17
Рабочий день проходил как обычно, Поль сидел на вышке контрольно-пропускного пункта, попивая травяной чай. Это скорее была мутноватая непонятная бурда, заваренная на сушёных лепестках какого-то цветка, но Полю она нравилась. Поэтому он и предпочитал называть это чаем, в то время, когда сослуживцы пили нормальный, из настоящих чайных листьев. В Жёлтом секторе царила мрачная напряжённость. Незапланированное представление, произошедшее на празднике урожая, таки зародило зерно несогласия в головах фермеров. Третий день на железнодорожных путях стояли пустые поезда, которые должны были быть загружены уже в понедельник. Но сегодня наступила среда, а фермеры так и не удосужились доставить тюки и ящики с овощами, фруктами, корнеплодами и заготовленными травами на место погрузки. Поль нутром чувствовал, что что-то должно произойти. Всего лишь неясное предчувствие, ничего более конкретного, но на душе было неспокойно. В небе бесновались тучи, дули неприятные влажные ветра, погода грозила разразиться затяжным дождём. С наблюдательного пункта, расположенного чуть выше стандартного второго этажа, Поль мог просматривать подъездные пути на пару километров в обе стороны, и в четыре пополудни он заметил колонну бронированных автобусов с тонированными стёклами. Гвардия чёрной вереницей прокладывала путь из Зелёного в Жёлтый сектор. Поль видел, сколько автобусов направляется в сторону стены — им, казалось, не было конца — и понимал, что ничем хорошим это не кончится. Напарник спустился к шлагбауму, чтобы начать процедуру пропуска машин согласно протоколу, а Поль, улучив момент, взялся за проводной телефон — других в Жёлтом секторе не было. Он звонил на специальный номер, который всегда держал в памяти. Набрав пять цифр, он дождался гудка и повесил трубку. Затем ещё раз повторил операцию и только на третий раз дождался ответа. В трубку он произнёс всего три слова: «Спасибо тёте Полли», и закончил разговор. Звонить родным не возбранялось, хоть и не поощрялось, но пограничники всё равно это делали. Поль проговорил фразу действительно с благодарностью, на случай, если напарник вдруг услышит часть этого короткого разговора. Теперь из уст в уста весть о скором появлении гвардейцев в секторе дойдёт до всех, кому нужно это знать, включая и Маят. Она, конечно, как всегда, рискуя собой, останется на улице, но Поля это уже не коснётся. Свою задачу — предупредить о прибытии гвардейцев — он выполнил. Автобусы небыстро въезжали на территорию и ползли по узким улицам по направлению к главной площади. Полю хотелось бросить всё и пойти туда, посмотреть, что будет, но пост оставить было нельзя. Такие визиты никогда не проходят тихо, так что новость в любом случае громыхнёт. Остается только дождаться. Ожидание, впрочем, всё равно казалось Полю мукой и уже навевало тоску. Чтобы наверняка оказаться в курсе, он включил телевизор. Сейчас ещё не время новостей, так что единственный разрешённый и работающий в Синклите канал передавал какой-то фильм из далёкого прошлого. Спасибо правительству хоть за это — своего кинематографа почти нет, но они не растерялись, распотрошили довоенные коллекции. Фильм только-только начался, так что Поль в глубине души порадовался, что ничего важного не пропустил. Под остросюжетный боевик ожидать новостей стало куда приятнее и проще. Напарник присоединился к просмотру, когда пропустил все автобусы, и пограничники, переговариваясь и комментируя, смотрели в телевизор. Поль и не заметил, как пролетело время, и, наверное, вовсе бы не отвлекался от фильма, если бы его вдруг не прервали по экстренному поводу. Экран вдруг показал синий цвет, заставку телеканала, а потом вместо фильма в кадре появился сам Канцлер Нарибу. Ему было немногим за пятьдесят, но выглядел он на все шестьдесят