Государственник

Через белополье двигалась карета, отделанная лучшим золотом, что перемежалось со специально затемненным, вычерненным деревом. Стекло, редкое и дорогое, с чугунным и вызолоченным обрамлением. И переливчатая кожа, украшавшая узкими полосками самые темные углы. А за самой каретой неслись повозки и телеги сопровождения, со слугами, солдатами, отборной снедью. С той же степенью расточительности подобрано было и внутреннее убранство: лучший мех, тончайшая и нежная материя, кожа, только теперь не твердая и темная, а смягченная и лазурная. И тем же видом обладал и единственный, кто находился внутри кареты. Совершенно ничем не движимый и спокойный, он не отдавал себя сну ни на минуту, хотя и полагал путь длинным, который, к тому же, приходился на ночное время. И сну его не способствовал ни холод, ни тьма, ни его собственная усталость, он оставался с непоколебимою уверенностью из темноты своего ложа осматривать простор, чрез который проезжала карета. И хотя намеченное место ему придется увидеть лишь часы спустя, что он понимал вполне ясно, но перестать всматриваться в темноту ему мешало собственное волнение: столь тяжела оказалась весть, полученная им накануне. Новость не оказалась отрадной для многих, но такого импульса в ответ от герцога Миклорского, немедленного пожелавшего приехать, князь Эрлих Карыцкий ожидать не мог. Князь, строго говоря, очень редко принимал гостей, никогда не прерывая размеренное течение жизни своей вотчины пропастью скандального толка, когда потрясения осыпаются каскадами и тихий цикл оказывается расстроен. Понятно, что читая о твердом намерении великого человека прибыть к нему в срочном порядке, князь в замешательстве сетовал, что чрезмерно точно иной раз сбываются страхи, но отказывать дорогому другу себе не позволил, спешно начиная подготовку к встрече. Герцога ждали. В доме князя Эрлиха Карыцкого очень сомневались, что дорогой гость успеет доехать до полуночи, но вместе с тем не оставляли надежды на обратное: каждые тридцать минут выставлялись новые часовые из числа прислуги. Они могли бы стоять и дольше, ежели бы не уничтожающий мороз, от которого зябкость пробивала и у печей. И все равно мысль о скором его приезде заставляла беспокоиться о приеме больше, чем о здоровье кого бы то ни было из подчиненных. Эрлих очень опасался предстать пред гостем в дурном свете, а потому все, что могло способствовать добротному отоплению, оставляли на те часы его недолгого присутствия. Около трех минут после наступления нового дня. Часовой от северного входа вернулся раньше намеченного срока, говоря: «Прибыло его благородие, княже!» Эрлих немедленно приказал подготовить ужин к столу, а сам отправился к воротам, от волнения забыв о шапке и лишь накинув на мундир меховое пальто, не застегивая. В спешку обратились все домочадцы, ибо теперь уж наступило самое ответственное для них время. Выйдя на порог, слегка выглядывая из-за столбов веранды, князь самолично увидел огни. Фонари, прикрепленные к карете, мчавшейся с к его дому с высшей возможной для неё скоростью. Дорога вильнула, а вместе с нею пружиной изогнулся экипаж, и обзору князя выдался его профиль. И дверца её, хлипкая и простая. И герб на ней. Три колоска, сплетенные вместе. «Не та повозка», — крикнул Эрлих в дом, едва не застужая горло. Ужин был отозван, подготовили лишь самую малость: гусь с яблоками, вино, пирожные. Гостя встретил не сам Эрлих, а его сын, Эдвин. Тот сразу узнал показавшегося из брички старика, хотя до того видел его воочию лишь раз за жизнь:  — Граф… — буря срезала слова, не давая их ни произнести, ни услышать. — В дом… Я провожу… Ничего в ответ. Граф без единого слова дошел до дверей, короткими жестами отказываясь от помощи подбежавших лакеев, менее лаконично, даже с небольшим полупоклоном отвечая так и Эдвину. Не помогло и появление княгини, также пробовавшей предложить графу услугу проводника, но и тому величественный старик противился своим недвижимостью, не покоряясь ничему из увещеваний и поклонов, словесных ласк. И продолжал граф это до появления главного из Карыцких, князя Эрлиха. Капризность ушла мгновенно, он с осторожностью отдал шубу слугам, предварительно вынув сверток, но таинственность его намерений все равно оставалась, ибо хранить молчание он не переставал, отвечая на все вопросы либо кивками, либо же совершенно не замечая их. Тоже в мундире, граф приблизился к князю почти вплотную, оставляя такой зазор, каким не смогло бы воспользоваться ни одно крупное ядро, не ранив при том никого из аристократов.  — Быть может, вы пожелаете присоединиться к столу? — Карыцкий не хотел нарушать покойственного настроения своего чертога до прибытия важнейшего из гостей. Граф же только усмехнулся в пышные усы, поднял пустую ладонь, а после опустил её на сверток, который слегка пригладил одним движением.  — Лучше дождаться верховника, — ответил Эрлих на жест гостя.  — Герцог ещё не прибыл? — впервые заговорил граф, смущаясь и опуская сверток.  — До сих пор ждем его.  — Тогда… — граф отнюдь не ожидал такого своего преждевременного приезда. — Отчего нам не перейти в зал? Помнится, у вас центр дома топится лучше окраин.  — Да, проводите дорогого графа, — Эрлих передал полномочия супруге, что для графа не сделалось тем неожиданным решением, которому он не мог бы дать объяснения, однако вместе с тем некоторый укол им все-таки был получен. Эрлиху теперь прибавилось забот по обустройству жизни графа на дому, он, недолго раздумывая, через супругу отрекомендовал другу лакея, старуху-горничную и комнату в отдалении от центрального корпуса, где гостю предлагалось отдыхать до приезда его великородства. Сам князь же «дежурил» в одной из своих письменных каморок — мелких комнат с приятной отделкой, где было теплее и при том имелось место для письма и сидения. Таковые комнатки были разбросаны по всей широте чертога, и князь теперь обыкновенно последние часы проводил в ближайшей к обеденному залу, находясь почти по центру дома. Герцога продолжили ожидать, вновь были выставлены часовые. Ожидали томительно все, но никто не смел выдумать или проговорить что-либо порочащее герцога. Мёрзли, но терпели. И ожидание от того затягивалось ещё сильнее, ибо время растягивалось. В поиске деятельности все Карыцкие разочаровались со вчерашнего вечера, волнение стерло с них любую тень вдумчивости, никто не мог сосредоточиться, буквы россыпью кривились в книгах. Все, как только получили утверждение Эрлиха об отсылке срочного гонца, утратили способность к чему-либо, кроме ожидания. Только Эдвин умел находить в труде забвение, отчего не предавался праздности вслед за всеми. Он оставался у северного входа, управляясь со сторожами. И не было в нем никакой великодушной черты, которая бы могла подталкивать к поддержке, но строгий расчет. Эдвин серьезно надеялся сейчас завести с герцогом разговор первым, силясь при том не распасться морально, стойко повторяя слова. Конфуз с графом, когда, похоже, ветер перебил его, не мог более повториться, отчего Эдвин разогревал челюсть, намереваясь быстро выпалить ей приветствие. Она сейчас нужна была ему как первейший инструмент. Долго ли можно о таком серьезно помышлять, но Эдвину жизнь в имении отца казалась совершенно не притягательной и бренной, как то открывалось и его братьям, одному за другим им приходило на ум поездка прочь, но большинство из них, совершенно теряясь в буреломе жизни, к которой не были воспитаны тишью Карыцкого дома, бежали в низкое чиновничество, в Явиду, разбредаясь по мелким ведомствам. Только Эразм Карыцкий ушел в офицеры, и за ним мечтал пойти и Эдвин, принимающий от любимого братца ежемесячно многострочные послания. И молодец знал из них отчетливо, сколь труден путь до подполковничьих эполет. И здесь же Карыцкому-младшему довелось знать и о герцоге, способном довести до них с легкостью. Повесе Эдвину, увидевшему в высоком человеке свое спасение, казалось столь простым упросить у него послабление при продвижении наверх, как то получалось через свои связи делать многочисленной стае сынков большой семьи единящегося друг с другом дворянства, богатого мещанства и чиновничества. И мысль эта, сперва витавшая вдали, после стремительно завоевала всё внимание Эдвина, и её исполнение сделалось для него смыслом существования, некоторым высшим желанием, о котором следовало знать лишь ему и никому более. Эдвин, не способный оставить задуманное ни на минуту, коли оно оказалось так близко к