Мы все умрём

      Шолле в который раз порадовался, что напарник пожертвовал ему место снизу: он-то ничего, вскочил с места и всё, а Тилль тогда с перепугу чуть не навернулся с приличной высоты (однажды он, кстати, действительно оттуда полетел, но это было потом и мы сейчас о другом). К тому моменту, как Линдеманн раздуплился и походкой зомби притопал к эпицентру хаоса, Рихард уже давно прибежал на шум, и остальные тоже были на месте.       Остальные — это ничего не понимающий и лохматый Флаке; ещё меньше понимающий, белый, как полотно Кристоф и ворчливый сонный Пауль. Тилль, протиснувшись в каюту Шнайдера и Олли следом за напарником, тоже что-то сердито бухтел и жмурился от света. Впрочем, стоило им с Шолле разглядеть, над чем — вернее, над кем — столпились коллеги, недовольство куда-то делось и сменилось тихим ужасом: на полу валялся Олли и едва подавал признаки жизни; из живота у него торчала рукоять ножа, а кровь от раны пропитывала костюм и выделялась на нём жутким тёмным пятном.       Тогда у ребят и наступил тот редкий момент солидарности, когда у всех на уме вертелось одно и то же слово, хотя скорее выражение. Первым очухался Флаке: воинственно расставив руки в стороны, он зачем-то в очередной раз напомнил всем, что он медик, и принялся осматривать рану. Пауль и Шнайдер тут же завертелись вокруг него, пытаясь помочь, но в итоге больше мешали, а послать их нахрен ввиду изначально благих намерений было неудобно. Тилль и Рихард поступили немного умнее, потому что были намного ленивее — стали, как вкопанные, и продолжили не понимать, что произошло.       — Дело дрянь, его надо в медотсек, — с серьёзным видом заключил Флаке, и его новоиспечённые помощники дружно поволокли раненого в нужное место под сердитое “да осторожнее, не мешок с картошкой тащите” и “вы его досрочно похоронить хотите?” недовольного жизнью медика.       “Дело дрянь”... интересно, это он так удачно процитировал какой-то фильм, что аж никто не понял, или люди действительно так говорят в жизни? Шолле понимал, что думать сейчас надо было не об этом, но вокруг творился такой армагидец, что лучше уже так, чем переживать о всяких вирусах и неминуемой смерти.       Тилль, кажется, пошёл ещё дальше и разумом отсоединился от телесной оболочки, потому что стоял на месте как вкопанный и тупо пялился в одну точку, почти не моргая. Рихард ему даже посочувствовал: Линдеманн, похоже, знал о вирусе больше всех остальных, и происходящее его пугало в разы сильнее. По этой причине Круспе, собственно, и перестал выспрашивать об ИМП-80 — меньше знаешь, как говорится, крепче спишь. Но была ещё гаденькая такая, нехорошая и очень назойливая мысль: что, если Тилль был так напуган не из-за смертельной опасности, а боялся, что кто-то из команды его заподозрит? Что, если это его рук дело? И получается, что дневник...       Да нет, бред какой-то. Шолле, если так вспоминать, вообще в медотсеке его никогда не видел и не припоминал, чтобы напарник ходил туда выполнять задания. Да, когда им было ну совсем не по пути и хотелось сэкономить время, они разделялись (как в тот раз, когда Рихард пошёл на задание с образцами один), но списки заданий друг друга знали не хуже своих, и в этом Круспе был уверен. Тогда и дневник хранить именно там нелогично...       Нелогично, если думать, что это Тилль. Но что насчёт Флаке? Медотсек за эту неделю стал его естественной средой обитания, и непонятно было, на кой ему тогда сдалась отдельная комната, если даже спал Лоренц зачастую на рабочем месте. Система распределения заданий, судя по всему, сделала скидку на его плачевную физическую форму и высшее образование, так что почти вся работа у припадочного медика была связана с какими-то препаратами, отчётами и бумажной волокитой. Так может, он и есть заражённый? Дневник в медотсеке, подозрительная скрытность и вечная паранойя, а теперь ещё и попытка убийства без лишнего шороха и свидетелей.       