пять — грубые носогубные складки, дряблая сероватая кожа, глубокие морщины вокруг глаз и рта. Он настолько надменно смотрел в объектив, что даже Полю сделалось не по себе, напарник уже давно пребывал в первостатейном шоке — к нему в телевизор снизошёл сам Канцлер! Канцлер молчал долго, оценивающе глядя в глаза зрителям. Он выглядел, как родитель, рассерженный проступком отпрыска. После почти минуты молчания он перевёл взгляд на часы — было явно заметно его движение рукой — и заговорил: — Граждане Жёлтого сектора! Я — Канцлер Синклита — Лит Нарибу, ваш покровитель и предводитель, сейчас обращаюсь к каждому из вас. Сложившаяся ситуация вынудила меня пойти на крайне непопулярные меры. — Начало речи было почти обычным, но даже в этих простых фразах его голос выдавал с трудом сдерживаемый гнев. — Ваш сектор, обязанный кормить нашу страну, обрёк её на голодание. Сегодня вас постигнет заслуженная кара. — Поль похолодел, ровно как и тон Канцлера к этой фразе. — Сегодня гвардия арестует каждого десятого жителя Жёлтого сектора. Не надейтесь спрятаться, не пытайтесь сбежать. В сектор командирован батальон прекрасно обученных солдат, у которых есть собаки и огнестрельное оружие. Если не хотите, чтобы гвардия применяла силу, выполняйте указания, и никто не пострадает. Послание Канцлера не оставляло сомнений в его намерениях. Поль помнил, что машин с гвардейцами на территорию сектора въехало небывалое количество. Огромное количество. Здесь не меньше батальона людей с оружием, которое в мирное время запрещено. Но время вдруг перестало быть мирным. С тяжёлым сердцем он повернулся к сменщику. Тот выглядел совершенно обычно, казалось, вообще не понял, о чём шла речь в обращении Канцлера. Будто ему и вовсе не по чём то, что должно произойти. Хотя Канцлер сказал «жителя», наверное, напарник считал, что ему, как служителю системы ничего не угрожает?18
Одна из нескольких конспиративных квартир, а точнее, домов, в которых отсиживались мятежники, находилась в неприметном злачном заведении, в трактире Золотая Бочка, в двадцати минутах ходьбы от ратуши. Хотя, по большому счёту, конспиративной квартирой в полном смысле этот кабак было не назвать, тем не менее, его владелец по имени Дауг сочувствовал мятежникам и был неплохо знаком с их покойным вождём Фоксом. Вечером этого дня Маят сидела в зале. Разумеется, она уже получила известие о том, что в сектор пожаловала гвардия, но она никогда не пряталась, чаще выбирая места прямо под носом у префекта, как например, на площади у ратуши. О её причастности к мятежникам никто из обычных жителей не знал. И одевалась она на людях обычно цыганкой. Посетители Дауга предпочитали не обращать на неё лишнего внимания, чтобы не потребовала «золотить ручку». Впрочем, сегодня посетителей было немало. Вечер буднего дня — основная масса фермеров с полей и теплиц уже вернулись, так что кроме Маят в зале сидело с десяток мужчин и женщин, а у дальней стены притаилась одна очень печальная фермерша. На стене слева от стойки висел плоский телевизор — старьё, ему уже лет двадцать исполнилось, но до Жёлтого сектора новинки промышленности по доступным ценам доходят далеко не в первую очередь. Этот телевизор, как и все остальные телевизоры Синклита, мог показывать только один канал. За стойкой стоял Дауг — он частенько работал в баре, экономя на наёмных работниках. Он привычно неторопливо протирал стаканы, когда картинка на беззвучном экране изменилась на синий фон. Трактирщик с опаской прибавил громкость — такого никогда не случалось, и он даже подумал, что что-то сломалось. Звук привлёк всеобщее внимание, даже заплаканная женщина лет сорока оторвала взгляд от почти пустого стакана и присмотрелась. С экрана заговорил Лит Нарибу. Маят невольно сжала кулаки, но кроме