Шрамы, которые он любит

      Кожа под губами горела полированными бороздами. Тонкие светлые волоски, колышимые от тихих выдохов, щекотали щёки. Положив руку чуть ниже розовато-белёсого шрама, Сэм целовал искалеченное годы назад кружево вспоротых однажды капилляров и кожных покровов. Он прижимался ртом к знакомым выемкам и горам рубцов, и грудь Дина под его касаниями медленно поднималась и опускалась — спокойно и расслабленно. Дивный момент уединения и близости.       Сэм знал каждый шрам брата. Продольный, похожий на траншею вдоль спины от позвоночника до копчика — вендиго в Колорадо, рваный, как куски старой ткани на боку — оборотень в Айове, совсем небольшой на плече — след от когтей гуля, прошедший по касательной. Индиана. Маленькие и большие, гладкие, шершавые, сливающиеся с кожей или отчётливо виднеющиеся на ней — он знал каждый. Какие-то были получены при нём, какие-то — за те четыре года, пока он отсиживался в Стэнфорде, обучаясь праву, попутно осваивая религию, мировую культуру, историю искусств и прочую интересную, но мало полезную в их нынешней жизни шелуху. О тех метках, которые были получены в отсутствие Сэма, Дин рассказал сам. На груди — самый сладкий, самый любимый и самый горький. Сэм целовал его чаще других, Сэм обожал его, гладил пальцами, тёрся о него щекой и бесконечно сожалел о том, что в тот момент его не было рядом, чтобы прикрыть брата. Что в момент, когда оборотень пытался вырвать из груди сердце Дина, а отец был чёрт знает где, он сидел в кампусе и читал про какого-нибудь Моне, или, может быть, Мане, дьявол бы их подрал. Этот шрам — физическое воплощение чувства вины Сэма, именно ему перепадала львиная доля его внимания.       Что шрам от оборотня подтвердил и отец. Ещё когда был жив.       Когда Джон был жив, всё было иначе. Тогда, ещё до Стэнфорда, Сэм понял, что такое желать кого-то. А вместе с этим пониманием пришло ещё одно осознание: он желает не просто кого-то, а своего брата. Он был влюблён в него, кажется, с тех пор, как вообще научился любить, и годами копил в себе это чувство, смотрел на Дина, как на супергероя, равнялся на него, мечтая стать таким же храбрым, ловким, быстрым и добрым, как брат. Годы шли, любовь трансформировалась, ширилась, раздувалась, как воздушный шар в лавочке при луна-парке. Сэм ей не сопротивлялся — сдался на милость, не зная, как можно иначе, как могут чужие люди, пустые, плоские, безликие и немые стать хотя бы приблизительно кем-то таким же дорогим, как Дин.       По-другому и быть не могло: они меняли города и школы, социальное окружение вокруг походило не то на водоворот, не то на ураган. Всё смазано в единый серый мазок, мешанина из людей, домов, мотелей и скрипучих кроватей. Одноклассники, которые не запоминались. Потерпевшие, которых они спасали. Библиотекарши, поднимавшие по их просьбе городские архивы, полицейские, врачи, патологоанатомы, детективы, близкие пострадавших… все они не запоминались. Все они были на одно лицо. Только Дин всегда был рядом. Даже отец и то постоянно пропадал, но Дин… Дин стал ему матерью и отцом, старшим братом, лучшим другом, кумиром и — позже — любовником. И когда они в первый раз переспали (вернее, отдрочили друг другу, напившись на четвёртое июля под треск салютов и запах индейки, заполонивший весь город) — это было так естественно и так ожидаемо.       О случившемся никогда не говорили. Поначалу Сэм и не пытался. Он потерял с братом девственность и ни единой минуты своей жизни не жалел о том. Дин слыл опытным ловеласом, цепляющем в каждом городке их одноэтажной Америки девчонку, а, порой, сразу несколько. Дин умел многое, но, что важнее, он хотел дать всё это Сэму. Вылить на младшего брата весь накопленный опыт, сделать ему так хорошо, как не делал он ни одной той глупой Синди или Мэнди, потому что в мире Дина Винчестера не существовало человека, важнее Сэма Винчестера. Потому что это безумие оказалось взаимным, и Дин в кои-то веки не сопротивлялся своим желаниям.       