшему, чёрт бы побрал эту политику и войну — дверь открывают сразу, едва он пинает её носком ботинка. В горле образуется ком слов, который кончается почти сразу, как в дверном проёме появляется фигура, которая точно не принадлежит Брагинскому. И уж точно не Людвигу, который... Который... Гилберт сжимает зубы, прикусывая щёку изнутри до крови. Как писал Иван, Людвиг сейчас в одной из ленинградских психиатрических клиник. По собственной воле. По крайней мере Россия так написал, а уж верить, точнее не верить, ему было... Честно говоря, прусс не хочет верить во всё произошедшее. Ни в войну, ни в то, что Германия всё это время был под наркотиками, ни в то, что он сам больше не Страна. — Гил? — тихо, очень ломко интересуются на пороге, и губы Гила теперь кусает слабая улыбка. Лицо стоящего перед ним ребёнка бледное, в глазах лёгкое удивление, а на щеке и переносице красуются пластыри. На фоне обычно не такого скуластого лица выглядит слишком по-детски, будто Питер скинул пару-тройку лет. — Здравствуй, мелочь, — кивает он, потирая скрытое шарфом горло. Теперь он понимает Брагинского с его идиотской манерой скрывать всё, что можно, кусками ткани. Родерих снял с шеи бинты, выписал брату мази и таблетки, но ничего не сказал по поводу того, останутся ли на горле шрамы. Шрамы от чёртового собачьего ошейника с шипами вовнутрь. Гилберт вновь мысленно желает Лорицу гореть в самых адских муках. Он знал, что отправка на работу в концентрационный лагерь ничем хорошим точно не закончится, но такой Ад для себя он не ожидал. Но он хотя бы выжил, что нельзя было сказать об этой мрази, которая возомнила себя блядским Богом. — Ивана Николаевича нет, но он сказал, что ты приедешь и попросил меня подготовить тебе комнату. Я не против того, что вы у меня поживёте, пока... — А, значит и дом этого идиота разнесло? Ленинград на это только хмурится. Он точно не помнит, когда была бомбёжка, бомба от которой угодила прямо в левое крыло дома Брагинского, у него были дела поважнее. — Ладно, похуй. Показывай, где я буду жить ближайшие несколько месяцев, — чемодан отправляется на плечо, сумка в руку, и Гилберт следует за городом, наблюдая общую обшарпанность дома и скудность мебели. На толстый слой пыли он уже не обращает внимания, упираясь взглядом в чужую спину. Тонкая рубашка явственно выделяет торчащие кости позвоночника и рёбер, а рукава висят так, будто в них ничего нет. Да и в целом внешний вид Питера указывает на серьёзный недобор веса, который... — Ох, ты ж... Который указывает на то, что он был одним из блокадников. Экс-Пруссия предполагал такой исход, но всё равно очень сильно надеялся на то, что в Питере включится эгоизм и он покинет город. Не покинул. Чёртова русская упёртость и добросердечность, которую Гилу никак не удалось в нём искоренить. — Гил? — Гилберт останавливается, закидывает сумку на ближайшую горизонтальную поверхность и раскрывает её, рыская в необходимых поисках. Он купил на остатки денег некоторые вещи, которые захотел приобрести, едва узнал адрес, куда нужно приехать. Адрес указывал на дом Питера, так что далее шли только два варианта: Ленинград жив и здоров, и ему ничего не нужно или же он в том состоянии, в котором находится сейчас. — На, — прусс всё же находит необходимый не-ему мешочек, который он протягивает ничего не понимающему ребёнку. — Считай это гостинцем. Судя по твоему состоянию, он тебе понравится. Питер аккуратно раскрывает горловину мешочка и улыбается, едва замечает его содержимое. — Спасибо, Гил, — благодарит Ленинград, доставая сладкую булку, осторожно разрывая её на две почти ровные части, стараясь не проронить ни крошки, что вызывает у Гилберта неприятное ощущение под ложечкой. Блядская война и её проклятые последствия. Ладно Страны, они всегда позади своих нерадивых правителей и могут замечать неприятные звоночки, чтобы после получить по голове за их игнорирование, но города... Что они сделали, чтобы такое заслужить? По крайней мере уж точно не этот