Мы все умрём

      Рихард не особо верил тогда, в дремучей молодости, что от дневников, личных записей и прочих девичьих страдашек есть хоть какой-то прок. А заведи он сам такой блокнотик с хрониками своей нелёгкой жизни, состоял бы тот по большей части из отборной немецкой лексики, и первая же запись гласила бы кратко и доступно:       “Меня зовут Рихард. Мне двадцать шесть. Космос — это здорово, и, похоже, скоро мы все умрём”.       Но это было уже немного позже.       С чего всё началось? Началось с того, что сидеть на жопе ровно у себя дома (или по крайней мере на родной планете) Рихард Круспе не мог и не умел категорически. Возможно, даже принципиально. Продолжилось тем, что однажды, проходя мимо парка, он мистическим образом приметил в кем-то брошенной на улице газете напечатанное огроменным текстом объявление. О поиске добровольцев для настоящей космической экспедиции под интригующим и страшно загадочным кодовым названием “SKELD-93-13”.       Сумма за удачно проделанную работу полагалась внушительная, а над заметкой почти на полстраницы была напечатана красивая, сразу цепляющая взгляд, хоть и чёрно-белая картинка — снимок земного шара, судя по всему, спутником с орбиты.       И угадайте с одного раза, чем всё закончилось.       Рихард аж забыл тогда, за чем он, собственно, из дому выперся — настолько навязчивой стала тут же возникшая идея. А что, если всю эту космическую красоту он сможет увидеть сам — не на снимке и даже не через какой-то там навороченный телескоп, а вот так, вживую, как видят астронавты? Это же с ума сойти как красиво должно быть! А что, если...       Вот за этими самыми “что, если” Шолле и сам не заметил, как вызвался участвовать в экспедиции с таинственным названием, прошёл в ускоренном темпе подготовку, а спустя каких-то пару дней уже получил снаряжение с базовой комплектацией и бороздил неизведанные просторы в транспортной капсуле (она же в народе “таксолёт”) с, видимо, своим потенциальным коллегой.       Подготовка, стоит сказать, выдалась странная и определённо вызвала бы подозрения, будь Рихард чуть более осмотрителен и чуть менее с прибабахом. Если Круспе чего-то и смыслил в этом деле, то испытания должны были включать по крайней мере покатушки на центрифугах с вибростендами и посиделки в барокамерах, термокамерах и всяких прочих местах с жуткими названиями. Наряду с этим полагался хоть какой-то ликбез по конструкции объекта, где предстояло работать, общей теории и прочим скучным, но по-хорошему необходимым моментам. А что ему сделали? Его отправили на медосмотр, взяли какие-то там анализы, в глаз фонариком посветили, посидели-подумали и решили, что годен. Документы не запрашивали, мол, сами всё найдут и внесут в базу; со снаряжением выдали непонятные экраны, в которые “можно и нужно” было тыкать, а ликбез обещали прислать на них же. Мутная организация, одним словом, хоть и правительственная, если верить газетам.       Рихард мог, конечно, прибалдеть уже с этого всего, но не стал — прибалдел уже потом, когда оказалось, что отправили его и ещё пятерых джентльменов в эту жопу космоса чинить какой-то огроменный летающий ракетоидный грузовик. Выбраться в открытый космос не вышло даже ненадолго, приключений на горизонте и близко не намечалось, а кодовое название “SKELD-93-13” оказалось нелепым нагромождением из имени объекта, года и номера их маленького экипажа... Насчёт космоса, конечно, вообще обидно было. Получается, что “таксолёт” доставлял Рихарда с его молчаливым спутником от Земли до самого объекта, наружу не было даже маленького окошка, а в специальный отсек на грузовом корабле капсула буквально встраивалась, и высадились они уже на месте. Никакого космоса, только суровая реальность и непроглядная тьма работы... эх, а в объявлении звучало как-то жизнерадостнее.       “Молчаливый спутник” тоже был тот ещё кадр: за долгие часы, проведённые в не самом просторном таксолёте, он не проронил ни слова — сидел в позе тибетского монаха и, видимо, постигал непостижимое. Высокий ещё такой, шпала просто... они хоть на один и тот же объект летели? А если это какая-то подстава? Вот Рихард жо... интуицией чувствовал, что не надо было связываться с этой шарашкиной конторой. Здравый смысл истерически подавал сигналы SOS, мозг понимал, что надо было сидеть на одном месте ровно и не рыпаться ни в какой космос, но душа настойчиво требовала перемен, а жопа — приключений. Кстати о жопе, Шолле ещё в таксолёте за это самое проблемное место то ли укусила, то ли поцарапала какая-то хрень — гвозди криво позабивали там, что ли, — и примерно на этом моменте он понял, что никакой здравый смысл тут не поможет. Несговорчивый попутчик тем временем вышел на связь с космосом намного раньше всех остальных. Реагировать ни на что и ни на кого он не собирался. Рихард за это (и за выдающийся рост) мысленно окрестил его “длинным монахом”, потому что сообразить хорошее погоняло сходу не вышло, а думать было лень.       И вот, спустя хренадцать часов в закрытом пространстве — рай клаустрофоба, что сказать, — капсула-леталка благополучно обнаружила нужный объект, автоматически направилась к нему и подала какой-то очень умный и сложный сигнал, чтобы шлюзы разошлись и впустили таксолёт внутрь корабля. Правда, никто этого не видел, но планшеты с ликбезом каждый получил и более-менее изучил, а потому все знали, что происходило.       Немного веселее стало после посадки: за каким-то лешим на грузовом корабле было искуственное гравитационное поле, и сила тяжести срабатывала примерно так же, как на Земле. Исходя из объяснений, наспех данных Шолле едва ли не перед самым отлётом, делалось это для их же безопасности, сохранности и с целью упростить им жизнь, потому как чинить электроприборы, заливать топливо в отсеки и работать с реактивами в условиях полной невесомости было по крайней мере неудобно, а в перспективе — травмоопасно.       Ещё радостнее стало, когда и длинный монах, и остальные члены экипажа, с которыми наконец удалось познакомиться, оказались вовсе не такими отмороженными, как показалось на первый взгляд, а вполне себе толковыми ребятами. У всех был хоть какой-то опыт работы с техникой, правда, не космической и не такого масштаба. Поговорить им тоже было о чём — возраст у ребят оказался примерно одинаковым, плюс-минус десять лет. Только в лицо никто пока никого не знал: в таксолёт каждый садился в скафандре, и снимать даже шлем в первые два-три часа с момента прибытия на новый объект запрещалось техникой безопасности, ведь подача кислорода на корабле какое-то время запускалась, а дышать пока приходилось газом из баллонов в специальных рюкзаках.       В общем-то, не так это было и важно — перекинуться парой слов ребята успели сразу, как собрались, и Рихард про себя даже подумал, что, может, всё не так уж плохо? Парни на вид приветливые, работа хоть и не сказать, что не пыльная, но и не вагоны разгружать; пробудут они тут ну максимум пару месяцев, а дома, на Земле, всё равно делать нечего... туда-сюда — глядишь, сработаются, да?       Как же он ошибался. Мать гуся веслом за лапу, как же он ошибался.       Поначалу Шолле всех более-менее различал только по цвету костюма — тут компания, что их сюда откатапультила, на полную проявила креативность. Правда, такое ни в мемуарах написать, ни детям через много лет рассказать, дескать, “работал я как-то на космическом корабле, и были там со мной мои верные товарищи — зелёный, розовый, жёлтый, фиолетовый, а ещё — длинный монах...” Длинный монах, скорее всего, так бы и остался длинным монахом, потому что хрен с ним, с розовым, но депрессивный коричневый оттенок костюма у молчаливого попутчика никаких приятных ассоциаций не вызывал, даже если очень постараться.       Монах, к слову, не был единственным, у кого все чакры в рост ушли — фиолетовый до него не совсем доставал, но был сравнительно близок. Сравнительно — это с учётом того, что контингент на корабле собрался в целом не самый рослый и до карикатурного разношёрстный. Анекдот какой-то, а не экипаж.       Этот самый фиолетовый, кстати, чем-то даже напомнил Рихарду одного школьного дружка: в первые же минуты знакомства заявил, что он панк и его ничего здесь не еб... не колышет, а потом как начал нудеть, так и трындец. И невесомость тут недостаточно невесомая, и космос какой-то никакой, и зря он вообще на это согласился, лучше бы панковал себе дальше на родной планете. И то ему не так, и это, а как вежливо попросили заткнуться, надулся (предположительно — шлемы отсвечивали, и видно ничего за ними не было) и начал причитать, что вот он уйдёт, и что они делать будут без медика на корабле. Через пару минут подумал, признал, что погорячился, и спросил, есть ли тут что-нибудь выпить.       