этого ничем не выдала своего гнева, Дауг слушал обращение Канцлера с тревогой, время от времени бросая на цыганку обеспокоенные взгляды. Остальные зрители выказывали разномастные реакции от шока до абсолютного неверия. Когда Канцлер закончил речь, телевизор вновь показал то, что транслировалось до этого. Маят не сдвинулась с места, ничего не изменилось, хмельные гости, казалось, не придали речи значения, а главная мятежница погрузилась в мрачные мысли. Она боялась именно этого. С момента той самой акции её мучило неприятное предчувствие. Ферн исправно передавал настроения среди жителей, и она знала, что за неповиновение в виде недосдачи урожая сектор постигнет кара. К сожалению, ей было доподлинно известно, насколько жестоко карает за проступки Лит Нарибу. Сейчас она понимала, что ничего не может сделать, ничего не сможет предпринять, чтобы воспрепятствовать действиям гвардии, не сможет защитить население. Канцлер обещал арестовать каждого десятого. Наверное, детей и стариков, чтобы сектор сильно не потерял в рабочей силе. Особенно жестоко и изощрённо. Маят уже представляла, как это будет происходить, и содрогалась. Но батальон гвардейцев — это очень много. Настолько, что от них действительно никого не спрячешь, разве что, может, если дома обыскивать не будут. Так будут же… Вскоре с улицы раздался призыв в громкоговоритель: — Всем выйти на улицу с поднятыми руками! Повторяю. Выходите на улицу с поднятыми руками! Маят стиснула зубы — оскорбительно, будто они преступники, которые тут забаррикадировались. Но она понимала, что отсидеться всё равно не получится. Солдаты дождутся, когда посетители выйдут, а потом зайдут и проверят все комнаты. Канцлер сказал про собак и огнестрел. Да уж, шансов у безоружных жителей против такого оснащения нет никаких. Она первой встала из-за стола и, бросив на стойку несколько монет, отправилась к двери. Дауг проводил её удивлённо-тревожным взглядом, а потом убрал деньги в кассу, запер ящик и тоже пошёл к выходу. Посетители так и остались за своими столами, очевидно, не понимая всей серьёзности ситуации или в подпитии неверно оценивая шансы. На улице было ветрено и прохладно. Маят улыбалась широкой цыганской улыбкой и, побрякивая позолоченными бубенчиками на одежде, вела себя, будто ей очень нравятся ребята в форме — посылала воздушные поцелуи и строила им глазки. Противно? Да, но так играть свою роль ей было проще. У Золотой Бочки находилось шестеро гвардейцев, двое из которых уже направились внутрь кабака. Батальон на сектор, гвардейцев перед глазами расхаживало маловато — остальные, наверное, обыскивали дома, поскольку на улице оказались пока только Маят с Даугом и буквально несколько жителей. Мятежница понимала, что вечером их должно быть куда больше. За спиной, за хлипкой дверью трактира раздались громкие и грубые призывы покинуть помещение, а потом несколько выстрелов — короткая очередь из автомата. Затем женский крик и вновь призыв выйти на улицу. После второго приглашения посетители кабака Дауга высыпали на улицу почти бегом. Никто не был ранен — стреляли, очевидно, в потолок, — но гости выглядели испуганными. Гвардейцы, почему-то не вышли следом, Маят сделала вывод, что действительно пошли проверять комнаты для постояльцев на верхних этажах. Другая пара гвардейцев зашла в следующий дом. Они обыскивали каждое строение. Маят наблюдала за этим суровым действом с горечью. Никто не спрячется. Особенно жалко ей было детей, конечно. Вскоре за спиной, раздались недовольные возгласы. Гвардейцы обыскали трактир Дауга и вывели оставшихся внутри постояльцев. Мужской голос выкрикнул что-то о несогласии с Канцлером и несколько оскорбительных фраз в адрес солдат. Маят знала, что за этим последует, и не оглядывалась. Послышались звуки