Трахались быстро и тихо. В отельных номерах или школьных туалетах для мальчиков посреди уроков, когда Дин приезжал на Импале за братом срочно по приказу отца; в забегаловках за завтраком, пока Джон ждал свою порцию блинчиков, а Дин стоял перед Сэмом на коленях в тесном туалете и отсасывал ему, сжимая свой член через джинсы; в Импале на тёмной парковке мотеля, когда отец, напившись Джонни или Джима, крепко спал, а хотелось прямо здесь и сейчас. Тогда скрываться приходилось постоянно: цена раскрытия была слишком высока. Секс заменял им слова. «Я люблю тебя» в каждом оргазме, сдавленным и тихим всхлипом покидающим тело, в каждой клетке головного мозга, в каждом касании губ и рук.       Это длилось месяцами и происходило без всякого расписания — просто в какой-то момент они смотрели друг на друга с одинаковым выражением лица и понимали, что хотят одного и того же: на ближайшую короткую вечность снова стать друг другу любовниками. Обсуждать было нечего, поначалу думал Сэм. Очевидно, что братья не трахаются друг с другом, как очевидно и то, что вампиров не существует.       Но после одного случая Сэм возгорелся желанием поговорить. Обсудить всё, что между ними происходит. Разобраться в себе и в их странных отношениях. Определить, кто они друг другу: больше братья, чем возлюбленные? Больше возлюбленные, чем братья? Поровну? Любит ли Дин его так же, как любил его Сэм, или это только комплекс Старшего Брата: дать младшему всё, что в его силах? Жизнь стала такой сложной буквально за один вечер. Вечер, в который отец едва не застал их, занимающихся любовью, прямо в номере. Он вернулся в мотель пешком, потому что, пока проводил опрос свидетелей, Импалу отволокли на штраф-стоянку, и было слишком поздно забирать её, пришлось отложить до утра. Поэтому они не услышали знакомого рокота мотора, не увидели ударившего света фар в крошечных окнах, задёрнутых жидкими занавесками — стонали тихо и двигались на встречу друг другу ласково и жарко. Дин целовал Сэма в загривок, сжимал его ладонь в своей руке, толкался быстро и чётко, их влажные от пота бёдра резали воздух на микрочастицы, свистели страстью и похотью.       От разоблачения их спасла привычка делать всё тихо и отцовское наставление всегда закрывать номер изнутри на все замки и цепочки. Джон даже не стал пытаться открыть дверь своим ключом, зная, что замок изнутри ему никак не отпереть. Постучал в дверь. Сквозь подкатывающие к внутренним органам спазмы наслаждения Дин едва уловил этот стук. Но тот повторился. Дин прижал ладонь ко рту Сэма, нагнулся, зашипел в ухо, затерявшееся в ворохе каштановых волос: «Быстро в душ». Встал мгновенно, натягивая на голое тело джинсы и футболку, затолкал разморённого Сэма в душ вместе с его вещами, пригладил на ходу волосы и пошёл к двери.       «Что так долго?» — спросил тогда недовольно Джон. «Прости», — ответил Дин, ничего не поясняя. Вероятно, отец что-то заподозрил. Может быть, подумал, что они выпивали или курили в его отсутствии, мальчишки, что с них взять. Ему бы и в голову не пришло подумать о том, что на самом деле происходило в этом душном номере за пять минут до его прихода.       