Шолле проявил инициативу и предложил по-тихому задушить его во сне, чтоб остальные засвидетельствовали несчастный случай. У коллег от светлой надежды глаза так загорелись, что шлемы стали отсвечивать ещё сильнее.       Розовый, хоть и ворчал, что костюм ему достался не самого подходящего фасона, оказался вполне вменяемым и даже в меру коммуникабельным. Дело своё знал, голос подавал время от времени, чтобы разрядить обстановку, на жизнь всем подряд не жаловался и мысленную связь с инопланетянами не ловил. Шутил, правда, не всегда метко, но теперь Рихард тем более понимал, какая это мелочь, в колоритном сравнении с длинным монахом и припадочным медиком. Представился астронавт радостного цвета Кристофом, но очень просил звать его Шнайдером, по фамилии, и спустя каких-то пару недель никто уже и не помнил, как его по имени — настолько вошло в обиход это “Шнайдер”, “Шаня”, “Шнай”, “Шнапс”, “Шнюкер” и другие производные. Шолле невзначай так подумал, что, если отдельных спальных отсеков у них не будет, заселяться надо именно с этим — самым пока нормальным.       Зелёного Рихард видел, когда все в первый раз собрались в столовой-переговорной на новом объекте, но тот каким-то образом уже умудрился куда-то запропаститься. Впрочем, никто особо не заметил — розовый и монах глубокомысленно наблюдали за космосом сквозь иллюминаторы, а фиолетовый успел уже сцепиться с жёлтым и увлечённо о чём-то с ним дискутировал.       Ах, да. Жёлтый. И как Рихард только о нём забыл... Пауль, как он представился, был, в общем-то, славный малый (буквально малый — ростом ниже всех из команды, а монаху так вообще едва до пояса). Был. Пока говорить не начал. Этот как завёлся, так понеслась — один бы он, может, выболтался и устал, но с достойным оппонентом в лице фиолетового у них стартовало негласное соревнование “кто кого перетрындит”. Судя по тому, как задёргались у Кристофа рука, нога и предположительно глаз, оно же “кого Шнайдер первым убьёт и спустит в открытый космос”. Но это всё не в обиду ребятам будет сказано — в целом, если так подумать, могло быть и намного хуже. Фиолетовый (он же Флаке, он же припадочный медик) хоть и причитал порой, но надолго его не хватало — успокаивался и продолжал делать невозмутимый вид, как ни в чём не бывало. Оливер, который монах, время от времени вникал в суть разговоров и даже немного их поддерживал. Пауль, конечно, нет-нет да подшучивал, но Шолле предпочитал тешить себя мыслью, что это всё от доброты душевной и чрезмерной жизнерадостности. Шнайдер изначально особых опасений не вызывал, оно и хорошо.       И было в этой трогательной картине одно жирное такое, конкретное “но”: в экипаже их было всё-таки шестеро, и этот самый шестой, таинственный незнакомец в зелёном скафандре, похоже, жил своей жизнью и делами общественности интересоваться не спешил. А если ты не стремишься к социальному взаимодействию, то что делает социальное взаимодействие? Правильно: стремится к тебе!       С этой глубоко философской на грани идиотизма мыслью Рихард и направился из столовой в коридор, один из четырёх, куда, если он правильно всё помнил, удалился зелёный. И что ему на месте не сиделось... Шолле уже думал сверяться с планом объекта, когда ни в коридоре, ни в медпункте слева по нему, ни даже в отсеке верхнего двигателя никого не обнаружилось, но стоило пройти чуть дальше и свернуть налево, к центру, как пропажа нашлась: астронавт стоял посреди помещения и задумчиво рассматривал огромный, светящийся синим реактор, не обращая внимания на вошедшего и явно думая о чём-то своём.       — Всё в порядке? — спросил Рихард первое, что пришло на ум, и параллельно дал себе мысленного пинка под зад за такую банальность. Чего доброго, решит ещё, что Круспе следил за ним. Лучший способ себя зарекомендовать, зашибись просто.       