исполнению, со сторожами почти не общался, хотя и вызвался руководить ими. Те ни о чем не подозревали, постоянно косясь на замерзающего княжича, по иному поводу подходили, получали отмашку, опять брались за старый передел пройденного. Оставить мест они не могли, а никакого ещё не сделанного дела им на ум не приходило, что заставляло их скитаться призраками в отдалении от Эдвина, совершенно лишаясь той толики бодрости, что придавал им труд, рискуя не быть уже живыми к утру от бушевавшего мороза. Эдвин продолжал ждать, нисколько не теряя уверенности, что вот теперь же, в скором времени, в ближайший миг, ещё через минуту, две, немного шагов вправо, поворот, вдох, ещё минуту, и из-за ветвей, ещё совершенно тускло, покажется огонь кареты герцога. Минута. Прошла ещё минута. Лицо уже онемело. Эдвин продолжал ждать, не отворачиваясь от дороги, смотря на неё, как на своё главное сокровище, а когда проходили ещё минуты, сильнее промерзал мех, то как на единственное утешение. Сколько Эдвин ещё был готов ждать? Княжич, волею случайной встречи знавший герцога лично, видел его человеком чрезмерно бурным. Надеялся потому на его необычайное, несвойственное многим рвение, не переходящее при том в спешку. Надеялся, как минуту, как час назад: ещё секунда, одна, вторая, и герцоговы огни засияют вдали. Ещё хотя бы минута бессонного ожидания. «Огонь!» — один из сторожей, сновавший где-то между деревьев сада, окрикнул Эдвина. Другой подхватил, показавшись из-за массива Карыцкого дворца: «Южные ворота, княжич!» Эдвин в первый миг растерялся, ошибочно вглядываясь просто в даль массива сада, но со спадом странной отрешенности немедленно отправился к южному краю, опасаясь за всю свою авантюру, которая теперь могла почти в любой момент окончиться полной неудачей. Шла седьмая минута второго часа. Эрлих, от обуявшей его сумрачной волнительности дошедший до комнаты гостя Каленгора, только изредка обращался к графу, спрашивая совершенные бессмыслицы только с той целью, чтобы хоть какой-то мерой пресечь гнетущую тишину. Апатия, поддерживаемая морозом и бедным ужином, не громила графа разом, но подтачивала, что было явно видно для Эрлиха, посматривавшего временами на сильно притомленное лицо гостя. Князь бы и затеял нечто существеннее пустого разговора, кабы не доложил первый сторож, посланный Эдвином: «Его благородие прибыло, княже!» Теперь уж никаких сомнений, это точно герцог, желанный здесь гость. Немедленно начали топить утроенно. Повара, бездельничавшие до поры, принялись за готовку, а безготовные блюда, вроде фруктов, сладостей или вина, ставили на стол, уже подготовленный и выставленный вдоль обеденного зала. Здесь, раздвинь только колонны, можно было бы танцевать балы. Эдвин же ожидал герцога, отстраняя часовых, более не нужных, от работы. Он намеревался лично услужить гостю, после уже, после пира, как-нибудь поравняться с ним и выпросить желаемое. Вьюга и волнение загородили от его слуха отца, вышедшего на веранду сзади. Пятнадцатая минута второго часа. Герцог Миклорский Андрэ Тюарбин прибыл, соступая с подножки кареты на табуретку с бархатной обивкой, подложенную служанкой. Эдвин попробовал было поприветствовать его, стремясь не сбиться с такта:  — Ваше великородие, герцог Миклорский! Милостивейший, каждый из Карыцких польщен вашим прибытием, позвольте… позвольте проводить вас в дом… Погода сейчас не лучшая. Прошу вас, прошу.  — Только не сейчас, — Тюарбин совершенно, кажется, не слушал юношу, только лишь единожды сойдясь с ним взглядом. Понятным становилось Эдвину — Андрэ взволнован теперь не менее отца, отчего и самому княжичу стало исключительно дурно. Он без сопротивления отошел от повозок, разбираемых людьми герцога, и наблюдал, как Тюарбин, почти не говоря с Эрлихом, входит внутрь. Эдвин оказался не в силах действовать против аффекта, причиненного ему встречей. Безвольной, механической поступью он шел медленно ко входу, в уме неловко осмысляя собственную ошибку. Эдвин злился. На себя, на буран, на кружащийся снег, бивший по глазам и языку. «И можно было ли так оплошать! — порывисто думал Эдвин, — сказать ведь было сложно все самому пред ним. Он увидел отца и, конечно, где здесь ему будет дело до меня. Нужно было