После того случая Сэм около месяца не смотрел на Дина — боялся, что любой его взгляд может вызвать у отца вопросы. Даже тогда, когда его рядом не было. Сэм вспоминал, как яростно додрачивал себе рукой в душе, прикусывая ладонь и вспоминая, как Дин, склонившийся близко-близко, терзал зубами его шею. Между братьями повисла густая очевидная неловкость, но Дин отлично делал вид, что ничего не происходит. Он никогда ничего не просил для себя, никогда не заставлял Сэма делать что-то, чего он не хотел бы сам. В закусочных Дин продолжал кадрить официанток, безбожно флиртовал с девушками его возраста и старше, засматривался на их груди, спрятанные в строгость лифчиков или свободно дышащие, ничем не стеснённые под маечками. Сэм смотрел на всё это, и ему становилось противно: почему Дин так ведёт себя? Почему отец смотрит на всё это с одобрением и, прости господи, гордостью? Разве они с Дином не достаточно дают друг другу? Может, Сэм плох в том, что у него не было женской мягкости — только углы костей и без малого два метра роста? Хотел ли его Дин? Любил ли? Когда тебе семнадцать — это превращается в главный вопрос всей твоей жизни.       Вне постели Дин всегда вёл себя как обычный старший брат: называл придурком, советовал отстричь косы, отпускал нелестные комментарии по поводу его интересов и увлечений. Смеялся над планами на будущее. Протягивал пиво, подмигивая, мол, отец ничего не узнает. Да уж… пиво — меньшее из того, что мог узнать о них Джон.       Примерно спустя месяц Сэм начал свою песню, которой суждено стать многолетней балладой без конца и края. Баллада называлась: «Дин, прошу, давай поговорим о том, что между нами происходит». Дин, по всей видимости, баллады не любил, как не любил он ни один литературный жанр, а вместе с ними терпеть не мог вечное желание братишки докопаться до всего. «Между нами всё отлично», — отмахивался Дин. Он в самом деле считал, что так и есть. Ему и в голову не приходило, что Сэма сжирает изнутри чувство противоречия и неизвестности, он и представить не мог, что это чувство вообще существует, потому что ему-то, конечно, всё было понятно. Он не сомневался ни в своих чувствах к брату, ни в чувствах Сэма к нему. Всё очевидно, зачем плодить пустые слова?       Сэм был готов отказаться от мечты о колледже. Скажи ему Дин, что они вместе не только как братья, он бы терпел отца рядом, слушался бы его через силу, сквозь зубы только потому что это давало бы ему возможность быть с Дином. Целовать его, нежить, гладить, заставлять кончать своим ртом, членом и руками, получать от него то же. Сэм был готов к тому, что им пришлось бы годами скрывать свои отношения, к череде монстров, боли, крови и потерь. Ко всему тому дерьму, что неизменно сопровождает любого охотника. Но только при условии, что Дин подтвердит ему: «Всё взаимно. Я люблю тебя так же, как ты меня». Но Дин молчал, и Сэм понял это по-своему.       Спустя полтора месяца после того, как Джон чуть не застукал их, они переспали снова. На следующее утро восемнадцатилетний Сэм сказал, что уезжает учиться в Стэнфорд. Смотрел на Дина с вопросом: «Поехали со мной. Пожалуйста. Молю. Не оставляй меня. Давай бросим эту охоту — это не наша война, не наша битва». Он совсем не помнил маму, зато отлично помнил уроки истории и то, к чему приводили кровные мести: ни к чему хорошему. Месть порождает ещё большее зло, а он мечтал забыть о вечных разъездах. В его идеальном мире они жили с Дином вместе, и весь мир знал бы их как пару, а не как братьев. В его идеальном мире всё было так, как не могло бы быть в реальности. И Сэм это понимал.       «Я хочу нормальной жизни», — кричал на отца Сэм. А Дин слышал в его «нормальности» другое: «Я хочу жизни, в которой мне не нужно убивать тварей и трахаться с братом». Уехав, Сэм ампутировал их связь на долгие четыре года.       