Зелёный, впрочем, ничего так и не сказал, только повернулся к Рихарду и, судя по всему, смерил пристальным взглядом. Свет от реактора ярким бликом отразился в щитке и резко ударил по глазам. Тут до него и дошло, что пора бы снять уже эти штуки — время, скорее всего, уже прошло, а неудобно в них было, что ужас... правда, вытащив наконец голову из шлема и зажмурившись машинально от света, что казался теперь ещё ярче, Шолле заметил, — или показалось? — что зелёный завис на месте, издав тихий звук неожиданности, и с большим интересом стал его изучать. Так они и стояли, как двое не очень умных, пока этот не додумался последовать примеру Рихарда и избавиться от шлема: судя по тому, что Круспе ещё не задохнулся и дышал вполне нормально, это было безопасно.       Астронавт, кажется, даже что-то тихонько и с опозданием ему ответил, но этого Рихард уже не вспомнил бы. Он ожидал увидеть кого угодно — от недовольного жизнью ботаника с кислой миной до зашуганного невротика с убитой психикой и тёмными кругами под глазами, но перед ним в недоумении и полной готовности избегать социализации предстал очаровательный молодой человек с ровными, эстетичными чертами лица, нервно поджатыми губами и страшно красивыми зелёными глазами, только почему-то грустными.       — Я Рихард, — представился Круспе, выйдя из ступора и вовремя спохватившись, чтобы не добавить что-то вроде “и отныне я гей”. Нет, не так всё было, конечно, но право находить других парней привлекательными чисто из мужской солидарности у него никто не отнимал.       Таинственный незнакомец даже улыбнулся едва заметно, хоть и видно, что стеснялся (было бы чего), пожал протянутую Шолле руку и ответил таким обворожительным глубоким голосом, что, будь он чуть погромче, пожалуй, на снижение пошёл бы целый корабль:       — Тилль.       И в этот момент Рихард словил то самое редкое ощущение, когда знакомишься с человеком и понимаешь, что это — начало чего-то большого, грандиозного. Нет, он мог, конечно, ошибаться, но, судя по глубокомысленному взгляду Тилля, подумал тот примерно о том же. И тут Шолле в голову стукнула совершенно нелогичная, но спонтанная, а потому, скорее всего, самая правильная мысль:       — Давай вместе жить?       Тилль, конечно, мог не обалдеть, но он обалдел.       — А... не рановато? — осторожно поинтересовался астронавт, подбирая слова так, чтобы Рихард не решил, что он против (потому что он, в общем-то, был не против), но и ничего такого не подумал.       Круспе, не особо стесняясь собственной припадочности, лишь пожал плечами:       — Почему нет?       Тилль призадумался, но спрашивать, а почему да, не стал и, поразмыслив, родил умную мысль:       — Если верить плану, здесь всего четыре двухместных каюты. Отдельно можно поселить только двоих. Будем... будем считать это актом благотворительности, — пробормотал он, запинаясь и в который раз отведя взгляд.       Шолле даже позабавило, как долго этот чудик искал повод, чтобы согласиться, но в ответ он только заулыбался шире прежнего (всегда срабатывало — сейчас, кажется, тоже) и кивнул:       — Как скажешь.       И вот так по-дурацки начались тогда, пожалуй, самые противоречивые, драматичные и непонятные отношения среди членов их маленького космического отряда. Но это, конечно, было позже, а пока надо было подумать о том, как им побыстрее расселиться и эффективнее распределить задания. Этим ребята и занялись. Отдельные комнаты в итоге коллективного совещания достались Флаке и Паулю с той логикой, что первый — (самопровозглашённый) мозг команды и ему нужно пространство, а второй всё равно всех задолбёт и мозг выест, пока не получит то, что ему надо. Шнайдер пытался, правда, возразить, что не так всё плохо, но под угрозой всеобщего осуждения замолк. Так и порешили.       С работой по объекту было проще — её, как оказалось, распределила сама система, и на планшете у каждого отображались их собственные задания. Их было немало: корабль изначально задумывался как большой космический реактор, вырабатывающий энергию, но оказался не очень эффективным и долгое время не использовался, а потом был переделан под грузовой, но из-за многих старых деталей и глюков в системе частично вышел из строя. А разбираться с этим кому? Правильно, почти-механикам межгалактического масштаба из их маленького отряда. Несправедливо, но зато деньги платят.       