нескольких глухих ударов, и зазнавшегося гражданина швырнули в общий строй. Он всё ещё кашлял, держась за рёбра одной рукой и вытирая кровь с лица другой. Мятежницу охватила досада — не церемонятся. Но он-то, фермер или заготовщик, зачем на рожон лезет?! Очередные каратели вошли в дом, что шёл чуть ниже по улице сразу за трактиром Дауга. Маят невольно прислушивалась к звукам возни, которая началась там сразу, едва за гвардейцами захлопнулась дверь. Слышалось, как падает мебель и что-то кричит женский голос. За своей цыганской расслабленностью мятежница умело скрывала любопытство и наблюдательность, и сейчас всё её внимание было приковано именно к тому неприятному шуму. Буквально через несколько мгновений из окна сбоку выпрыгнул паренёк лет пятнадцати и пустился наутёк по тонкому проходу между стенами строений. Наверное, взрослый человек не прошёл бы, но мальчик был субтильный, почти тощий, так что ему места хватало. Маят затаила дыхание, уже предчувствуя, что будущего у этого побега не будет — спереди, с улицы раздался крик: «Выпускай собак!», и два здоровенных мускулистых добермана устремились в проход, в котором только что ещё мелькало тонкое тело ребёнка. Цыганка опустила глаза. Через несколько мгновений доносящиеся из-за угла крики возвестили о том, что псы настигли свою цель — мальчик не успел добежать до спасения. По звонкому свистку гвардейца собаки вскоре вернулись с окровавленными пастями. В этот момент из злополучного дома солдаты под руки выволокли безутешную женщину средних лет. Рыдая, она проклинала их, а они сурово дотащили её к середине улицы и только после этого бросили на землю. Гвардейцы не усердствовали, не избивали её, но и сочувствия в глазах у них не было ни капли. Они делали свою работу, и, вроде как, их и винить не в чем, но задание они выполняли античеловеческое. Дальше по улице всё больше людей покидали дома. Большинство выходили сами после призыва в громкоговоритель, но некоторых солдатам приходилось таки выводить под дулом автомата. Попытки кокетничать со стражей после того, как подростка загрызли собаки, заржавели сами собой — Маят расхотелось даже смотреть на них. Она оглядывалась по сторонам — в обе стороны до конца улицы вдоль домов двумя не очень ровными шеренгами в тревожном ожидании стояли понурые жители. Мятежница предполагала, что солдаты выгоняют всех жителей на улицу, чтобы посчитать и выбрать каждого десятого. Это было бы просто и логично, но никакой жеребьёвки не было. Людей семьями выстроили вдоль дороги и ждали непонятно чего. Но очень скоро всё встало на свои места. В начале дороги показался чёрный автобус, в котором обычно перевозят арестантов, — с решётками на сплошь тонированных окнах. Передняя дверь была отворена, и махина двигалась со скоростью буквально два-три километра в час. По обе стороны шли специально обученные гвардейцы, которые вырывали из шеренги детей и стариков. Не всех, не по очереди, ничего не считая — в каком-то своём, известном только им, порядке. Наблюдать это было страшно. Жутко. Невыносимо. Люди бросались следом за арестованными родными, кричали что-то, скорее всего, умоляли забрать их, оставить в покое своих близких, но солдаты оставались глухи к этим мольбам. Схваченных тут же заковывали в наручники и кандалы и заталкивали в автобус, где, наверняка, уже находились арестованные ранее. Гвардейцы грубо, жестоко осаждали слишком «назойливых», если такое выражение уместно здесь, сердобольных родителей. Но даже после этого находились такие, которые не прекращали идти за автобусом, пока под увесистыми ударами прикладов таки не падали на дорогу без чувств. Процессия медленно ползла по улице, и всё громче становились истошные рыдания матерей, лишившихся своих отпрысков, всё мрачнее становилось трагичное