Четыре года спустя Дин приехал за Сэмом в кампус. Его вид, его тело, его запах — глоток прошлой жизни. Болезненный первый вдох новорождённого, смятые лёгкие, скукожившиеся за четыре года, атрофировавшиеся и бесполезные, снова расправились. Он всё это время жил на чистом упрямстве, уговаривая себя, что теперь он нормальный, он любит Джессику — милую, светлую девушку, в которой масса достоинств, главное из которых — она не являлась ему братом. И это же её главный недостаток. Сэм обожал её, любил так, как в нормальных семьях братья любят сестёр — платонически и всем сердцем. Он таскал ей цветы из ближайшей лавочки, покупал кофе с миндальным молоком и розовые пышные макаруны. Сэм души не чаял в Джесс: она появилась рядом в тот момент, когда ему казалось, что он умрёт от тоски по брату, от всей этой ненормальной нормальности вмиг окружившей его, от голода по Дину и сексу с ним, от жажды поцелуев, объятий, подначек и старого рока. Он пытался с ней спать, но это было не то. Как будто спишь со своей младшей сестрой. Какая злая ирония. Джесс ничего не спрашивала, не требовала, не давила. Джесс была рядом, поддерживала его и давала оказать поддержку себе, почувствовать себя нужным кому-то, кроме брата.       Джесс никогда бы не заменила Сэму Дина. Именно поэтому на первой же совместной охоте после долгого перерыва они сорвались с цепи, как Адские псы, разодрали друг друга от ярости, боли, отчаяния и страсти, сцепились в алом макабре и протрахались всю ночь с небольшими перерывами. Вбиваясь в Дина, ловя его скупые тихие стоны и невольно вырвавшиеся звуки Сэм чувствовал себя Одиссеем, вернувшимся на Итаку. Он чувствовал себя дома. Все слова, грызущие их изнутри, вылились в длинную-длинную ночь.       …горела на самом деле не Джесс — попытки Сэма стать нормальным человеком. Он по-прежнему обожал Дина и оплакивал смерть близкой подруги. Но. Дин был рядом. Дин рядом. Дин. Этого Сэму всегда было и будет достаточно для того, чтобы существовать.       Одноэтажные дома малой Америки мелькали за окнами Импалы. Дин и Сэм убивали нечисть и спасали людей. Дин и Сэм время от времени занимались сексом, так и не поговорив — Сэм, по правде, боялся начинать этот разговор, не уверенный, что хочет знать его исход.       Где-то между Виргинией и Западной Виргинией Сэм понял, что Дин изменился. У него прибавилось шрамов, он чуть больше молчал и не смотрел на Сэма дольше положенного. Злился, когда их принимали за пару. Его флирт с официантками превратился в пошлые унылые заигрывания. Сэм думал: это всё потому, что отец исчез, но возвращение Джона ничего не изменило. Его смерть сделала всё только хуже. Смерть Азазеля усугубила весь груз, который Дин пытался удержать. Сэм мечтал поговорить с ним — не о том, что между ними происходит. Хотя бы о том, что происходит с Дином. Поговорить об отце, его смерти и сделке с демоном. О его чувствах. Но Дин молчал, а если не молчал, то рычал и кусался в ответ, рявкал, что с ним всё в порядке, чтобы через час, плача от бессилия и злости на себя и весь гниющий мир, позволять Сэму трахать себя. Прося его «ещё», «сильнее» и «жёстче». Сэму не нужно было говорить с Дином — он всё видел сам, тело брата рассказывало ему каждую эмоцию, которую испытывал его хозяин.       Смерть отца стала педалью газа, и Дин вдавливал её со всей силы. Секс стал не случайностью, не результатом всплеска эмоций, не способом вызвериться — он вернулся тем, с чего они начинали: тихой заводью, лазурной лагуной, в которую они окунались, окутывая друг друга заботой и поддержкой. Вместо пустых звуков и хлопков по спине. Вместо заезженных фраз, лживых «всё в порядке», бессмысленного сотрясания воздуха. Секс стал неотъемлемой и привычной частью их жизни. Такой же, как большая кровать в мотеле, потому что Сэму всегда было всё равно, что подумают другие, а Дин почему-то не стал сопротивляться. Перестал переубеждать каждого встречного, кто принимал их за пару, не говорил: «Мы не… мы братья!». Дин забил на людей. Ему стало безразлично.       Ничто больше в их жизнях не имело значения, кроме них самих.       В последний год перед Адом ебались как не в себя: «прости меня», «я сожалею», «мы что-нибудь придумаем», «всё будет хорошо», «ты самое дорогое, что у меня есть», «мы справимся», «отпусти меня». «Живи дальше». Сэм не хотел жить дальше без Дина. Не тогда, когда у них всё только начало налаживаться. Вообще никогда. Четыре месяца без брата, казалось, тянулись дольше, чем четыре года в Стэнфорде.       