Что насчёт комнат, в жилой отсек вёл коридор, который, как и три других, выходил из столовой, но заканчивался тупиком — в северо-западной части корабля и так мало было свободного места, а пристроенное в ней такое себе общежитие на четыре двухместных комнаты вообще казалось чудом инженерии. С кроватями, правда, вышла накладка: в целях экономии жилплощади они были двухъярусные, причём нижнее спальное место по какой-то слишком умной для простых обывателей дизайнерской задумке было шире, чем верхнее, и Рихард логично предположил, что новый знакомый выпрет его наверх. Сам по себе он действительно был шире в плечах, чем Шолле, и это было бы вполне логично.       Как выяснилось тем же вечером и подтверждалось потом ещё очень много раз, логика и последовательность — это ни разу не про Тилля. Он даже спрашивать не стал — залез себе наверх, посидел, подумал, облюбовал удобное место и решил, что будет жить теперь там. На логичный вопрос, какого лешего он туда выперся, астронавт пробурчал что-то вроде “ты молодой растущий организм, тебе место надо” и чего-то про благоприятную атмосферу под потолком. Слезать отказался наотрез. Круспе честно пытался понять, кто из них двоих всё-таки самый взрослый, но в итоге ничего не понял, взгрустнул и пошёл спать.       Спалось на орбите на удивление спокойно, никто не умер и даже не лунатил. Рихард по наивности своей во второй раз предположил, что всё теперь будет хорошо и спокойно... и снова не угадал. Шёл второй день экспедиции “SKELD-93-13”, и маленький отряд, сам того не зная, проводил за рабочей суетой последние часы до катастрофы.       Ближе к вечеру почти все уже успели выполнить свои задания на день. Общее настроение заметно поднялось, и, казалось, даже Олли ходил теперь не такой отмороженный, как раньше, а Тилль — не такой угрюмый. От последнего Рихард решил не отставать ни под каким предлогом: после первого рабочего дня он окончательно решил, что, если выбирать себе компаньона между его сожителем и Шнайдером, первый объективно выигрывает чуть ли не по всем параметрам: говорит меньше, слушает больше, в замысловатых приборах неплохо разбирается, да и живёт недалеко, где-то на метр выше Шолле. И глаза у него добрые, хоть и грустные. Кристоф, конечно, тоже хороший парень, но он, кроме всего прочего, сгруппировался с монахом примерно так же, как Рихард с Тиллем, чтоб одному не ходить. Звучало по-идиотски, но корабль был ещё, так сказать, не обжит, и больше походил на сооружение из космического ужастика. Вроде того, где на борт попадают злые пришельцы и всех убивают. Бр-р, муть какая...       Но за считанные минуты эта “муть” стала пугающе близкой к реальности. А случилось вот что.       Сначала экраны на планшетах всех астронавтов синхронно замигали и загудели срочными уведомлениями, оповещая об опасности. База по какой-то невнятной причине постоянную связь с экипажем не поддерживала, только скидывала иногда такие вот сообщения, нечасто и без обратной связи. Впрочем, такой срочности раньше не было, а потому становилось немного не по себе. Когда экраны перестали мигать, получилось наконец прочесть послание, и вот тогда начался настоящий армагидец...       На объекте системой безопасности был обнаружен вирус ИМП-80. База с этого момента полностью прекращала связь с их отрядом. Вернуться домой они смогут только после выполнения всех заданий, а пути отступления им перекрыли под предлогом “карантинных мер”.       Приказ — избавиться от заражённых любой ценой.       Первой пришла паника. Внезапная новость всколыхнула каждого — подумать только, на их корабле нашли страшный, никем не изученный вирус, который в далёком восьмидесятом погубил целый экипаж космических исследователей и таинственно исчез. А теперь... теперь вообще неизвестно, что делать и куда бежать. Рихард честно старался не поддаваться страху и мыслить позитивно, но из позитивного в ситуации было аж целое ничего, так что получалось с трудом. Тилль... честно, когда команда впервые узнала о проникновении ИМП-80 на объект, Шолле показалось, что он испугался даже больше остальных, но, когда шок отпустил, он вернулся к привычной отмороженности. Знал чего-то, что ли...       