принятие взрослыми детьми потери своих стариков. Маят уже поняла, что ей ничто не грозит — не станут гвардейцы хватать способных трудиться, у них задача — не уменьшить население, а принести как можно больше страданий жителям. В наказание за протест, в назидание на будущее. Чтобы посеять страх и смятение. Арест наименее защищённых — самое действенное средство для достижения такой цели. Когда мрачное нутро автобуса поглотило всех, кого гвардейцы собирались арестовать на этой улице, и машина свернула на соседнюю, в громкоговоритель кто-то проорал о том, что теперь жители могут расходиться. По домам смогли пойти не все. Некоторые остались, не в силах свыкнуться с потерей близких — растерянные, в ступоре, замершие на своих местах, глядящие вслед автобусу отсутствующим взглядом. Призывы отправляться по домам прозвучали ещё несколько раз всё более настойчиво. Маят сейчас было некуда идти, но она решила не испытывать судьбу и медленным шагом направилась к трактиру. Дауга рядом уже не было, он покинул улицу одним из первых. У него не было близких, он не потерял никого, но и так понятно, что ему было не менее горько, чем остальным. Краем глаза мятежница увидела развернувшуюся в сотне метров сцену. Кто-то из мужчин схватил первое, что попалось под руку и швырнул в облачённого в кевлар гвардейца. Маят грустно покачала головой, замедлила шаг. Она слишком хорошо, до боли хорошо знала, чем это закончится. К фермеру присоединился второй, в солдат полетели камни, сгустки земли, мусор… Ровно до первых выстрелов, поваливших на землю внезапных бунтовщиков. Скорее всего, стреляли на поражение. Хотя как знать. До врача бежать долго. Чёрт! Мятежница усилием воли осадила себя, не позволила броситься на помощь, хотя бы пощупать пульс. Раненые были недалеко — если живы, можно было бы позвать Дауга, он, кажется смыслит в медицине, мог бы попытаться помочь… Но нет, не отсвечивать. Не привлекать внимания гвардии. К нескольким подстреленным мужчинам, уже сбежались женщины. Маят видела перекошенные горем лица, мокрые от слёз щёки и в бессильной злобе отвернулась. Она поможет этим людям. Не здесь и не сейчас. Но она сделает, что должно, а подставляться раньше — губить идею на корню.19
До поздней ночи за стойкой у Дауга напивались безутешные фермеры, потерявшие родных во время карательной операции Канцлера. Это не были прежние, культурные, знающие меру люди — вчерашних хороших знакомых сложно было разглядеть в этих убитых горем мужчинах и женщинах. Они явно стремились накидаться вдрызг, словно в стакане крепкого пойла можно утопить грызущую печаль. Молчаливая поминальная попойка закончилась ночью, и, едва переставляя ноги, гости начали разбредаться, кого-то Дауг разместил в свободных номерах наверху. Разумеется, за счёт заведения. И даже не из попытки прибавить себе пару пунктов уважения, из чистого человеческого сопереживания их утрате. Раздавленным горем людям хотелось хоть как-то помочь. Маят сидела в одном из слабо освещённых углов мрачной молчаливой тенью. До неё почти чётко доносилось каждое сказанное слово, каждое проклятье, что люди отправляли в адрес Канцлера и гвардейцев. Она знала, что проснувшись завтра утром, они заговорят совершенно по-другому. Сейчас в них кипит гнев, но это только сейчас. Проспавшись, смирившись с потерей ребёнка или родителя, они осознают, насколько сильно боятся ещё раз пойти против воли главы Синклита. Маят злилась. Но это была холодная, расчётливая злоба. Она прекрасно понимала, что сделал Канцлер, чего этим добился и что будет дальше. Демонстрация силы всегда подчиняет — больше никто не решится открыто бунтовать. Маят тщетно пыталась разработать новый план, тот, которого от неё так ждали подчинённые, который не удавалось придумать уже как год. Но теперь, особенно