Свидетелей... А что, если это Шнайдер? Заражённый был напал на Оливера в их каюте, но что было там делать Тиллю, Паулю или Флаке? Если это и был кто-то из них, он точно знал, что Кристофа нет на месте, а значит, следил за ним. Разве это не должно было вызвать у (сравнительно) осмотрительного человека подозрения? И что мешало ему самому нанести удар, а затем навести шуму для отвода глаз? Шнай был далеко не глуп, конечно, но как-то это было подло для него...       Раз уж перебирать все варианты, то Пауля, в теории, тоже нельзя было исключать из списка подозреваемых, но причин катить на него бочку пока не находилось, так что Рихард бросил эту неблагодарную затею и, решив, что время и правда позднее, отправился назад в их с Тиллем каюту. Напарник как будто на автопилоте последовал за ним. Нет, Шолле, конечно, переживал за Оливера, ему было глубоко не всё равно, но помогать им с Линдеманном там было нечем: в медицине они оба ни в зуб ногой, а для других целей у Флаке уже имелась группа поддержки в лице (лицах..?) Пауля и Шнайдера. Круспе даже немного ему сочувствовал...       С такими мыслями он и уснул, и, судя по тихому сопению сверху, Тилль от полуночной суеты тоже порядком вымотался. Утро вечера мудренее, трава соломы зеленее и всё в этом роде.       В общем-то, так оно и было. Наутро их маленький отряд в неполном составе собрался у круглого стола (буквально) обсудить произошедшее: творилось что-то мрачное, и так это оставлять было нельзя. Уставший, как ездовой ослик, но довольный собой Флаке с облегчением вздохнул только к рассвету (судя по времени, конечно — смену дня и ночи с корабля они не наблюдали), зато Оливера всё-таки удалось спасти, и это было главное. Теперь вопрос стоял другой: кто из них это сделал и зачем?       Рихард высказываться не спешил. Всё-таки он подозревал каждого понемногу, но ничего конкретного предъявить ни одному из коллег пока не мог. У остальных, похоже, ситуация была примерно та же, и потому Лоренц, взяв на себя нелёгкую роль местного детектива, задумчиво произнёс:       — Шнайдер, ты не видел вчера никого, кто мог бы выходить из вашей каюты, когда на Олли напали?       — Я... нет, — подумав, ответил Кристоф, — оттуда точно никто не выходил... и поблизости я тоже никого не помню.       Флаке глубокомысленно кивнул чему-то своему и согласился с ним:       — Всё правильно. Я не эксперт, конечно, но рана тогда была не совсем свежей... её нанесли не меньше, чем за полчаса до того, как мы нашли Оливера. Или даже час.       Шнай, похоже, понял, что его таким образом проверяли на честность, и хотел было дельно возмутиться, но тут же придержал язык: они всё-таки искали убийцу (да, пока никто не умер, но намерения у напавшего, похоже, были серьёзные), и под подозрением находился каждый. Стоило быть повнимательнее к деталям.       — Как долго тебя не было? — вдруг подал голос Тилль, задумчиво сверля взглядом одну точку. Все тут же уставились на него, а те, кто слышал голос Линдеманна впервые, даже подпрыгнули сидя.       — Около часа, может, чуть больше, — вспоминал Кристоф, прокручивая в голове события вчерашнего дня. — Я метеориты отстреливал сначала, потом фильтры чистил, а потом двигатели заправлял. Канистра с топливом протекла немного, вот и задержался, пока убирал, — признался он, виновато опустив голову: возможно, вернись он хоть немного раньше, Оливер пострадал бы совсем не так сильно.       Тилль, не горя желанием ещё что-то говорить, участливо глянул на Шнайдера и ободряюще положил руку на плечо, почти как маленькая собачка, что пыталась утешить хозяина. И это, похоже, помогло: Кристоф до сих пор сидел печальный и скукоженный, но всё-таки чуть меньше, и даже едва заметно улыбнулся в ответ.       