***
На перемене я пошёл в туалет, хотя всё подсказывало мне — этого делать не стоит! Я даже взял с собой ручку, чтобы Сидоров её не свистнул из класса, и это была моя вторая ошибка. Ведь торчащий из кармана джинсов колпачок теперь сигналил для него маяком: «Эй, здесь чудак!». — Ты даже в туалет её взял! — воскликнул Сидоров, входя. Вместе с ним вошло ещё двое имбецилов, чтобы надо мной поржать. Хотя раньше они меня не трогали. — Чё не так с этой ручкой? — Сидоров вытянул ручку прямо из моего кармана, но я крепко схватился за неё. Затем он попытался выломить ручку у меня из пальцев, но я никак не давал ему это сделать. Тогда он рыкнул: — Ты чё, дебил? Один из имбецилов (уже не помню кто, так они были похожи) усмехнулся: — Да он жид, хоть и фамилия русская! — Ну да, жалко ручку, парни — я постарался выдавить улыбку. — Сидоров ведь потом не вернёт, я его знаю. Это была моя третья ошибка. — Я и говорю, жид, — подтвердил имбецил. Сидоров зловеще уставился мне в глаза: — Хочешь сказать, что я крыса? — Нет, но… — Тогда отдай. Я не разжал пальцев. — Так значит, ты думаешь, что я крыса? Сидоров ударил меня под дых, да так, что я не смог сделать вдох. Картинка перед глазами потянулась рябью, и пальцы с драгоценной ручкой разжались сами. Я встал на колено и согнулся, как креветка, пытаясь вдохнуть. Всё бы тогда отдал за один вдох! — Э какой слабак, от одного удара согнулся, — сказал один имбецил. — Да не, Санёк красиво так в солнечное сплетение попал. Тебя бы так же сложило, — учёно заявил второй. — Это чтобы ты не забывал своё место, — произнёс Сидоров, вращая в пальцах трофейную ручку. Как только мне удалось вдохнуть немного вонючего туалетного воздуха, я упрямо схватил Сидорова за штанину, и тут же тупая боль врезалась в мой мозг вместе с хрустом — он ударил меня пяткой в нос. К глазам подкатили слёзы, поэтому я не смог разглядеть испуга на лице Сидорова, когда тот наклонился ко мне и спросил: — Эй, ты как? Давай умойся, хорошо? Конечно же, я умылся под холодной водой; к счастью, на одежду упала лишь пара капель крови. А с пола кровь мы вытерли туалетной бумагой. Ручку Сидоров вернул, но я перестал быть невидимкой, получив погоняло: «жопа с ручкой», но, если бы я пожаловался на избиение… мне бы просто житья не дали! Идти за Катей в этот раз не было настроения. Всё моё сознание занял Сидоров. Приходя домой, я включал музыку потяжелее, отжимался до изнеможения и бил матрац, приставленный к стене. Когда представлял на месте матраца улыбающуюся рожу Сидорова, удары становились крепче, и я сдирал себе кожу на костяшках до крови. Это давало мне успокоение, и я решил, что в следующий раз, если Сидоров точно так же начнёт мне угрожать, я ударю его первым и измолочу, как этот матрац! Но случая так и не предоставлялось. То Сидоров совсем чуть-чуть подденет издалека, да так, что вроде бы бить за это морду и не стоит. То доймёт Синицину, а заступись я за неё, столько сплетен будет! В общем, так я и выжидал, надеясь, что Сидоров перегнёт палку, и мы начнём драку. Я бывало даже сам что-то ему колкое скажу, так он в ответ отшутится так, что весь класс заржёт. Ох, и умела же эта мразь выступать на публику! Так прошла неделя, и мало-помалу мне удалось успокоиться. Одноклассники всё реже просили меня показать Росомаху из «людей Икс» или моржа с ручками из ноздрей. Опять общая ненависть перекинулась на Синицину. И та будто бы радовалась, что снова объектом издевательств стала она, а не я. Сидоров перестал занимать меня, и мысли снова обратились к Кате Журавлёвой. Вроде бы, она не заметила потери шариковой ручки из своей комнаты…***