теперь ситуация осложнилась кардинально. Население, скорее всего, отвернётся от мятежников. Их и раньше не особо поддерживали, а после этого неудавшегося бунта настроения среди фермеров наверняка станут и вовсе враждебными. Но это ещё надо проверить. Ферн обязательно выяснит, что фермеры думают о мятежниках и связывают ли с ними ту четвёрку мучеников на празднике Урожая, что сподвигла население на столь решительные и опрометчивые меры. Когда трактир опустел, хозяин принялся усердно тереть стаканы, переставлять бутылки, прибираться. Казалось, совсем не хотел спать, пытался чем-то себя занять. Повара и официанта он отпустил ещё вечером, когда всё случилось. Ребята, как и все остальные жители, были в шоке, Дауг знал, что напоить гостей сможет и в одиночку. Маят терпеливо дождалась, когда они остались одни в пустом зале, пересела за стойку и попросила себе пива. — Ты спокойна, как удав. — Нахмурившись, Дауг протянул стакан мятежнице. — Всё кипит. Внутри. — Сдержанно ответила Маят. — Ты злишься. На кого? — На поганого Канцлера. Вот же выродок. — Почти выплюнул слова хозяин трактира. — И на твоих ребят, что взбаламутили воду. Дауг пронзительно посмотрел на мятежницу, будто говоря, что все аресты и смерти теперь на её совести. Маят выдержала этот взгляд. — Ребята говорят, что непричастны. — Она отпила пива, на лице промелькнула тень удовольствия — пиво у Дауга славилось своим вкусом. — Я склонна верить. К тому же, мы не собирались втягивать население. — Ну, раз уж ты снизошла до подобной беседы… — Дауг отвернулся к кранам, чтобы налить пива и себе. — Мы наедине, да и после такого… Маят бросила фразу походя, пытаясь скрыть дрожь в голосе, стараясь уверить себя, что спокойна, тверда и уверена, но это было не так. А Даугу прямо сейчас были нужны ответы, и она была готова их ему предоставить. Верные союзники никогда не будут лишними, а его заведение было не просто таверной, а настоящим опорным пунктом, в некотором роде. Здесь можно было затаиться, в случае опасности, благодаря подземному погребу, попасть в который можно было через замаскированный лаз в кухне. Маят ожидала вопроса, и он прозвучал: — Скажешь, что и аисты из бумаги, и тот ролик с ребёнком на телевидении — тоже не ваших рук дело? Маят перевела на него усталые, покрасневшие от недосыпа глаза. — Нет. Вряд ли ты мне поверишь, но это точно не мы. Не наш размах. Да и сам посуди, что выступление на празднике, что теракт с аистами — преследуют совсем другие цели, не то, чего хотим добиться мы. Дауг, казалось, поверил. Некоторое время они пили пиво молча. Говорить после того представления, что устроили гвардейцы жителям Жёлтого сектора, не хотелось. Будто силы разом покинули тело, а мысли вымело лавиной горечи и тоски. — И ведь Канцлер — редкий гад! — внезапно эмоционально нарушил молчание трактирщик. — Ударил по самому больному. Забрал детей и стариков! Разрушил семьи. Неужели нельзя было правда посчитать? Ты же тоже видела, что гвардейцы не каждого десятого забирали, а как попало? Маят грустно покачала головой. Дауг не видел всей картины. Скорее всего, именно так видят ситуацию остальные жители. Мало кому достанет аналитического мышления, чтобы увидеть изначальную цель и простое объяснение произошедшему зверству. Но Дауг желал услышать от неё хоть что-то, и Маят ответила: — Поверь мне, дружище, нет Канцлеру дела до разрушения семей. Как и нет до того, в каком соотношении арестованы дети и старики. Она смотрела в почти пустой стакан с невыразимой тоской, потому что понимала циничный расчёт. Доносить его до Дауга ей было неприятно. Отчасти потому что его ненависть к Канцлеру без объяснения, казалось, кипела сильнее, а отчасти — не хотелось раскрывать логику, которую она запросто увидела, чтобы не уподобляться