Оливер (ожидаемо) вообще меньше всех парился — оно и понятно, кого-кого, а его такого непроницаемого никакой вирус не возьмёт. Шнайдер беспокоился уже сильнее: реальность угрозы, нависшей над ними, он понимал, хоть и не особо разбирался во всяких там вирусах. У Пауля нервозность накатывала такими себе припадками — быстро приходила и так же быстро уходила. Флаке зато крышей двинул основательно. Возможно, он, как медик, в полной мере осознавал, в какой они теперь жопе, и потому так всполошился: параноить стал систематично и основательно. За один вечер успел переподозревать всех, десять раз передумать, впасть в депрессию и составить завещание. Впечатлительный тип, однако. Надо с ним поосторожнее.       И как ни странно, даже в такой заднице нашлись свои плюсы: у Рихарда теперь имелся офигенный предлог не отставать от Тилля ни на шаг — опасный вирус, как-никак, вовсю по кораблю блуждает — и пытаться вязать содержательные разговоры. Пока, правда, выспросить удалось только часть паспортных данных, совсем немного об интересах и пару слов о семье. Оказывается, дома, на Земле, его напарника ждали дочь, очаровательная восьмилетняя малышка, и мать, а на всю эту шараду с космосом и полётами он пошёл, чтобы прокормить семью. Договорённость с базой была такая, что деньги за работу приходили по почте матери Тилля — ребёнка каждый год надо было одевать, кормить и собирать в школу, да и жить на что-то приходилось. А жена особого внимания ни девочке, ни её отцу не уделяла — Линдеманн понятия не имел, где она и что с ней. Жена, кстати, бывшая, чему Круспе подсознательно обрадовался, потом дал себе мысленного пинка под зад, потому что так нельзя, и продолжил радоваться. От разговоров об отце Тилль виртуозно увиливал, а спустя энное количество попыток Рихард подумал-подумал и решил, что не стоит доставать хорошего человека: захочет — сам расскажет, а не захочет — ну и ну его в пень, ещё поссориться не хватало на ровном месте.       — Тилль, а... что за вирус, ты не в курсе? — как бы между прочим поинтересовался у напарника Шолле, когда на следующий день после тревоги он и Линдеманн работали в электрическом отсеке, а где-то на фоне время от времени возникал Пауль и делал вид, что приносит пользу человечеству.       На какое-то время между ними воцарилась до того глухая тишина, что только сверчков не хватало для большего эффекта. Рихарду даже показалось, что Тилль от неожиданности чуть из рук всё не выронил.       — От него в восьмидесятом целый экипаж погиб, — пробормотал он, пытаясь параллельно не запутаться и подключить провода в нужные места, чтобы не случился бабах. — Как наш, только в два раза больше. Человек двенадцать.       Лучше бы не спрашивал, честно. Спокойнее не стало. Он и сам знал, что это была какая-то космическая чума и что погибли от неё все, кто только мог — после того случая вся ГДР гудела о неведомой заразе, оглашались списки погибших, а власти и научный центр, ответственный за экспедицию, высказывали соболезнования всем родным и близким. Шолле даже некоторых по именам помнил, но как именно умирали люди, хоть убей, в душе не ведал. Это он и надеялся услышать — уж если помирать, так хоть зная, от чего, а жути нагнать и без него было кому.       — И какие симптомы?       — Странные, — Тилль, казалось, даже поёжился, вспоминая о чем-то. — Сначала никаких, а потом... потом крыша едет. Агрессивность, галлюны... у всех по-разному, вот что.       Рихард призадумался, переваривая информацию:       — А умирали-то от чего?       Тут кое-кого, похоже, таки немного пришибонькнуло током: один из проводов с негромким треском заискрил, и Линдеманн тихо ойкнул, одёргивая руку.       — Да что ж такое-то, — ворчал он, надувшись, как обиженное жизнью дитё, — насоединял, мать твою...       — Не будет из тебя Теслы, — усмехнулся Шолле, беззлобно покачав головой. У него задание было не таким травмоопасным — откалибровать передатчик, потыкав на кнопки. С этим Рихард благополучно справился, так что решил помочь напарнику и попутно оценить ущерб.       — Отстань, — буркнул Тилль, злобно зыркнув на Круспе.       Мысленно он отчитывал себя за то, что снял перчатки, потому что провода в них подключать было катастрофически неудобно. Ну да, конечно, теперь-то намного удобнее. И это повезло ещё, что разряд был не самый мощный... Но это мысленно. А снаружи он удачно делал вид, что всё шло по плану, разве что немного не по той траектории.       — Больно? — участливо спросил Рихард, но прежде, чем он смог взять ладонь Линдеманна в свою, тот одёрнул руку, мол, ничего ты там не увидишь, всё на месте. — Не бойся, до свадьбы заживёт.       Тилль тут же картинно округлил глаза и замотал головой:       — Ой нет! Я второй раз об эти грабли не ёб... и не смотри на меня так! — он осуждающе глянул на Шолле, расплывшегося в похабной ухмылке, и едва сдержался, чтобы театрально не топнуть ногой. — Я там был, мне не понравилось. И тебе не советую. Это... это ловушка! Ты сначала такой “ура, ура, взрослая жизнь, свобода выбора”, но тут вдруг бам! — и никакой свободы нет! Только одиночество, вечная ругань и горы, го-оры немытой посуды... и ещё подгузники везде. Но посуда — это не самое страшное, а вот когда к ней приходят подружки...       — Одиночество? — изумлённо перебил его Рихард, на полном серьёзе вникая в суть разговора. Разве смысл отношений не в том, чтобы люди не чувствовали себя одинокими?       — Ну... двадиночество, если хочешь, — пожал плечами Линдеманн, как будто Шолле не понимал очевидных вещей. — Всё равно это плохая идея, ладно?       — А если два человека хорошо друг друга знают? И очень-очень сильно любят? — не унимался Круспе.       Тут Тилль действительно задумался, поразмыслил, покачал головой и печально вздохнул:       — Тогда... наверное, да. Но я такого никогда не видел. Вряд ли получится.       Рихард даже не заметил, как Линдеманн (видно, умудрился как-то разобраться с проводами) ускользнул из отсека и потопал куда-то по своим делам — мысль про “двадиночество” и это “вряд ли получится” глубоко запала ему в душу и знатно подкинула пищи для размышлений. Шолле честно хотелось думать, что он желал бы для Тилля настоящих отношений с хорошим человеком и сильными чувствами, но это почему-то было не так. Нет, он был замечательным парнем и определённо заслуживал счастья, но почему-то от этого “с хорошим человеком” как-то неприятно ёкало сердечко. И врать себе самому никак не получалось. Что же за неразбериха такая с ним... Наверное, так должно быть. Может, это на Рихарда невесомость так по-дурному влияла — в открытом космосе он ещё ни с кем дружбу не заводил. Невесомость здесь, правда, была вполне себе весомой, но... космос же? Да... либо обстановка, либо стресс, либо... что-то другое. И всё. Не о том он думал, работой надо бы заняться, пока все тут крышей не двинули...       А совсем скоро всё, что пока не пошло по траектории, пошло уверенно по ней.       Шолле мало времени обычно проводил в медотсеке — делать там было практически нечего, всякие сканеры и пробирки доверия не внушали, а ещё там вечно пахло больницей и ошивался тот странный тип в очках, который медик, который панк и который “а вот в ГДР...” и пошло-поехало.       И на следующий же день после того неудачного разговора с Тиллем в электрическом отсеке, само собой, волей случайного распределения заданий замантулило Рихарда именно в медпункт. Одного. Без никого. Работа, впрочем, была непыльная: заполнить несколько пробирок какой-то синей жижей (что оно такое, Шолле не знал и знать не хотел) через специальный распределитель, погулять где-нибудь часик и зафиксировать потом изменения, если какой-то из образцов будет отличаться внешне. Звучало просто.       Звучало, да. Может, так бы оно и было, если бы кое-кто не натыкал лишнего и распределитель синей жижи не заглючил бы. И кое-кто — это, как ни странно, Рихард.       — Да чтоб тебя армяне на запчасти разобрали... шайтан-машина... — причитал Шолле, рыская по всему отсеку в поисках какого-то “вещества 27”, которое надо было влить в специальную колбочку прибора, чтобы тот опять заработал. Понатыкал, называется...       “Вещество 27” нашлось в итоге, как всегда, на самом видном месте — это была неприятная фиолетовая субстанция с резким запахом, отчего напрашивалась комичная аналогия с вечно недовольным медиком. Но это Рихарда к тому моменту уже не сильно беспокоило: в поисках маленькой бутылочки с веществом он перерыл весь медотсек, а в незаметной на первый взгляд щели между металлической настенной панелью и самой стеной нашлось кое-что намного более интересное. Нет, это были не секретные разработки каких-то безумных учёных с Марса и даже не новый альбом Depeche Mode — просто потрёпанная тетрадь, явно повидавшая виды и забытая здесь кем-то. Но... кто мог оставить в таком месте что-то подобное? А если там таинственные шифры и всякая мистическая мутнотень?..       