ребёнок, который всегда был чем-то средним между немцем и русским и который до боли знакомо привык избегать конфликтов. — Иван Николаевич сказал, чтобы я много не ел, — признаётся Питер, осторожно вытаскивая комочки мякиша, чтобы после отправить их в рот, не проглатывая сразу. — То есть, он сказал, чтобы я не наедался, а ел порциями по времени. — Тут мы с этим долбоёбом полностью согласны, — качает головой Гилберт, скрещивая руки на груди. — И что же ты сделал, чтобы довести себя до такого? Дай угадаю, ты выёбывался. Ленинград опускает взгляд в пол, пытаясь съёжиться, что ему почти удаётся. Он и так выглядит как человекообразное подобие фонарного столба, так что опущенные плечи и вжавшаяся в них голова заметно уменьшают его рост. Экс-Пруссия только выжидает, когда стоящий перед ним город ответит на вопрос. Всё же, иногда шутки про то, что он заменяет Питеру отца выглядят правдиво. — И отдавал свой паёк детям, ага. Сто восемьдесят грамм... Этого всё равно недостаточно, чтобы поддерживать организм, так что, что голод, что граммы, всё одно. Гилберт только цокает языком, подходя к Ленинграду ближе и трепля его по волосам. Те оказываются сухими и ломкими, похожими на солому. Раньше они были другими, мягкими, чуточку колючими и торчащими во все стороны, несмотря на расчёску. Питер слабенько улыбается, подставляясь под ладонь. Только бывший Пруссия его так касается, никто больше. — Ты такой ребёнок. Ребёнок на это только кивает, прищурив глаза. Он не такой уж и ребёнок, на момент "замирания" ему было семнадцать, но с Гилбертом не поспоришь. Гил его старше и опытнее, даже физически он его превосходит, замерев в возрасте тридцати лет, что вполне подходит по времени для родителя. Но это всё, конечно, шуточки. Питер точно помнит, что он является сыном петроградской проститутки и её нерадивого клиента. — Как долго ты планируешь с нами оставаться? — Хуй его знает. Посмотрим, как себя будет чувствовать мой брат, а дальше как повезёт. Может, я получу нужное мне письмо и станет чуточку полегче. — Любовное письмо? — интересуется Ленинград, за что получает лёгкий подзатыльник. — Ай. — Не суй свой детский нос во взрослые дела. — Да, папа, — отвечает Питер и вновь получает подзатыльник. — А теперь за что? — Не папкай, — добродушно отвечает Гилберт. Ему нравится хоть куда-то тратить нерастраченную на Людвига заботу. Правда, он надеялся лишь на одного ребёнка, а не на маленькую ораву из десяти городов с немецким происхождением, ну да ладно. Большинство из них уже достаточно выросли, чтобы жить без его помощи. Остались лишь Питер и Уолтэр. Но последний старается всё сделать сам, изредка калякая "отцу" пару строк о том, что он делает всё хорошо и живёт по заветам Пруссии: не убей невинных, не кради у небогатых, не пей с вечера воскресенья на понедельник. — Я стараюсь, но вы с Иваном Николаевичем заменили мне родителей. Сложно отвыкнуть от этой шутки. — Твои "родители" никогда не были в браке, да и ты уже перерос времена, когда тебе можно было прятаться за его юбку, — Ленинград хихикает. — Ты так и не показал мне комнату, ну и ладно. Щас забросим пожитки и замутим что-нибудь тебе на перекус. — Хлеб с сахаром, — тянет Питер. — Нет. Мясо. Тебе нужны белки, жиры и что там ещё в нём есть. Ещё овощи. И фрукты. Придумаем что-нибудь. Судя по долгому, почти мученическому вдоху, ребёнку нравится эта идея. Мясо... Он давно не ел. Года три уж точно. Он много чего не ел эти три года, начиная от простенького бутерброда с маслом и сахаром и заканчивая свежим куриным супом. Весь его рацион в то время состоял из галет, сухарей и маленьких кусочков сахара, который он на чистых инстинктах пытался растянуть на максимально долгий срок. Но чаще всего маленькие кубики сладкого он отдавал детям, которых ему было жалко. — Будем откармливать. Вот пока будешь грызть булку я тебе сготовлю что-нибудь простенькое. Хоть яичницу с колбасой. — Спасибо, — искренне благодарит Питер, — Vati, — добавляет он, жмурясь в ожидании