— Опять ты увязался, Игнат! Как пёсик, — улыбнулась Катя. В этот раз она не остановилась, а пошла дальше. Я догнал её и пошёл рядом. — Рад, что ты улыбаешься снова, — сказал я. — Уже нашла замену своей собаке? В этот раз любовь моя в ветровке и красной шапке. Уже холодно, как-никак. А я вот, дурак, всё в толстовке, потому что куртка у меня потёртая и непрезентабельная. Но Катина улыбка согревала лучше любой куртки. Похоже, траур по Джемке закончился. — Джемку не заменить, — произнесла она задумчиво. И мне показалось, что Катя вспомнила свою мать. Она умерла три года назад. Помню, в школу тогда Катя не появлялась целый месяц, сказавшись больной. А Джемка, видимо, напоминала о старом порядке вещей дома. — Ты права, прости. — Да за что извиняешься-то? Каждому свой срок. Но спасибо за заботу. Я натянул улыбку до ушей и, кажется, покраснел, будто это я говорил ей спасибо. — Мы поедем с папой в питомник на следующей неделе! — радостно поделилась Катя. Я почему-то не нашёл, что ответить, и подбадривающе кивнул. А потом, набравшись смелости, выпалил: — Пойдёшь гулять со мной? Мы прошли в молчании метров десять. Вокруг стояли как на карауле кучки собранных кем-то листьев, а я был так возбуждён — еле сдерживал себя от того, чтобы пнуть одну, или поджечь. Да, вот так по-ребячески. А в некоторых дворах уже поджигали опавшие ветки, листья и засохшие сорняки, запах гари был почему-то приятен и вызывал ассоциации о запечённой в углях картошке. — Не знаю, а что делать будем? — спросила она наконец тихим голоском. — Не знаю, пива попьём, — предложил я. Мы подошли к её скрипучей калитке, из-за которой не доносилось ни звука. Катя призадумалась, а потом предложила компромисс: — Спишемся. Я почувствовал запах апельсинов и пожал ей руку, не знаю зачем; в классической русской литературе дворяне так жмут руки дворянкам. И получил слабое ответное пожатие её холодных пальцев. Она покраснела, а я по-солдатски развернулся и потопал к себе домой, стараясь не оборачиваться. Каждая клеточка моего организма плясала, и когда я оказался за поворотом, пискнул, как девочка, а после чуть ли не побежал, пружиня каждый свой шаг и пиная кучки собранной листвы.***
Но всё оказалось не таким безоблачным, как предвиделось. Lolita_95 отвечала мне неохотно, избегала обсуждать нашу встречу. А потом, когда я уже конкретно её достал, написала: «Извини, мне нравятся более уверенные парни». И… у меня не сохранилось переписки, но получилось как-то так: я продолжил допытываться до неё, она разозлилась и назвала меня тряпкой, даже написала: «ну, обзови меня хоть как-то в ответ». Ну, и я, дурак, обозвал её, пытаясь избавиться от клейма тряпки, очень грязно. Помню, как её оскорбил, слово в слово, но рассказывать об этом не буду. Вы можете догадаться, насколько отвратительные я подобрал слова, потому что она добавила меня в чёрный список и начала игнорировать в школе. Даже в сторону мою ни разу не посмотрела. Вот так я рухнул в пропасть самобичевания, и пошёл пить пиво не с Lolita_95, а уже с горя, с Suicide_Horse. Нужно было высказаться о своих раненных чувствах. Купили не пиво, а полторашку коктейля Blazer в ларьке, где редко спрашивали документы. Находчивая Синицина имела при себе плохо распечатанную ксерокопию паспорта, в котором 1994-й год рождения легко подправлялся бритвой на 1991-й. По её словам, работало безотказно почти всегда. Синицина всё кичилась, мол, алкоголь её не берёт, и этим надоедала мне весь путь до ларька. А я надоедал ей своим нытьём уже после ларька. Приятно было почувствовать себя королевой драмы и ощущать прикосновение почти по-матерински заботливой руки своей подруги. Мне даже в тот раз не пугало, что нас вместе с ней увидят одноклассники и начнут сплетничать. Так мне казалось… — Бабы — они не волки, — нравоучительно поведала поддавшая Синицина. — В лес не убегут… То есть, бля, наоборот. В лес убегут — не поймаешь. Как-то так, короче. — Ладно, — сказал я подавленно. Нефига не помогло её наставление. Мы сели на качели-балансир по разные стороны. Я направил всю свою силу в копчик и поднял Синицину вверх над собой, резко, так, что