Ад позади уже четыре года как. Они так и не поговорили о том, что между ними происходит. Дин всё ещё считал, что говорить не о чем — то же говорил и Сэму.       …грудь Дина под щекой качала как на волнах.       Сейчас они встанут и оставят любовников на простынях. Едва ступни коснутся пола, а тело примет вертикальное положение — они вмиг сделаются братьями, напарниками, лучшими друзьями. Ни словом больше. Сэм уже потерял надежду выяснить однажды, что на самом деле происходит между ним и Дином, и как это правильно назвать. («Инцест, Сэм. Ты умный мальчик, должен знать, как такое называется», — говорило подсознание голосом брата. Сэм его затыкал.) В конце концов, они оба здесь, живы и здоровы, а то, что Сэм может касаться Дина полюбовно только в постели — он как-нибудь переживёт…       — Шэм. Шэмми! — голос Дина доносился откуда-то из душевой.       Сэм открыл глаза, медленно возвращаясь в реальность. Видимо, так и уснул на груди Дина. С утра они занимались сексом, потому-то Дин и разрешил ему снова и снова гладить губами шрамы и родинки. Но теперь Дин стоял в душевой, чистя зубы (судя по тому, что говорил он с набитым ртом), его ноги твёрдо стояли на старом скрипучем паркете, и, значит, с этого момента они только братья.       Сэм зарылся носом в подушку брата, протянул под неё руки, обнял. На грани полусна и реальности ему привиделось, будто он встаёт с кровати, идёт медленно в душевую — дверь открыта, как всегда — и целует Дина. У того во рту пена от зубной пасты, а Сэм вообще не чистил зубы. Они целуются, и прозрачно-белая ментоловая жижа стекает по их подбородкам, капая вниз. Как будто они настоящая пара.       — Сэм! — доносится уже громче и чётче. — Вставай. Я хочу есть.       Сэм с сожалением отпускает утреннее наваждение и медленно открывает глаза. Ничего в жизни он не хотел больше, как быть и не быть братом Дина одновременно.

⛧ ✡ ⛧

      Часом позже Дин и Сэм сидели в придорожном кафе близ мотеля. Сэм листал стопку свежих газет, захваченных по дороге. Дин ради приличия тоже взял себе одну, но бумага под его пальцами не шелестела: он так и остановился на первом развороте, смотря, как Сэм, поддерживая лезущую в глаза чёлку левой рукой, опирался на правую, вчитываясь в печатные строчки. Тарелки перед ним пустовали — заказ ещё не принесли. В воздухе стоял запах английского завтрака: жареный бекон, фасоль в красном соусе, яйца, овощи, сосиски и сыр. Блинчики. Кленовый сироп. Арахисовая паста. Кофе с молоком, кофе без молока — горький и хмурый, как погода за окном. Сэм внимательный и красивый, брови свёл вместе, сосредоточился. Дин на секунду прикрыл глаза, вспоминая, как несколькими часами ранее входил в это податливое тело, ласкал его, получая в ответ благодарность и обожание. Несколькими часами ранее они были близки, а теперь между ними стена платоничности, о которую разбивалась каждая попытка Сэма вновь завести свою балладу о «поговорить».       На стол перед Дином опустилась огромная тяжёлая тарелка, наполненная всем тем, чем пахло в кафе. И острый соус сверху. Перед Сэмом поставили тарелку с панкейками, щедро политыми жидкой карамелью.       — Ещё кофе, мальчики? — спросила официантка, на которую никто не обратил внимания.       Сэм поднял голову от газеты: перед ними стояла высокая рыжеволосая девушка лет двадцати. Тонкое, острое лицо, бледная кожа в ярких веснушках, торчащие из французской косы мелкие тугие кудряшки, спадающие на лоб и струящиеся по вискам. Тонкие красные губы, едва тронутые блеском. Небольшая грудь, ложбинка которой едва выглядывала из-под фирменного фартучка в красно-белую крупную клетку. «Мелисса», если верить бэйджику, смотрела на Дина заинтересованно. Улыбалась почти незаметно. Её светлые серые глаза искали взгляда его брата.       