Рихарда, правда, не особо эта сцена умиляла: Линдеманн и сам был расстроен, из-за чего походил на большого грустного мишку, а то, как он успокаивал коллегу (и, видимо, нового друга), вызывало какое-то странное и очень неприятное чувство, что-то на грани обиды и собственничества. Нет, Шолле прекрасно знал, что это у людей называется простым и понятным словом “ревность”, но сам бы себе в этом ни за что не признался, а тем более кому-нибудь другому. Так что Круспе сделал безразличную физиономию и старался не смотреть в их сторону, а на лице Пауля, как ему почему-то показалось, читалось похожее выражение. Но, наверное, всё-таки причудилось.       — А где ты был в это время, Тилль? — вдруг с явным подозрением спросил Ландерс, задумчиво хмурясь (а это было явление само по себе редкое и страшно серьезное). — Шнай был у двигателей. Мы с Флаке — на складе. Рихард мимо нас проходил, вроде в медотсек... а тебя кто-то видел?       Линдеманн то ли от неожиданности, то ли от чего-то ещё изумлённо округлил глаза и даже немного побледнел. Какое-то время он не находил, что ответить, и не успел даже прийти в себя, как Шолле вступился за напарника:       — А что ты на него бочку катишь? Хочешь, чтобы мы все тут переругались сейчас? Олли от этого быстрее не поправится.       Ландерс до того прибалдел, что аж сел назад за стол, хотя до этого поднялся с места, пытаясь выглядеть угрожающе (с его не самым выигрышным ростом сидя это не очень удавалось).       — Рихард, вообще-то... это нормальный вопрос, — возразил изрядно так подофигевший Флаке, задумчиво поправляя очки. — Пауль прав, никто из нас не видел Тилля, а это... действительно странно. Так где ты был? — повторил он вопрос, обращаясь уже к Линдеманну.       Задним числом до Шолле дошло, что он так-то и вправду нигде не видел в тот вечер напарника, пока не вернулся с задания; что и сам сначала заподозрил именно его, а первая мысль, как известно, чаще всего самая правильная; что Тилль сам говорил ему об агрессивности заражённых... а ещё, как и автор дневника, знал об ИМП-80 намного больше других.       Это всё, конечно, здорово и очень логично, но верить в такие дела Рихард отказывался наотрез. Да, прошла всего неделя, но общая беда неплохо сплотила их маленький экипаж, а своего напарника Круспе даже мог теперь назвать другом. И это было взаимно. А друзей под поезд не бросают, пока не найдётся неопровержимых доказательств, не так ли? Да и потом, как-то жаль было этого несчастного: Пауль, Флаке и даже Шнайдер уставились на него во все глаза и ждали ответа, а тот сидел, бледный, как жопа альбатроса, и двух слов связать не мог.       — Мы были с Рихаром в медотсеке... вместе, — выдавил он из себя наконец, и пытливые взгляды коллег перекочевали на Шолле.       А тот от такого здрасьте вообще офонарел и хотел было возразить — мало ли, может, память у бедняги отшибло? — но тут вдруг почувствовал, как Линдеманн, сидевший рядом с ним, незаметно для других положил свою ладонь на его и легонько сжал. Здравый смысл кричал, что это манипуляция и надо сохранять бдительность, но в душе японская школьница била в гонг от радости и запускала радужные фейерверки. Визжала она намного громче здравого смысла, так что выбор был очевиден.       — Что уставились? Вместе мы были, уймитесь, — отмахнулся Круспе, скрестив руки на груди и почти моментально придя в боевую готовность.       Флаке глубокомысленно переводил взгляд с него на Тилля и обратно, о чём-то внутренне дискутируя с самим собой — котелок у него, похоже, варил за шестерых.       — Я проходил там и видел только тебя, — припомнил он, недобро щурясь с нарастающим подозрением. Все сидели как на иголках: чего ожидать, никто уже не знал. — И почему он тогда сомневался?       Рихард немного запаниковал, но взял себя в руки прежде, чем это стало заметно (рядом Линдеманн нервничал ещё сильнее, но его присутствие почему-то придавало уверенности), и драматично, как он умел, закатил глаза:       — Конечно, ты его не видел, потому что он тогда ещё не пришёл, — Шолле эмоционально взмахнул руками, как будто ему приходилось объяснять тупоголовой стае узконосых павианов элементарные вещи. — Потом ты ушёл, а он пришёл, и всё! Такое тоже бывает.       — У меня были задания в электроотсеке, — кивнул Тилль, переживая, что Рихард один за двоих отдувается и рискует задницей из-за него. — Одному там как-то... не по себе.       Пауль не сдержался и прыснул со смеху, а Шнайдер саданул ему локтем под дых и понимающе закивал. Флаке хоть и не выглядел до конца убеждённым, но вынужден был смириться: дальше придираться было бы странно уже с его стороны, а в зоне риска оказаться не хотел никто. Похоже, теперь оставалось только ждать, пока Олли поправится, и поднять вопрос уже при нём. То, что напавший на него и есть заражённый, понимали все: о неадекватности больных ИМП-80 слухи ходили уже второй десяток лет, с самого инцидента в восьмидесятом. И, видимо, этот самый больной представлял большую опасность для команды.       Маленький отряд оказался под серьёзной и вполне реальной угрозой, а у Рихарда возникло ещё больше вопросов, чем было раньше, и на этот раз он твёрдо намеревался получить на них ответы.       — Ну и что это было? — потребовал объяснений Шолле, не успели они с напарником зайти обратно в свою каюту. — Где ты был, мне-то хоть скажешь?       Линдеманн от таких наездов невольно скукожился, насколько это было возможно для человека его габаритов, оттащил Круспе подальше в комнату и закрыл за ними двери, садясь на нижней кровати. Рихард сел рядом и выжидающе на него уставился, а Тилль вздохнул тихонько и признался, нервно сцепив ладони на коленях:       — С Олли. Мы тогда... поссорились, — прошептал он, не решаясь поднять взгляд.       У Шолле от таких поворотов чуть картина мироздания не посыпалась. Выходит, что всё-таки...       — Так это ты был? — он в последний момент сдержался, чтобы не выкрикнуть слишком громко: если Шнайдер был сейчас у себя, а не на задании, то вполне мог всё слышать, и они оба очень сильно рисковали.       Тилля такая реакция сначала ввела в ступор, но за считанные секунды непонимание сменилось изумлением и даже обидой, и Линдеманн сам едва себя заставил понизить тон:       — Нет, конечно! Ты... ты что?! — он округлёнными глазами смотрел на Рихарда, как на полоумного, и Шолле даже почти готов был извиниться перед ним. Почти, потому что “да, прости, переборщил чутка” после (косвенного) обвинения в убийстве звучало как минимум странно, а как максимум — по-дебильному и подозрительно.       — А что я? — возмутился он вместо этого, в который раз готовясь обороняться. — Сам подумай, как это звучит! “Ой, вот мы с Олли что-то не поделили, а потом его кто-то пытался убить, но это не я, честно-честно, просто так совпало!”       — Но это правда не я! — отчаянно возразил Тилль, даже всплеснув руками от такой несправедливости. Да что ж это выходит, ему совсем никто здесь не доверял? Они, конечно, едва знакомы, но напарники, как-никак! Разве Рихард ему не верил?..       А Рихард ему всё-таки верил. Наперекор здравому смыслу, назло логике и адекватности, но верил. Наверное, дело было в привязанности: Шолле как-то привык к Линдеманну за это недолгое время и не хотел обвинять его в таких страшных вещах, пока не имелось серьёзных доказательств. Интуиция, к тому же, была на его стороне, а с этим делом Круспе редко ошибался. И поэтому...       — Да знаю я, — вздохнул Рихард, мысленно махнув рукой на собственные попытки разобраться в случившемся. — Узнать бы ещё, кто...       А Тилль, как нашкодивший кот, смотрел на него грустными-прегрустными глазами и всё понимал. Он боднул Шолле легонько в плечо, словно хотел приободрить, и шепнул совсем тихо:       — Не бойся. Всё будет хорошо.       Если бы только он сам в это верил.       Дальше рабочие будни проходили куда-то в никуда: задания, задания, ещё задания... Были, конечно, и хорошие новости: уже меньше, чем через неделю Оливеру стало лучше, и он даже вернулся к выполнению обязанностей, но заходил каждые два часа в медотсек проверяться, передвигался пока с трудом, а заданий брал вдвое меньше, чем обычно.       