Короче, да, любопытсво победило, совесть проиграла. Как всегда. Шолле принялся изучать содержимое блокнота... и тут-то он и обалдел, причём знатно и надолго. Во-первых, это был дневник. Во-вторых...       Вдруг из коридора эхом раздались чьи-то приближающиеся шаги, и Рихарду пришлось импровизировать. Что он, думаете, сделал? Положил чужую вещь на место? Как бы не так. Первой и, возможно, самой правильной реакцией было спрятать где-то неподалёку, и по чистой случайности ближайшим “неподалёку” оказалось “засунуть себе под комбинезон и сделать вид, что ничего не спиздил”. С одной стороны, это нехорошо. С другой... ну, оно сработало: вернувшийся на привычное место сычевания Флаке даже не заподозрил ничего, только зыркнул исподлобья, недовольный, что в медотсеке ещё кто-то шастал, вяло поприветствовал коллегу и пошёл себе дальше.       Он-то пошёл, а у Шолле как гора с плеч сошла. На какую-то минуту он даже забыл, зачем пришёл, но бутылёк с фиолетовой хренью на самом видном месте сразу обо всём напомнил, и Рихард с сосредоточенной миной принялся заправлять распределитель и ставить пробирки. Махинации заняли недолго, от силы минут пять, и вскоре Круспе покинул медотсек, не обращая внимания ни на что вокруг от невесёлых мыслей — даже Тилль (!) заметил, что какой-то он сегодня был смурной и задумчивый, на что Шолле только отмахнулся и прошёл мимо, сам не понимая, куда ему надо. Кажется, кроме тех, что он уже выполнил, были задания ещё в нижнем реакторе и навигационном отсеке... но это всё отступало куда-то на второй план: теперь беспокоиться действительно было о чём.       Итак, во-первых, это был дневник. Во-вторых, начинался он словами “Liebes Tagebuch, это моя первая неделя в экспедиции. На корабле нашли неизвестный науке вирус, и, похоже, я заражён”.       Рихард честно пытался представить, что ещё могло пойти теперь не так, и с каждым новым событием вообразить такое было всё сложнее и сложнее. Вера в лучшее медленно, но верно уходила в туман, а лёгкая паника сменялась тихим ужасом и чувством реальной опасности. Вирус существовал на самом деле, люди сходили от него с ума, и один из них уже был инфицирован. Оптимизму автора дневника оставалось только позавидовать — будь Шолле на его месте, он бы сбрендил на месте с перепугу, а первая запись в дневнике начиналась чем-то вроде “дорогой дневник, погода сегодня космическая, и что-то мне подсказывает, что мы все умрём”.       Да... задалась экспедиция. Теперь Рихард точно знал: среди них был инфицированный. Но проявит ли он себя? От заражённого приказано избавиться... никто ведь не захочет так подставляться. А что, если вирус вовсе и не был опасен для них? Почему такие радикальные меры? Тилль не всё ему рассказал, и у базы есть причины так опасаться ИМП-80?..       На этот вопрос, увы, тоже очень скоро нашёлся ответ.       Подходила к концу первая неделя экспедиции “SKELD-93-13”, и маленький отряд из шести обездоленных немцев уже не знал, чего ожидать от путешествия. Паника поутихла, но страх перед неизвестностью остался, и Шолле, хоть и знал благодаря Линдеманну немного больше о вирусе, чем остальные, боялся вместе со всеми. Боялся, но не совсем понимал, чего. Если у больных ехала крыша и развивалась агрессивность... могло ли это значить, что по крайней мере часть смертей была не от инфекции, а от рук обезумевших заражённых? А если кто-то из них эту дрянь подцепил, значит...       — Караул! Убили!!!       У Рихарда за эту неделю основательно так сбилась ориентация во времени (вообще из-за Тилля не только во времени, но мы сейчас не об этом), но, когда просыпаешься среди ночи от криков на всю орбиту, как-то интуитивно понимаешь, что время позднее и вставать ещё рано. Так вот, исходя из такой логики, был где-то третий час ночи, и в соседней комнате кто-то неистово вопил голосом Шнайдера. А таким голосом, как ни странно, орать умел только Шнайдер, и если уж он это делал... что-то случилось.       Что-то очень серьёзное.