та чуть не выпала. — Ах ты!.. Синицина сместила центр тяжести назад, чтобы отомстить. Не зацепись я носками за основание качели — вылетел бы, как из катапульты! — Читер! — она скрестила руки и обиженно уставилась в сторону. Начался второй раунд. В этот раз я решил не цепляться носком за основание, и чуть не взмыл ввысь, ведь Синицина была в другой весовой категории. Одна рука моя крепко держала бутылку коктейля, так что я не удержался и сполз по брусу вниз, в объятья Синициной. Мы засмеялись как-то по-ребячески. Я уставился в её карие глаза, она уставилась в мои; несмотря на то, что всё это звучит романтично, зрение моё по-пьяни было расфокусировано, и глаза у неё выглядели слившимися в один, как у циклопа. Но они всё равно были чертовски притягательны! Я чувствовал её проспиртованное дыхание, а она чувствовала моё. Она влажно поцеловала меня в верхнюю губу, а я… а я не ответил. Забавно, у двух героинь моего рассказа символичные фамилии. Звучит невероятно, но я ничего не выдумал, их фамилии и правда такие: Журавлёва и Синицина. Вроде бы, вот она, синица в руках, мораль на поверхности: радуйся тому, что есть! Затягивай свои душевные раны, ведь школа, где вас гнобят, не вечна, всё впереди… впереди!.. Скажу честно, она нравилась мне своим приятным лицом, голосом. От неё никогда не пахло потом, она следила за собой и своей кожей. Её страшное исколотое ухо соседствовало с прелестным, вытесанным из мрамора чистеньким ушком. Меня к ней даже тянуло. Близость её теплого мягкого тела возбуждала. Но. Всегда находится «но». И нет, причиной не была моя истинная и светлая любовь к Кате Журавлёвой. Причиной было моё малодушие; пресловутая боязнь травли. Синицина — «чудачка и жируха». Все воротили от неё нос, и это тяжёлым осадком давило мне на душу. Нет, это не история о том, что синица в руках лучше журавля в небе. Это история о трусости, моей трусости, мелкой и подлой. О трусости, разъедающей душу долгие и долгие годы. Иногда я вспоминаю отзывчивую, добрую и приятную Синицину. В доску свою Синицину. И думаю, как бы всё сложилось сейчас, не струсь я тогда? Мне тяжело, но необходимо об этом вспоминать. Я не знаю, где и как Синицина живёт в наши дни, но, надеюсь, что она простила моё малодушие, малодушие своих одноклассников и нашла того, кто не струсил быть счастливым с ней.***
Под вечер я проблевался и затемпературил. Ночью не мог уснуть, всё ворочался и думал о сломавшемся любовном треугольнике. Нет, с Синициной мы не поссорились, и вроде как «остались друзьями», но я чувствовал — вчера мы вырыли непреодолимый ров. До самого выпускного мы не будем друзьями. Утро было весёлым — живот скрутило, и полилось теперь не спереди, как вчера, а сзади. Мама даже разрешила мне не ходить в школу, после того как я всё утро просидел на унитазе. — Пил ведь, свинота, — воскликнула она, как только я вышел из туалета. Она накидывала на себя слегка потёртое пальто, но даже в старье она выглядела неотразимо. Стрельнув по мне злобным взглядом, она обулась в высокие сапожки. Слава богу, ей некогда меня домучивать. Из спальни вышел небритый отчим в халате с очень широким поясом и поцеловал мою мать на прощанье: — Ну-ну, не будь такой строгой. В своё время и мы кутили… Мама напоследок метнула злобные искорки из глаз и молнией умчалась, громыхнув дверью. В древних мифах титулы богов грома несправедливо раздают мужчинам, а не женщинам, моя мама — вот настоящая богиня грома! — Что, продристался, Игнат? — с улыбкой произнёс отчим, поправляя огромный пояс у себя на халате. — Тебе-то что? — буркнул я. — О, это вещь известная. Это ты на нервной почве, Игнат. — Не зови меня по имени, бесит, — сказал я, скрестив руки на груди. — Ладно, приятель. Я вон тоже из-за твоей мамы дристал, ну ты понял. И да, после того случая, когда ты застукал меня и… в общем, тоже было. Отчим стоял, слегка подавшись