Канцлеру в глазах друга. — Тогда зачем? — трактирщик вспылил. — Зачем всё это? — Поставь себя на его место, Дауг. — Маят жестом остановила возражения и продолжила. — Я понимаю, что ты не хочешь, просто представь. Тебе нужно добиться, чтобы тебя боялись и больше никогда не бунтовали. Но ты не можешь себе позволить ослабить и без того не самое производительное население. Ты заберёшь только тех, кто не может работать, чтобы в секторе не убавилось рабочей силы. Страх придёт на смену бунтовским настроениям, а сектор продолжит приносить столько же урожая, сколько приносил и до того. — Но… Но гвардейцы расстреляли сколько человек! Я насчитал только на нашей улице с десяток. — Возмутился трактирщик. — Если он так хотел сохранить рабочую силу, зачем позволил гвардии стрелять? — Это сопутствующие потери. Слыхал о таком термине? Дауг не нашёлся, что ответить. Промолчал. Маят протянула ему опустевший стакан, и он его наполнил. Дальше разговор не клеился, и они так и провели всю ночь по разные стороны стойки, не смыкая глаз. Не нарушая молчания, постепенно хмелея, дожидаясь утра. Аресты закончились к рассвету. Гвардия методично обирала улицу за улицей, оставляя за собой только горечь утраты и боль. И трупы. Не раз солдатам приходилось сталкиваться с сопротивлением, и подавлялось оно решительно и беспощадно. Следующим утром, часы ещё не пробили и восемь, когда телевизор в трактире Дауга показал новое выступление Канцлера, в котором он призвал в кратчайшие сроки поставить урожай в Синклит, чтобы ему не пришлось снаряжать новый карательный рейд. Маят с трактирщиком мрачно переглянулись — оба понимали, что теперь жители не просто пойдут, побегут к погрузочным зонам со своим урожаем. Маят вышла и прошлась по озябшей по-утреннему улице, глядя на покрытые ночным конденсатом окна, дошла до одной из погрузочных зон рядом с поездом. Сюда с разных сторон направлялись десятки утомлённых понурых фермеров. Она не без сожаления констатировала — Канцлер добился своего, и народная воля определённо сломлена. В этих условиях только сумасшедший бы смог не бояться, и то, только потому что не смог бы разглядеть угрозы.20
Ферн, как и прочие жители, видел второе обращение Канцлера, загрузил в небольшой фургон несколько мешков с прамом и повёз на погрузку к поезду. Его ферма выращивала именно этот овощ, поскольку он неприхотлив и не требует много воды, растёт как сорняк, а генные модификации полностью защищают его от вредителей. Он, как и его супруга, был фермером только для вида, и прам позволял этот самый вид соблюдать. Ферн и Сиела не имели детей, даже не пытались встать в очередь на получение андивайна. Их брак скорее был договорным. Разумеется, за несколько лет постоянного общения они стали ближе, могли назвать себя друзьями, но любви между ними возникнуть не могло. Они сошлись на почве обоюдной неприязни к Канцлеру и желания поквитаться за старые обиды. Правда, Сиела своих мотивов никогда не раскрывала, но была всей душой предана мятежникам. Эта чета фермеров не могла никого потерять во время рейда, как и не представляла интереса для гвардейцев, так что настоящая боль обошла их стороной. Хотя Ферн изначально считал акцию с отказом предоставить урожай в Синклит дурацкой затеей и лишь из солидарности с остальными свой прам тоже не сдал. Теперь он с чувством облегчения вёз овощи на поезд. Хранение корнеплода — отдельная головная боль, и решать ещё и эту проблему ему не хотелось. У погрузочной зоны он встретил знакомых, Сина и Клету Дерби. Они выращивали чай на довольно большом наделе земли и всегда выглядели приветливыми, жизнерадостными, полными энергии. Клета — миловидная, маленькая и смешливая, на контрасте с ней здоровяк Син смотрелся брутально и сурово. Но только не теперь. Оба выглядели бледно