говорить о его приезде уже после встречи, здесь бы ему не удалось бы так скоро бросить меня. Отец… И к чему же вы вышли, я разве просил вас? Эх, и что же. Сейчас они укроются ото всех, как раньше, да и не будет мне уже возможности поговорить с Ним…» — Эдвин, только вошедший и сразу же окруженный заботой, размышлял всё более мрачно, но теперь его дума уже прервала свое логическое действо, распадаясь образами, от которых княжичу стало совсем тошно, и он не замедлил удалиться в дальний конец дома, подальше от места совещаний. Только теперь, когда Эрлих Карыцкий, Андрэ Тюарбин и Этьен Каленгор сошлись вместе в приемном зале, под сводами высочайших во всем доме потолков, совещание можно было назвать начатым. Андрэ приступил немедленно, отворачиваясь и отмахиваясь от всех подношений, содрогая каждою своей резкостью сплетенный Эрлихом распорядок, говоря:  — Печать сорвана! Мне едва ли суждено не знать о таком. Говорите! Дайте свиток! Эрлих припомнил, что в своем письме прямо, но кратко и сухо сообщал о вести из Ковешьи, от Каленгора. Стоило ли ожидать, что Тюарбин столь внезапно возжелает говорить с ним лично, имея возможность получить в руки оригинал письма. Вопрос пока ещё казался больше делом престижа, чем действительно делом государственной важности. Карыцкий думал о грядущем разговоре и, пытаясь, видимо, отсрочить его начало, очень медленно с таким же неспешным поворотом головы обратился к графу Каленгору:  — Этьен… Граф передал свой сверток герцогу стремительно и немо, после благоговейно отстранился ближе к краю комнаты. Андрэ нетерпеливо изловил, стремясь никак не смять, сверток, затем аккуратно, тонким ножичком вскрыл его, боясь единственно собственной поспешности, способной жестоко насмехнуться. Наконец, стоило свертку стать надрезанным, как Тюарбин даже несколько замялся, будто надеясь, что некоторое время, предшествующее пред действием и проведенное без дела, способно и вправду переломить его исход. Эрлих же, пользуясь подходящей паузой, завершил последнее приготовление перед таинством: потребовал покинуть зал всех, кого дело совершенно не касалось, оставив только себя, графа и герцога. Наконец герцог с сохранившейся опаской вынул из свертка, который был незамедлительно отложен, конверт с черно-красной толстой отметиной, символически обозначавшей угрозу высшего порядка. Андрэ спросил:  — Точно ли оно?  — Будьте покойны, — отвечал покорно граф Каленгор. Князь, поддерживая, кивнул, но с тем лишь отличием, что сделал это быстро и будто судорожно, оставляя жесту поле для интерпретаций.  — Будь так, — Андрэ сломал печать, раскрошив её случайно, обломки отбросил на стол. Здесь же, не медля, он достал само письмо. Множество тонких строчек. Печать. Подпись. — Зачитаю: «Внеочередной конвой третьей роты Шортынского полка заметил близ Канкура на пятой миле по дороге к заставе по правому берегу Нёмека огни». Конверт… — конверт был снова осмотрен. И отметина осталась на нём. — Пожалуй, продолжу: «Так и далее шло патрулирование, после получасового шага в сторону заставы, по восхождении на прибрежный холм, по правой стороне реки вновь удалось увидеть огни. Несколько сотен штук, вытянувшихся линией вдоль противоположного берега, часть кучей неравномерно укоренилась у основания Бремерской горы», — герцог остановился, лишь пробегая глазами по строчкам. Его спутники почтительно молчали. — А после ничего толкового. Я же поставлю акцент на самом факте такой вести, — Андрэ отложил письмо, оставляя его в досягаемости его глаз до той степени, чтобы он всё ещё мог прочесть написанное. Каленгор укрылся за теплом камина, Карыцкий, удерживая осанку, отгородился от остальных присутствующих, сев за стол напротив. Герцог Миклорский без суровости, но твердо спросил сначала:  — И вас ведь тоже все описанное волнует, верно? — после продолжил разговор по-новому: — Ведь комендант в деле подозрений до того работал безошибочно, но почему черно-красный знак только теперь? Эрлих, знакомый с письмом до того лишь по беглой характеристике Этьена Каленгора, который и сам, очевидно, не знал достоверно о его содержании, пребывал в задумчивости. «Он точно читает письмо не впервые, точно знает о нем все. Точно». Каленгор, очевидно, услышав вопрос, немедленно отозвался, но кратко:  — Сверток. Андрэ подтянул к себе его и не особенно долго искал конверт, отличный тем, что уже был открыт. Письмо же было странным образом испачкано сажей, чернила же, напротив, лежали на нём ровно и статно. Письмо без видимых отличий в размерах от первого было, тем не менее, исполнено с большею ловкостью и читалось яснее, бумага была тоньше и белее, Тюарбин же, разминая её волнообразным движением убеждался, что вместе с тем она и упруга, и прочна, а оттиск герба с тремя колосками в уголке утверждал тем лучше, какого рода было письмо.  — От брата, — ответил Каленгор на опережение. Андрэ наконец, ухватив послание одной рукой, зачитал:  — «Мне дано доложить, что в приграничной заставе от недели уже идет слух и даже говорится о строгом его подтверждении, что армия, структурно составленная из пяти полков, а численно превосходящая пограничные гарнизоны, успешно обосновалась на квартирах города Кензиля, в двух милях от границы». Одиозно! — Андрэ остановился, оглядывая графа и князя, давая им вместе с тем паузу ровно такую, что по торжествующей радости на лице герцога Эрлих Карыцкий успел понять: ему не был известен текст этой записки, но, безусловно, радостно её содержание. — А вы, судари, вижу, совершенно вне разговора. Ха. Видно же ведь, что ныне они уже не на марше, уже у переправы через Нёмек, две мили до первой заставы. Каленгор только несколько приподнял голову, а Эрлих с уверенностью ответил словом:  — Бывают же события, не сразу и не всегда дано проникнуться ими в полной мере и понять их, а вы уже ждете от меня ответа. Эрлих сосредоточил всякое свое внимание на Андрэ, но с той долей меланхолии, какая позволяла смотреть жадно, но без явной впивчивости.  — Впрочем, вам угодно молчать — молчите, только помните, что, судя по письмам, события совершенно не потерпят дурашливости. За сим прошу успокоиться, — Андрэ отстранился к своему креслу.  — Огни? Верно же, нечто подобное часто случается, — словно для самого себя размытым и тихим тоном произнес Этьен. Глубокая тишина охватила зал, граф и князь пребывали в раздумье, в то время как герцог уже будто разработал некоторую мысль, для которой теперь оставалось лишь дождаться своего часа. Карыцкий, мужчина с сединой, покрывавший ранее собственную нерешительность маской неприступного консерватизма, ныне даже того не стал делать, задумчиво молча и моргая тускло. Каленгор, кажется, все более предавался некому далекому видению, которое граничило с их нынешнею угрозой туманным и переменным образом. Тюарбин сам позволил себе так думать, глядя на то безозабоченное беспокойство, застоявшееся на лицах Эрлиха и Этьена. Андрэ решил встать, воспользовавшись одним моментом для нескольких слов:  — Между тем, я замечу, армия ведь не может собираться бестолку, виден явный умысел. Шовентар не решился бы на выступление зимой без нужды. Тем более зимой.  — Манёвр, — Каленгор ответил с усилием, будто жизнь его ограничена парой сотен слов. Карыцкий, сам для себя понимая, что не точно не знает смысла слов графа, тем не менее, продолжил за ним:  — Шовентар и до того совершал действия, не совместимые с дипломатичностью, но ежели углядеть суть вещей, то статус-кво сейчас, в эпоху всякой бунташности с известною долей кровопролития, удерживать необходимо. Это понимают все. И шовентарцы, я уверен в этом, — Карыцкий, говоря кое-что графу и герцогу, отвечал и себе одновременно, что таковой деловой и быстрый тон у Тюарбина не обойдется без изначальной подготовки. И с тем же фактом Карыцкому открылся и другой: Тюарбин, ежели так мыслит и так говорит по велению некоторого своего мотива, намерен серьезно склонить их к одобрению военного акта, чему следует противиться изо всей доступной силы. Каленгор по-свойски согласился, с удовольствием разглаживая усы, которые от его не нежных движений лишь больше пушились и более затеняли удивительно гладкое для старика лицо.  — Шовентар. Я полагаю, войском их командует или фигурка из коллекции министра, или кто-то из людей малых званий… — Эрлих говорил с такой гаденькой саркастичностью, что до последнего никогда нельзя было понять, излагает ли он собственную свою позицию, либо же сейчас лжет без пользы, хотя на деле-то князь давал себе полный отчет о своем слове. «Сейчас говорю, как слаб полководец, говорю, сколь будет при этом слабо и войско, утверждаю, что далее следует остановиться», — просматривал князь для себя дорогу. Андрэ прервал его:  — Кто бы ни был во главе, но факт есть один: армия достигла Кензиля. И это опечаливает меня, как первого, кому при худшем исходе придёт черёд нести ответ за безответственность. Из Явиды счастливыми уходят только мертвые, я знаю о том предостаточно, — Андрэ прямо смотрел на князя, изредка, но постоянно посматривая и на Каленгора, едва заметно колеблющегося в кресле.  — О, ваше великородие, я безмерно рад служить вам, но с тем же рвением готов отрицать всякое ваше ложное предположение. Шовентар точно не решится атаковать. Ему нет никакой от того выгоды, нет зримого выигрыша, ему здесь суждено сложить голову, а даже при первичной надежде на победу подоспеющая ваша армия разобьет его, — Карыцкий живо приблизился к Тюарбину так, что герцогу оказалось просто распознать редкие пылинки на сине-черном мундире в тусклом свете свечей. Князь даже почти преклонил колено, но удерживался в некотором промежуточном положении. Андрэ по правилу этикета пришлось отступать:  — Скорословие, пожалуй, не всегда способно донести мысль ясно, что прискорбно… Андрэ Тюарбин в то же время понимал со своего места, что сказанное князем есть не более чем дурной самообман, безумная в своей бездеятельности попытка к спасению. Карыцкий немедленно поднялся, оказавшись на голову выше Тюарбина.  — А ведь мне всего-то желалось отвратить вас от фаталистической мании к угрозе. Я вас уверяю…  — Достаточно, — все так привыкли вечному желанию Андрэ остановить собеседника на половине мысли, что это казалось большинству разумеющейся чертой великого герцога Миклорского, многие даже могли счесть это за лесть. Но Карыцкий, ранее вежливо прекращавший говорить, сейчас не остановился: — …удара не будет точно! — и как же теперь Карыцкому желалось умереть, пусть и мимолетно настолько, насколько долго удерживался густой гнев в глазах герцога. Но не возразить он не мог, ибо теперь же ему в голову пришло то объяснение, видимое немыслимым лишь сперва, только со временем выдающее своё ужасающее правдоподобие. Но его черед ещё не наступил. Граф Каленгор уложил лицо в раскрытые ладони, сгибаясь полукругом в кресле. Андрэ прошествовал вдоль стола ближе к Карыцкому.  — Достаточно! — Андрэ теперь воскликнул, презрительно оглядывая Эрлиха. Этьен неодобрительно отстранился глубже в кресло, Карыцкий вынужден был отойти в смущении. — С такою дисциплиной в высшем руководстве поражение неминуемо, это совершенно точно! — Андрэ оказался недоволен даже более, чем могло бы показаться. Это не выражалось ни в руках, ни в шагах, ни в неизменно искаженном лордизмом туловище, а в пульсирующих уголках губ. — Вы говорите: «Фатализм!», а между прочим смеете перечить главнокомандующему. Здесь я прощу вам всё, лишь взамен прикрикну на вашу гордость, но в штабе вас выволокли бы без единого слова. Друг Эрлих, — остывая, продолжал Андрэ, — вам кажется война вещью, вызываемой причинами, лежащими будто только на поверхности. Так ведь думаете? Или же вовсе пытаетесь закрыть глаза на противоречия? Так ли? Вам хочется все подчинить строгой логике, которая, порой, когда противоречит истине, все равно вами превозносится выше, но вы оставьте это убеждение, достойное бездомного кочующего торговца. Оно так только отчасти. И не только в случайной расстановке. В истинном же положении вещей судьбы вершим и мы, и случай.  — Вы считаете так? — Эрлих говорил совсем без дрожи в голосе.  — Да.  — Стало быть, война неизбежна. Так считаете? — Эрлих говорил, а голос его замерцал тонкой тенью азарта.  — Да. Шовентар, считайте, своим необдуманным маневром объявил нам войну.  — Не согласен, — Каленгор отозвался тоном тихим, но неожиданность усилила его многократно, поражая немногочисленных слушателей. — Пока не гремит артиллерия, войны нет - такова неписанная закономерность.  — Этот выстрел прогремит не сегодня, так скоро, не пройдет и месяца с этого разговора. К весне, думается, — Андрэ взглянул ввысь. Карыцкий совершенно теперь не смог сдержаться, хотя и не пробовал:  — Удивительно же, верно, предсказывать невероятное, но отрицать фатализм. «Какая глупая наивность, Карыцкий!» — Андрэ не был человеком черствым совершенно, а потому не увидел никакого себе вреда в улыбке, пусть быстрой, но яркой, даже слегка обнажающей зубы.  — Карыцкий, каким я помню тебя, — Андрэ, как бы предлагая действовать Эрлиху, вернулся в кресло. Но князь даже и не подумал воспользоваться прямо предоставленным правом, а передал его молчанием Каленгору, который высказал свое главное желание незамедлительно, освобождая себя от груза сомнений:  — Я видел битву. И ей дано было случиться. Нашему же случаю пока не предстоит разрастись, и здесь я, памятуя прошлое, уповаю — лишь бы обошла смерть. Андрэ и Эрлих первое время не решались говорить, но продолжили, как поняли, что Этьен провалился вновь в грёзы, в свои причудливые, ему одному ведомые сны. Князь Карыцкий хотел тишину прервать, да никак не мог подобрать слова, а Тюарбин и сам, казалось, погрузился в думу, мало отличную от сновидения. Освободил всех от дрёмы Эдвин, ворвавшийся без стука, с лицом серьезным и недвижимым, но глазами, источавшими обеспокоенность и чуть слезящимися от, должно быть, мороза. Вместе с княжичем в зал ворвался ледяной ветер.  — Отец, посыльный от Осипа Эцкого! — Эдвин задыхался, говорил медленно, лицо его отвердело не фигурально — его сковал холод, не давая говорить внятно. — Отец, письмо!  — К чему спешка, сын?  — Прикажи немедленно закрыть все двери! — Андрэ с видимым негодованием, недовольно встряхивая руками, лично вышел вызывать кого-нибудь из лакеев, с нетерпением говоря им обще, что делать, и бурно требуя то выполнить.  — Никакой спешки, но посыльный оказался в буране и не смог дойти до ворот ста шагов, мне пришлось проследить, чтобы его доставили без накладок, — Эдвин говорил тем голосом, каким надеялся зацепить ухо Тюарбина, то есть громко чрезмерно для простого ответа. Но герцог оказался занят командованием прислугой.  — Что за весть от Эцкого?  — Письмо ещё запечатано, — хотя теперь Эдвин и говорил тише, но это заинтересовало герцога Миклорского более рассказа о едва не убитом холодом посыльном.  — Эцкого я помню. Осип, верно? И что, что он пишет, он сейчас же в Явиде, то мне известно. Вы готовы дать мне на прочтение? — Андрэ, разогнав всякое холопствующее племя от себя по разным заботам, подошел к Эрлиху вплотную. Князь Карыцкий скоро впал в нерешительность, не двигался.  — Пожалуй, именно это письмо не для общественного созерцания, — сказал он и убрал его, глядя в лицо герцогу, понявшего и принявшего решение князя, но словно говорившего об огромном разочаровании в нем своими глазами.  — Ваше дело. Герцог ступил обратно в пределы зала. Каленгор, пробудившись, провожал его взглядом молчаливым, должно быть, думая: «Сколь величав и шаток!» И, как любой при мысли быстрой, не способный дать ей строгого отчета, оставляя её одним из тысячи тех мимолетных мгновений, что, пронесшись единожды, больше никогда о себе не напомнят. Случайная встреча Эрлиха и Эдвина продолжилась ещё на несколько секунд. Отец отвел сына дальше в коридор от глаз и ушей герцога, в галерею, ближе к зимней оранжерее, заменявшей в морозные дни сад и простиравшейся длинным корпусом вдоль заснеженных аллей. Здесь Карыцкий-старший начал наставление:  — Более не приходи в залу, на совещания, особенно если пишет Эцкий. Неси ко мне в кабинет, спрячь, но никогда не отдавай прилюдно, — Эрлих позабыл, что уже поучал так сына, только тот того не прислушался, упрямо надеясь как-нибудь показать себя с лучшей стороны Тюарбину. Отец, может, то и понимал, да только никак не мог думать о том, ведь дела, ведущиеся им с Эцким, и их столь скоропостижное раскрытие заняли все его мыслящее существо. Андрэ дождался возвращения Эрлиха с безмятежностью. Беспокойство и мелко двигающиеся зрачки князя были ему заметны, но связь с письмом он сейчас нашел второстепенной. Важнейшей же задачей он видел лично удостовериться в согласии Карыцкого с его позицией.  — До сих пор ли вы находите войну не начатой?  — Говорю вам… — начал было Каленгор, но замолк после твердого:  — Князь Карыцкий. Вам вопрос. Карыцкий, присаживаясь к столу, сказал:  — Я против тезиса.  — Но вы согласны с экстравагантностью шагов Шовентара? Согласны, что видится явная попытка к подстрекательству войны. Пока этот факт — достояние единиц, но ежели слух пойдет по головам… — Тюарбин задавал вопросы с интервалом, и в секунды тишины Эрлих отвечал кивками, не смея отречься от слов Андрэ, которые ему и сами казались верными, но только он чувствовал, что где-то рядом его пытаются жестоко обмануть, но никак тому противодействовать не мог, ибо герцог говорил. Этьен Каленгор же то пощипывал, то поглаживал подбородок, не в силах говорить против Андрэ. — Вы понимаете, Эрло? Война неизбежна, ежели всё так. «Вот и конец, Андрэ, слишком скоро суждение. «Ежели всё так»!» — подумал с радостью Эрлих и спросил, полушутя, возвращаясь к тому гаденькому саркастическому тону:  — А вот вы всего час знаете о трагедии, а уже пишите ей окончание. Даже поделки шутов обдумываются дольше.  — Тебе есть время шутить, так найди его для хоть какой-то мысли, идиот, — Андрэ встал с кресла так быстро и ловко, что от этого Карыцкий невольно ощутил опасение за жизнь, поспешно приподнимаясь. Серьезность вернулась новым приливом, он до того теряясь, внезапно воскликнул:  — Черти! Достаточно с вас сегодня резкостей.  — Впрочем, вы все равно совершили глупость. Уже дважды. Где же ваше было чувство такта, ваша хватка, княже? Хе, не будьте не любезны, все-таки можете ли вы ответить на мои вопросы серьезно, без ребячества?  — Да, Шовентар совершил шаги непростительно грубые, но все же они не делают войну более справедливой…  — Никто о том не говорил, друг мой. Война не может быть справедливой по собственному определению. Но в вашей же системе, если война есть следствие видимых противоречий и причин, то есть закономерна, то есть существует полная уверенность в её справедливости, ведь она исходит лишь из объективных факторов. Но здесь вы почему-то опускаете такие измышления, подстраиваете всё под собственные нужды, как, впрочем, и велит ваша несчастная теория. Война жестока — это верно. Впрочем, если вам так заблагорассудится, то вы оправдаете её лучше каждого из нас. Но так есть ли повод отказываться от неё, ведь, хоть лишь отчасти, но решать противоречия она действительно способна, — Андрэ говорил спокойно с той победной нотой в словах, какая без труда выделяет человека совершенно самовлюбленного.  — Только свысока так, но ежели присмотреться, то виден я. И три сотни деревень, сел, хуторов, окраинных поселений, и все из-за войны покроется большим налогом, а крестьяне уйдут на север на смерть. Я, как и Этьен, уповаю, чтобы никакого взрыва не случилось. Война хуже бунта, ведь только она способна разжечь его.  — Так ваше дело ограничено хозяйством и числом налога? Вот теперь вы уже мне видитесь тем самым Эрло, друг мой, ха! — Андрэ самодовольно вновь погрузился в кресло. — Ежели так, то будьте покойны, мы воспользуемся силами старых рекрутов, полагаю. Впрочем, теперь последнее слово его величества осталось дождаться. Граф Каленгор, что вы скажете, сейчас же стоит передать донесения? Каленгор вполне отчетливо кивнул. Карыцкий же промолчал, понимая, что дело обычным образом решено герцогом без их особенного согласия, а лишь с символического удостоверения. Князь осознавал, что война теперь ворвется в их жизнь стремительно, и Андрэ Тюарбин сделает все для того скорейшего свершения. И что-то интуитивно подсказывало Карыцкому из глубины сознания, что война эта обернется совершенно иначе, чем того ожидали. И роковая мысль, в отличии от иных переживаний, не покинет Карыцкой и тенью, постоянно следующей за ним, пронесется за князем до конца. Лишь в к самому концу, когда Тюарбин, чувствовавший себя, вероятно, превосходнейше, было засобирался, ушел, так и не притронувшись ни к одному из блюд, с особенной осторожностью относясь к письмам и свертку, которые вынес вместе с собой, Карыцкий вдруг произнес тихо, и только чтобы его услышал Каленгор:  — А все-таки не согласен. К чему мне только стоило браться, эдакого не переубедить и не заговорить, теперь же останется лишь смотреть, — Карыцкий оглянул Этьена, снова задремавшего мирно у огня. Князь неестественно сцепился руками, как бы выжимая одной другую, и отвел взгляд прочь.  — Верно, — полусонно проговорил Этьен и забылся вновь.