подзатыльника. — Вроде вырос, а всё ещё такой ребёнок. Гилберт улыбается, не думая и скрывать теплоту во взгляде. Ленинград улыбается в ответ, делая шаг вперёд, чтобы получить объятия. Его редко обнимали, так что он вполне заслуженно восполняет тактильный запас, обнимая своего названного отца. Шутки шутками, а факт есть факт — из Пруссии получился великолепный отец. — Пойдём, мелочь. Я верю в то, что еда нас дождётся, но хлеб-то высохнет. На слово «хлеб» Питер активизируется, всё же выпуская прусса из своих рук. Тот только вновь треплет его по волосам, стараясь воссоздать прежний и привычный беспорядок на чужой голове. В собственной же голове у Гила происходит быстрое выстраивание распорядка на ближайшую неделю: накормить Ленинград, помыть ему голову — эта сухость его напрягает, как и сам факт ломких волос, — снова накормить, после привести дом в порядок, а в конце недели силой выбить у Брагинского встречу с Людвигом, даже несмотря на то, что это может быть и не Людвиг. Гилберту плевать. План на неделю ему нравится. Может, за это время он и сам придёт в норму и перестанет тянуться к пистолету из-за каждого шороха за дверью. В такие моменты раны на горле начинают тянуть, а лёгкие горят в предощущении чужих рук на горле, перекрывающих ему доступ к воздуху. Но об этом знают только они с Родерихом, не более. Все остальные либо мертвы, либо расстреляны советскими солдатами. Его устраивает такой расклад. Старший брат уж точно не выдаст то, что написано в личной карте Гилберта. — Гил? — Да, я задумался на пару секунд о том, что буду с тобой делать. — И что? — немного встревоженно спрашивает Ленинград. — В ванной топить. И голову тебе мыть, сразу видно, что ты это дело забросил. — Нет, я сам. Можно? — Нет, — лёгкие кровожадные нотки пугают Питера и он делает пару шагов назад, намереваясь убежать. Экс-Пруссия ловит его за секунду до последнего шага перед рывком. — Обещаю аккуратно. — Ты всегда так говорил, а потом вымывал мне мыло, попавшее в глаза. Я помню. — Не ной, — просит Гилберт. — Я тебе гарантирую, что буду очень осторожен, и никакого мыла в глазах больше не будет. Будешь вести себя хорошо, и я дам тебе ещё одну булку. С орешками. Согласен? — Согласен, — сразу же отвечает Питер. Желудок перенимает на себя командование, делая выбор в сторону еды. — Вот и умница. Пойдём. Комната оказывается расположена напротив комнаты Брагинского и замки двери, на всякий случай, оказываются достаточно крепкими, чтобы выдержать один удар кулаком. По крайней мере экс-Пруссия матерится, тряся ударенной ладонью, наблюдая отсутствие хоть каких-то следов повреждений. Либо он настолько ослабел, либо дверь крепкая. Он делает ставки на второй вариант. Ленинград притаскивает ему стопку постельного белья, а после покидает его, получив ещё один мешочек со вкусной едой, оставляя в комнате совершенно одного, позволяя снять надоевший шарф и вперится взглядом в стоящее в углу зеркало. На шее красуются рваные раны, едва-едва подзажившие, но всё ещё сохраняющие розовый воспалённый цвет и побаливающие, если к ним прикоснуться. Возможно, ему и правда не следовало выводить коменданта концлагеря из себя, чтобы тот не затянул ошейник крепче, но Гилберт не мог удержать себя от колкости, за что и поплатился. Знать бы, заживут ли эти раны, или же останутся следом от «нацистских зубов». И всё равно его вид сейчас всяко лучше того, в каком он попал к Родериху. По крайней мере руки и рёбра успели зажить прежде, чем Гила приволокли в суд. Синяки и следы пальцев на шее прошли и того раньше, ходя синюшное "ожерелье" пугало и самого экс-Пруссию своим наличием и кроткой мыслью о том, что следы останутся. Не остались. И слава кому бы там ни было. — Гил? — Сейчас спущусь, иди грызи подарки. Шарф он вновь накидывает на горло, обматывая его на грани удушения. Дурная привычка. От неё он избавится, это точно. А вот от наступающих проблем... Вряд ли. Но он попытается, не впервые в своей жизни он сталкивается с подобным.