и безжизненно, словно тени, облачённые в чёрное. Ферн понял, что вчера они кого-то лишились, — и вспомнил, у них была дочь. Маленькая смешливая Грига, которую они получили всего пять лет назад, после десяти лет упорного ожидания в длинной очереди на распределение. — Соболезную. — Без приветствия произнёс Ферн, поравнявшись с ними. — Спасибо. Из них двоих ответить смог только Син. Клета прятала лицо — наклонила голову и лишь тихо всхлипывала, содрогаясь в плечах. Её горе было безутешно и разрушительно, хотя супруг держался едва ли лучше. Они оставили в зоне погрузки свои тюки с чаем и понуро побрели прочь. Ферн проводил чету Дерби взглядом — в них обоих разом угасла жизнь. Их расспрашивать о чём-либо было всё равно невозможно, так что придётся сегодня засесть в каком-нибудь кабаке и слушать эфир. К вечеру Ферн, оставив Сиелу дома, отправился в ближайший к ферме трактир. «Печеная фасоль» — название полностью оправдывало тамошний контингент и настроения. За двустворчатой разболтанной дверью царил густой полумрак, спёртый воздух казался влажным и плотным. Внутри было много людей. Составленные в три ряда столы образовывали полукруг в центре зала, а его плоской стороной являлась стойка, за которой расположились несколько особо рьяных ораторов. Это были такие же фермеры, как и Клета с Сином, но определённо не убитые горем, а разгневанные и озлобленные. Кто-то здорово охмелевший, сидя за стойкой лицом к залу, горланил о том, что всех мятежников надо перебить. Ферн, едва услышав первый же призыв, сразу смекнул, что население связывает рейд с подпольным движением, и прямо с порога выкрикнул: — Да! Туда псам и дорога! Зал отозвался хором пьяных голосов, они вторили вновь влившемуся в их ряды гостю, определённо довольные, что на их сторону встал ещё один человек. В обязанности Ферна пропаганда не входила ни в каком виде, так что переубеждать этот сброд он не собирался. Пусть поносят мятежников и в хвост и в гриву. Ферн уселся за стол в последнем ряду, заказал пива подошедшему испуганному разъярённой толпой официанту и наслаждался своей шпионской миссией. Сейчас он искренне злорадствовал — такая ситуация в народе повредит делу мятежа, значит, Маят не сможет сдержать обещание, и тогда её можно будет спокойно снять с должности или свергнуть, а мягко или жёстко — уже будет неважно. Важно, что ей придётся оставить бразды правления, а там уж возглавить движение сможет или он сам, или Поль, и тогда удастся добраться до дворца и отплатить Канцлеру с лихвой. Ферн даже немного замечтался, как он лично убьёт Канцлера и… займёт его место. И на его месте он точно исправит ситуацию с рождаемостью, наверняка улучшит условия жизни фермескому классу, упразднит изгнание, заменит на пожизненную каторгу. Ах, как же он развернётся, когда будет править страной… Но из греющих душу грёз его вырвал официант, вернувшийся к столу с пивом. Остаток вечера Ферн провел внимательно слушая выкрики разъяренных фермеров. И вначале все они единогласно сходились во мнении, что мятежники — враги народа. Но чем пьянее становилась публика, тем более дикие догадки обнаруживались и обретали внезапное обоснование. Так, к полуночи ещё держащиеся на ногах фермеры уверелись в том, что Канцлер сам нанял тех четверых мятежников, которые посеяли смуту во время праздника Урожая, чтобы выяснить, какие настроения ходят в народе. И когда выяснил, устроил карательный рейд. Немного огорчённый, Ферн отправился домой. Этот вечер показал себя объективно неинформативным. Нельзя судить о настроениях в народе по одному этому эпизоду. Маят, как бы она ни ждала новостей, придётся запастись терпением, потому что страсти улягутся в лучшем случае через месяц, а до того люди будут выдумывать небылицы, чтобы хоть как-то оправдать своё горе.