Дин окинул её коротким взглядом и покачал головой:       — Нет.       — Спасибо, не нужно, — повторил Сэм более вежливо.       — Если что-то понадобится, я буду вон там, — Мелисса указала на стойку выдачи заказов.       Сэм дружелюбно улыбнулся и снова поблагодарил её. Дин даже не взглянул ей вслед — сразу же приступил к завтраку. Ещё одна странность, случившаяся после смерти Джона: Дин перестал клеить каждую встречную более-менее симпатичную девушку. Мелисса была неплоха. Из тех, кого раньше Дин без промедлений начал бы клеить, наплевав на свидетелей и обстоятельства. Но вот уже четыре года как Дин воспринимал женщин спокойно. Как функцию. Официантка — приносит еду. Кассирша — пробивает продукты. Дочь погибшего юриста — рассказывает полезную для дела информацию. Дин не игнорировал женщин, но уделял им ровно столько внимания, сколько было необходимо. Даже если у всех них были огромные груди, сочные бёдра и упругие задницы.       Порой Сэму казалось, что брату в принципе никогда не нравились женщины — образ Дон Жуана он поддерживал ради отца, который одобрял подобное поведение. Отца не стало, и Дин постепенно свёл расположение слабого пола к себе к необходимости: пользовался обаянием только на охоте, когда его красивое лицо и очаровательные глаза мочили трусики дамочек от семи до ста семи, пропуская туда, куда не положено и разрешая то, за что потом их могла бы спросить полиция.       Перед тем, как начать есть панкейки, Сэм пододвинул к брату газету с нужной статьёй.       — Взгляни. Пеория. Тридцать один случай самоубийства за год.       Дин закатил глаза, бросая беглый взгляд на короткую статейку. Заголовок не баловал изысками: «Город самоубийц: почему в Пеории люди начали массово расставаться с жизнью?». Ну и дрянь.       — Сэмми, люди умирают, — Дин пожал плечами и принялся наматывать на вилку кусок поджаренного до хрустящей корочки жирного бекона. — И порой они хотят этого сами.       — Да, но я тут заглянул в другие газеты, — Сэм порылся на столе, выискивая среди кип будущей макулатуры нужную. — Чикаго, Рокфорд, Молин, а до этого в Висконсине: Милуоки, Расин, Джейнсвилл… что бы это ни было, оно движется на юг. В каждом из городов — внезапные вспышки самоубийств, все происходят в течение одного года, дальше — следующий город. Начинается всё обычно весной, первые самоубийства датированы второго мая, последние — тридцатого апреля, спустя почти год.       — Ну, — Дин запихал в рот два куска бекона и пытался протолкнуть туда же хороший кусок омлета. (Сэм скривился, принимаясь, наконец, за сладкие панкейки.) — Чем больше самоубийц — тем меньше самоубийц, сечёшь, а? — с трудом пережевав первую порцию еды, подмигнул Дин.       — Ха-ха, очень смешно, Дин, — занудно ответил Сэм, отправляя в рот кусочек нежного тающего теста и запивая его горьким кофе. — Ну так что? Едем?       Дин мысленно прикинул: сейчас они находились в Огайо, почти на самой границе с Индианой. В целом терпимо. Если выехать прямо сейчас, может быть, к ночи успеют доехать до какого-нибудь мотеля на ночёвку.       — Ну, раз заучка-Сэм говорит, что это по нашей части, значит, это по нашей части. Заплетай косички, Саманта, мы едем в Пеорию!       Сэм тяжело вздохнул: больше для проформы. «Утром ты сжимал эти самые “косички” в пальцах и тянул на себя, явно получая от этого удовольствие», — хотел сказать он, но не стал, потому что вот уже пять лет (один до Ада и четыре после) замалчивает важные вещи, сохраняя психологическое равновесие Дина и поддерживая его стабильность. И вот уже пять лет лелеет надежду вывести Дина однажды на разговор, вытянуть из него всё клещами-зубами-когтями, сделать одолжение им обоим.       Но пока он доедал панкейки, рассматривая, как неряшливо Дин расправляется со своим завтраком, и видел в этом что-то родное и по-своему привлекательное.