животом вперёд. Мне показалось, что он гордится этой повязкой на халате, как поясом абсолютного мастера по душным беседам. Да, если бы существовало такое единоборство — отчим бы защитил чемпионский титул не вспотев. — Прекрати, это пиздец! — говорю я ему уже не первый раз. — Игнат, не выражайся! — строго сказал он. Я замахнулся и со всей силы засадил отчиму в челюсть — выше моя рука не доставала. И он, опешив, ударил в ответ. В глазах у меня сверкнуло, и я упал на пол. Больно не было, но глаза заслезились от осознания своего бессилия. Будь я хоть в десять раз злее — он всё равно тяжелее меня раза в два. — Игнат… — произнёс он растерянно и попытался поднять меня как упавший велосипед. — Отъебись, — сказал я. — Всё нормально ведь? Ну, подрались, ну с кем не бывает? Ты ведь тоже мужчина, верно? — Да-да, всё нормально. Я не скажу, что ты меня ударил, только отъебись. И он, наконец, отпустил меня. Я наскоро оделся и пошёл гулять, взяв прямо на глазах у отчима его же пачку сигарет. — Игнат, нормально же всё? Я метнул в рожу отчима подаренный им Nokia 6030 и хлопнул дверью гораздо громче, чем это сделала моя мать.***
Ноги опять привели меня в микрорайон, где живёт Катя. Я выкурил на ходу целых три сигареты, и меня даже не закружилась голова. Нервы просто не давали мне опьянеть от никотина. Но как я оказался в святая святых, голова тут же пошла кругом, руки потеряли вес и задрожали, ноги отнялись. Я понял, что сегодня последний день, когда я смогу побывать там, где живёт моя любовь. Завтра начнутся выходные, а на следующей неделе, как сообщила Катя, она со своим отчимом заведёт новую собаку. Перед глазами мне снова явилась широкая, небритая и улыбающаяся рожа моего отчима. Хотя бы у Кати отчим не такой мудак. А, впрочем, кто их знает, этих отчимов? Миновав прихожую, я тут же отправился в комнату Кати. Как и в прошлый раз, здесь был настоящий бардак. Письменный стол её был завален скетчбуками и апельсиновыми корками. Катя любила рисовать персонажей аниме, и у неё это отлично получалось. Странно, что в школе она рисовать стесняется… Именно с этого стола я свистнул у неё ручку в прошлый раз. В таком беспорядке она бы и не заметила пропажи. В этот раз мне хотелось заполучить трофей повесомее. Что-то, что всегда будет напоминать о ней… На платяном шкафу лежали целые стопки DVD дисков с аниме-сериалами: «Шаман Кинг», «Стальной Алхимик», «Чобиты» и так далее. Без малейшего стеснения хозяйка оставила на виду и открытую пачку ежедневных прокладок. Я открыл платяной шкаф. Одежды у Кати было гораздо больше, чем у меня. Я с удивлением перебирал светлые рубашки и тёмные мини-юбки, в которых никогда не видел и не увижу её в школе. Затем дрожащими руками открыл нижний ящик, где в разнобой лежали пёстрые разноцветные трусики, лифчики и чулки. Дыхание у меня перехватило — так далеко я в прошлый раз не забирался. В прошлый раз мне достаточно было взять что-то и улизнуть побыстрее, но сейчас… сейчас я впал в настоящий кураж! Мне вспомнилась Катина фраза: «как пёсик!». Я перебирал её нижнее бельё, как вор, запустивший руку в королевскую сокровищницу; на удивление, в ящике хранилось немало кружевного белья. И зачем ей лифчики, которыми она не светит? Никогда не видел, чтобы она ходила по школе с вырезом… Я представил бледные нежные Катины изгибы. Представил, как она надевает лифчик на свои маленькие аккуратные грудки, смотря в то заляпанное настенное зеркало. Взял горсть её нижнего белья и понюхал. Конечно, оно было чистым, очень сильно пахло стиральным порошком; моя одежда никогда не пахла так сильно — мама никогда не засыпала в стиралку столько же. Не удивительно, что мне тогда показалось, будто так и должна пахнуть женщина — порошком. В штанах стало тесно, и я привстал, чтобы поправить неудобный отвердевший член. Задвинул ящики обратно и лёг на кровать, которую Катя забыла