Рихард тем временем, хоть и заподозрил неладное из-за выходок напарника, всё равно старался по возможности держаться с ним рядом: почему-то это казалось правильным. Если Линдеманн ему всё-таки не врал (Шолле на это очень надеялся), то ходить по отдельности было одинаково опасно для них обоих. Да и потом, надо же как-то растормошить этого молчуна, выйти на контакт, сблизиться (духовно) — а как им сближаться по одиночке? Вот именно, что никак.       Впрочем, под конец рабочего дня всё-таки пришлось разделиться: Тилля опять закатапультило системой распределения заданий в электроотсек чинить провода, а это было не так быстро. Рихард должен был в это время скачивать данные в отсеке коммуникации, чтобы потом занести их в общую базу данных. Несложно, но долго: сдохнуть можно и воскреснуть десять раз, пока оно только скачается, а потом столько же ждать, пока перенесётся. Да и бегать туда-сюда задолбёшься...       По технике безопасности Шолле нельзя было отходить от панели загрузки, чтобы никто ничего не наклацал и система не заглючила (хотя он всё равно её не починил бы), но на правила уже было как-то по барабанам, да и напарника проверить не мешало бы, как он там, не шибануло ли током опять. Из таких соображений Рихард и направился к электроотсеку, пока данные из коммуникаций грузились на планшет. Ещё проходя через склад, он услышал какой-то подозрительный скрип, а пару секунд спустя — короткий вскрик и отборный немецкий мат в исполнении Линдеманна.       Мозг понимал, что, скорее всего, этот глупсень опять с проводами накосячил, но сердце сразу ухнуло куда-то в желудок, а воображение очень в тему рисовало картины пострашнее, и Шолле, толком подумать не успев, рванул на крик.       — Что, что случилось?!       И рванул, кажется, не зря. Провода на этот раз были соединены как надо и даже не искрили, а Тилль, чертыхаясь себе под нос, зажимал обеими руками рану на бедре, что стремительно расплывалась кровавым пятном на комбинезоне. Ранение было, кажется, ножевое и довольно глубокое: Линдеманн аж согнулся весь, откинулся на стену и даже не обратил внимания на Круспе. Плохо дело...       Рихарда сильно тянуло на панику и обсценную лексику, но действовать пришлось быстро: перебросив руку раненого через плечо, Шолле потащил-поволок его к медотсеку. Самое, мать его, забавное — это было буквально через стенку, но гениальный план космического судна не предусмотрел дополнительной двери между помещениями, и пришлось им переться через склад и столовую под полусознательный бубнёж Тилля, что “жизнь — ложь, и всё в ней относительно” и что Шнайдер им такими темпами скафандры заебётся штопать.       Флаке, очень в тему сычевавший в тот момент на своём рабочем месте, встретил их примерно теми же метафорами, что Рихард услышал только что от напарника. Возможно, даже немного витиеватее: без ножевых ранений сочинялось как-то посвободнее. Общими усилиями они зафиксировали пострадавшего на кушетке, но Лоренц тут же кышнул Шолле из своей обители, чтоб не отвлекал, и пришлось несчастному скитаться по коридорам в переживаниях и мрачных мыслях, время от времени заглядывая, как любопытная птичка, в медотсек и огребая за это от Флаке. А что он? Он же переживает, места себе не находит, а ему — брысь...       Несправедливо, но понимаемо: мало того, что кровь остановить и не допустить заражения было проблематично, так ещё и сам факт нового нападения не давал покоя. Выходит, это всё-таки был не Тилль... но кто тогда?       Этот вопрос и подняли на втором за неделю внеплановом собрании, что созвали на следующее же утро. На этот раз Олли был с ними, а Линдеманн сидел тихонько рядом с Рихардом, клевал носом от недосыпа и старался лишний раз не шевелить ногой: рану Флаке зашил и перебинтовал, но боль она по-прежнему причиняла, несмотря на медикаменты. Шолле ободряюще похлопал его по плечу, и Тилль едва заметно улыбнулся ему — аж на душе теплее стало и сердечко тихо ёкнуло.       — Я его не видел, — с порога признался Олли, мрачно опустив голову и задумчиво хмурясь, почти как Лоренц.       Маленький отряд испуганно запереглядывался. Они, конечно, примерно этого и ожидали: если бы Оливер кого-то видел, не стал бы ждать так долго. Но надежда умирала последней, а в происходящее с ними по-прежнему не хотелось верить — ни разу не хотелось, вот ни в какую.       Тилль угрюмо угукнул, как бы соглашаясь: сам он тоже никого не увидел, только скрип услышал откуда-то сзади, а потом — тихий свист и резкая боль. Дальше всё как в тумане. Линдеманн смутно помнил, как на шум прибежал Рихард, как они добрались до медотсека и как Флаке несколько часов потом что-то высматривал, резал и штопал. Провёл, конечно, наркоз перед этим, но местный, а не общий (почему — неясно, скорее всего, он просто садист), так что поспать Тиллю в тот вечер не светило. Да и пожрать тоже. От последнего было ещё обиднее. В тюбиках, не в тюбиках, а еда — всегда хорошо и в тему, даже когда тебя бросили на произвол судьбы в космической глуши, а вокруг вовсю гуляет опасный вирус и орудует двинутый маньячина. Бр-р, ужас какой.       — Зато я кое-что увидел, — с нечитаемым выражением лица заявил Флаке, и от этой его чрезмерной серьёзности становилось не по себе. — Точнее, нашёл.       А когда Лоренц достал из-под стола и представил на всеобщее обозрение тот самый дневник заражённого, который кое-кто на место так и не вернул, Рихард окончательно понял: он в жопе.       Астронавты сразу повтыкали любопытные носы в блокнот, открытый на самой первой странице, и почти в один голос ошарашенно ахнули. Понятно, почему. Отреагировали, правда, по-разному: Пауль офигевал молча, Оливера как током жахнуло; Шнайдер неодобрительно зыркнул на Флаке, мол, дневник — штука личная, нельзя такое читать. Тилль сидел бледный, как жопка у пингвина — даже читать не стал, будто и так всё понял.       — Он был у тебя в личных вещах, Рихард, — заметил Лоренц, недобро щурясь за толстыми стёклами очков, и все вгляды мигом устремились на него. — Объяснишь?       Шолле тут же выпалил первое, что пришло в голову (то есть, правду):       — Это не моё! Я почитать взял!       Ребята в ответ на такую банальность только головами покачали, а Флаке честно сдерживался, чтобы не хлопнуть себя с размаху по лбу, но всё-таки спросил:       — И чей он тогда?       — Мой.       Тут обалдел даже Рихард. Тилль, сидевший всё это время совсем тихо, как неживой, вдруг поднялся с места (причём не безболезненно) и сгородил такую чушь, что сам с себя, наверное, поражался. Какого лешего он высунулся? Ладно бы Шолле действительно был виноват, а он же не... стоп, но его напарник об этом-то не знал! Выходит, он сам за себя постоять в тот раз не смог, а ради Круспе сейчас чуть ли не жизнью рисковал? Нет, приятно, конечно, но... странно! Очень странно!       — Что... что? — только и смог сказать Флаке, окончательно потеряв нить логики в этом дурдоме.       — Я... замотался, наверное, случайно не туда положил. Рихард ни при чём.       Шолле, опомнившись, тут же одёрнул Тилля, и тот от неожиданности уселся назад, болезненно охнув от резкого движения.       — Ты что творишь? — негромко шикнул на него Круспе, не обращая особого внимания на коллег, что, как один, на них уставились. — Я его в медотсеке нашёл, дурень, это правда не моё!       — Тебе же никто не пове...       — Заткнулись оба! — вскипел Лоренц, едва удержавшись, чтобы не врезать со всей дури кулаком по столу, а потом по рожам этим двум артистам погорелого театра. — Приказ есть приказ, от заражённого мы должны избавиться. Давайте без лишней драмы.       — А... избавиться — это как? — осторожно поинтересовался Шнайдер, испуганно переводя взгляд от человека к человеку.       Флаке призадумался, но решение выдал почти мгновенно, как будто уже размышлял об этом раньше:       — На складе есть шлюзы для мусора, они могут открываться в человеческий рост. Без кислорода... всё случится быстро и почти безболезненно.       — Ты хочешь спустить живого человека в шлюзы?! — ужаснулся Кристоф, округлив глаза и эмоционально вскинув руки. Не зря его за глаза прозвали мамочкой их маленького отряда — Шнай, как никто, переживал за всех и каждого и вечно пёкся о том, чтобы парни ходили сытые, здоровые и в целых костюмах. Он был, наверное, единственный, кого даже неудобно как-то было в чём-то подозревать, а тем более обвинять.       — Может, от вируса есть лекарство? Флаке, у тебя получится его сделать? — нашёлся Оливер, до этого с явным волнением наблюдавший за ситуацией, и все, включая Рихарда и Тилля, с надеждой взглянули на Лоренца, но тот сразу замотал головой:       — Я медик, а не волшебник! Ты как это вообще себе представляешь? С нашей-то аппаратурой?! Пластырей не напасёшься, а тут возьми сообрази лекарство из чего попало... я шизею с вас, ребята!       Олли уже десять раз пожалел, что вообще рот открыл, а ребята до того расстроились, что о дневнике и думать забыли: всё равно сам чёрт теперь не разберёт, чей он. Один открещивается, другой за него впрягается, но алиби есть у обоих, и теперь вообще ничего ни с кем не ясно. Флаке в итоге забрал блокнот себе “в научных целях”, и маленький отряд снова оказался в тупике.       Тут Рихарду (внезапно) стукнула в голову не очередная дебилистика, а на редкость умная мысль:       — А что, если мы пойдём от обратного?       Коллеги глянули на него с явным скепсисом, но поток творческой мысли было уже не остановить.       — Пойдём от чего? — чисто для галочки переспросил Флаке.       — От обратного, ну! — воскликнул Шолле с пугающим рвением, как будто только что прозрел. — Если мы знаем, что автор дневника — тот, кто напал на Тилля и Олли... тогда, если найти виноватого, мы поймём, чей это дневник!       Мысль была не новая, но в общем и целом логичная, так что перебивать никто не стал.       — У нас же таким образом сразу минус два подозреваемых, — продолжал Круспе, увлечённо жестикулируя, — это уже прогресс! Получается, надо разобраться, у кого из вас троих алиби не клеится, сопоставить факты и...       — А ты, значит, автоматом вне подозрения? — неодобрительно нахмурился Пауль, воинственно скрестив руки на груди. — Хорошо придумал, удобно.       — Кто бы говорил, — фыркнул Шолле, тоже начиная закипать и опасно щурясь. — А не ты часом первый на Тилля начал бочку катить в прошлый раз? Отомстить решил, да, Ландерс?       — Рихард! — укоризненно воскликнул Шнайдер, как недовольная мамаша, когда её детки ссорятся или не хотят есть брокколи. Пауль едва со смеху не прыснул, как представил себе такую маман — с несуразными высветленными патлами, кривым макияжем и в халатике с цветочками. Даже подостыл немного, хотя Круспе всё так же его бесил.       — Ничего мы так не решим, — подытожил Олли, печально вздохнув. Что правда, то правда: сейчас они перессорятся, все обидятся друг на друга, а понять в итоге ничего и не поймут. — По коням пора. Время позднее, завтра работы много.       На том и порешили — со вздохами, с причитаниями, но делать больше было нечего. Железных доказательств не нашлось, зато то и дело всплывали новые поводы подозревать всех и каждого. Паранойя, тревожное ожидание и страх неизвестного не давали покоя, а все наводки вели к тупикам, и маленький отряд раз за разом оказывался на новых раздорожьях. Без надежды, без понимания происходящего и совсем без помощи свыше (то есть, от базы) они остались совсем одни в открытом космосе, и больше никто, даже Рихард со своим неубиваемым оптимизмом, не мог точно сказать, что с ними всё будет хорошо.       — Ну и что на этот раз? — привычно поинтересовался Шолле, когда они с напарником остались наконец одни.       — Что?       Круспе честно готов был ответить в рифму, но Линдеманн, похоже, действительно не понимал, что он теперь-то не так сделал. Пришлось объяснять.       — Дневник, Тилль! Что это за цирк был? На кой ты вообще полез?!       — Да они тебя убить хотели! — воскликнул тот, так и замерев у двери в изумлении.       — Он был не мой, и я бы это доказал! — возразил Шолле. Оперевшись о стену, он пытался выглядеть как минимум внушительно, а желательно ещё и угрожающе, но получалось с трудом и большой натяжкой.       Линдеманн аж руками всплеснул от таких наездов:       — Как доказал, Риш? У нас нет всяких навороченных штук для экспертизы!       — А почерк?       — Скажут, что подделал!       — А манера речи? — не унимался Круспе.       — Она на письме всегда другая, Риш, это безнадёжно, — вздохнул Тилль, покачав головой, как будто объяснял одно и то же по двадцатому кругу.       — А если б они тебе поверили, стало бы лучше? — пробормотал себе под нос Шолле, всё ещё не смирившись с тем фактом, что мотивы у выходки напарника были не только благородные, но ещё и разумные. — Чего молчишь?       Линдеманн приумолк, задумчиво пиная здоровой ногой туда-сюда теннисный мячик, что взялся откуда-то у них в комнате, и в итоге признался, повесив стыдливо голову:       — Ну... я блефовал.       Рихард так и ох... дар речи напрочь потерял. Блефовал он, значит? А если бы кто-то поверил? А если бы Флаке всё-таки решил вникнуть в суть вещей? А если...       — Мать моя землянка, — внезапно, а главное, вовремя спохватился Круспе, — Тилль, я планшет свой в коммотсеке забыл... — он задумался, взвешивая все “за” и “против”, но вспомнил, что эту шайтан-машину ещё и зарядить надо за ночь, так что выбора не осталось: — Ты ложись, я скоро.       “Скоро” затянулось. Нет, ничего плохого не случилось, но на какое-то время Шолле ещё задержался, размышляя о жизни и переваривая последние события. С чего Линдеманну из-за него рисковать? Этот даже сам за себя не постоял, когда надо было, а тут на тебе... недоговаривал опять? Или привязался так быстро, бедный? Нет, Рихард к нему тоже уже привык, но не так же стремительно! А может, у него напарник просто человек такой? Он натура чуткая, возможно, даже сентиментальная. У таких всегда всё быстрее происходит... а что, собственно, “всё”?..       Когда Круспе приплёлся наконец обратно, Тилль уже спал и тихо посапывал, сидя на полу у кровати — видно, пытался взобраться по лестнице к себе, но не получилось. Шолле бы его тем более туда не дотащил, а будить как-то не хотелось. И самому наверх лезть тоже... Так он в итоге и уснул — на своём месте, рядом с Линдеманном, мысленно поблагодарив дизайнеров этого чуда инженерии за широкую нижнюю кровать. А ещё о чём-то сожалеть и переживать сил уже не осталось — день выдался трудный, и будущее пока не предвещало ничего хорошего. Выспаться по-человечески казалось на тот момент лучшим решением.       Ночь, как ни странно, прошла без происшествий. Никого не убили и даже не покалечили. Рихарду впервые за долгое время удалось нормально поспать: удобно, когда рядом есть кто-то живой и тёплый — так и уютнее, и спокойнее. А проснулся Шолле уже тогда, когда понял, что этот самый “живой и тёплый” куда-то делся: в коридоре слышались отделяющиеся шаги, а на столике возле кровати возникла записка — наверное, будить его Тилль не решился.       Тут-то Круспе и офигел.       Нет, ничего особенного там не было — “доброе утро”, “прости, что заснул вчера”, “надеюсь, я тебе не сильно мешал” и всё в этом духе, а в конце, как будто что-то незначительное, просьба встретиться после рабочего дня в коммотсеке, поговорить “кое о чём важном”. И подпись. Записка как записка. И всё бы ничего, только высадило Рихарда ни разу не содержимое: эту манеру письма он узнал почти сразу, даже сверил по памяти на всякий случай. Небольшие, немного беспорядочные буквы, обрывистые слова, размашистые “хвостики” у букв... да, это было написано на скорую руку не самым каллиграфическим, беспорядочным и по-своему красивым почерком.       Точно таким же, как у автора дневника.