заправить. Постельное бельё было слегка пожелтевшим, чуть ниже неаккуратное тёмно-красное пятнышко... Я с удовольствием потянулся, случайно засунув одну руку под подушку, и нашёл там какую-то картонную коробочку... это была пачка презервативов. В голову прокрались отвратительные мысли о том, что кто-то уже обладает телом любви моей. Нет, этого не может быть! Сама мысль об этом казалась мне тогда не только преступной, но и невероятной. Я направился в ванную, где была грязная корзина для белья. Можно корить себя сколько угодно за всю ту грязь и похоть, которая мной тогда овладела, но останавливаться на полпути казалось мне ещё более глупым. Я решил, что прощальным сувениром послужит её грязное бельё. Что-то очень вонючее и возбуждающее. Какие-нибудь трусики, испачканные внезапной менструацией, которые будут хранить аромат дальше, чем какая-то ручка... Но, стоило мне порыться в её грязном белье, сопоставить несколько фактов, и презрение к самому себе болезненно меня исхлестало.***
— Привет, — сказал я Кате как-то неестественно. Она посмотрела на меня со злобным прищуром: «чего тебе надо?» и ускорила шаг, стараясь меня обойти. Но я шагнул в сторону, и мы столкнулись. — Нужно поговорить. — Ты уже отлично всё мне изложил. Кто я там?.. тупорылая? — она толкнула меня плечом и пошла к дому. Я схватил её за рукав куртки. — Прости меня за те слова, — сказал я. — Ты можешь со мной не разговаривать, я тебя и правда не заслуживаю. Я отстану от тебя. Но сейчас... твой отчим… Катя перестала выдёргивать из моей ладони руку. — Он плохой человек, — продолжил я. — Ты должна обратиться в органы… — Что ты о нём вообще знаешь? — Он… — я начал задыхаться, но всё же выпалил: — он тебя насилует. Катя дала мне пощёчину, хотя нет, скорее, ударила. Очень звонко и твёрдо. Я отпустил рукав её куртки. Но в этот раз она не стала уходить. — Ты. Нихуя. Не знаешь! — чуть ли не проревела она, а затем перешла на едкий шёпот: — Только попробуй повторить… — Я всё знаю, я был у тебя дома. — Ты... что?! — Катя прикусила губу и вытаращила глаза. — Мудак больной! Она потрясла красными пальцами руки, которой ударила меня. Похоже, ушибла кость. Пока я смотрел на это, моя скула вспомнила, что ей должно быть больно, и засаднила. — Я хочу помочь, — не сдавался я. — Себе помоги, извращуга!.. Всем расскажу! Всем! — Расскажи! Всему свету расскажи! А если к участковому не пойдёшь, я сам… Я смотрел на неё, задыхающуюся от злобы, и не понимал, почему она с таким остервенением защищает своего насильника. — Вон! пошёл вон! — заревела она и ударила меня второй рукой. Во рту солоно. В переносице разрастается тугой ком обиды. — Ещё хочешь? Вали отсюда! — Я никуда не уйду. Она ударила меня несколько раз, но как-то нехотя. Я чувствовал, как становится легче её рука. Видя, что меня нельзя прогнать как простую дворовую собаку, она сдаётся. По щекам её начинают катиться слёзы. Мои руки тянутся её обнять, но я не смею. Мне тоже хочется плакать. — Он хороший, правда! — вдруг заговорила она ломким голоском. — После смерти мамы ему было тяжко, как и мне… Мы плакали! А ему приходится работать без отдыха. Он не… он не насилует меня, правда! — её слова сбивчивы и непоследовательны, она краснеет, после каждой паузы всхлипывает: — А мне нравится. Правда, мне нравится быть женщиной. Тебе не понять, ты же малыш ещё, Игнат… Игнатушка, — она посмотрела на меня так, словно я только что вылез из-под земли во время её монолога. Быстро отерев слёзы, продолжила, задыхаясь: — Прости, что назвала тебя тряпкой. Я вижу, в тебе есть стержень. Пожалуйста… Ты ведь хотел погулять со мной? Дай мне пять минут, я умоюсь и мы… мы… Я всё тебе покажу! Только не сдавай. Не сдавай его! Она погладила меня по покрасневшей от удара щеке. — Прости, — сказал я. — Так нельзя. — Нельзя? — переспросила она, будто пробуждаясь ото сна. — Тебе нужна помощь. — Нужна?