Государственник

Андрэ Тюарбин поспешил покинуть имение Карыцких в ту же ночь. Во мраке её вся процессия собралась и единой движущейся линией рассекла поле. За нею из окна с печалью, будто сжимаемой приложенным к губе кулаком, смотрел Эдвин. Смотрел рассеянно, со спокойным принятием и тихим отчуждением. Он отвернулся от белополья с исчезновением последней телеги за снежно-еловой завесой, принялся за письмо к брату. Сперва ничего путного не выходило — прошедший вечер, тяжелая ночь и преддверие беспокойного утра ломили и волю, и мысль, но Эдвин продолжал. За первым смятым листом летели кусками, а порой и обрывками другие, единожды оказалась на полу чернильница. Горничная её быстро заменила, и Эдвин продолжил, но, как раньше, не давалось ему управиться с делом ровно и красиво. Снова и снова сминались листы, однажды княжич даже попробовал один особенно неудачный образец поджечь, используя свечу, но горение шло долго, Эдвину пришлось отказаться от огненного украшательства, тем более, что за тем мог следить только он сам. Но Эдвин старался, стремясь написать срочно, но при том опрятно и по делу, на что тратил, как сам считал, сил не в меру, но по справедливости. Только с восходом он смог выписать всё, что придумал, с точностью до буквы, как того и хотел: «Милый брат, милый Эразм. Пишу после долгого затишья, но то были причины. Впрочем, по порядку: мне довелось повстречаться с герцогом Миклора, и умом я вижу в нем того, кого вы мне описали, но в то же время чувствуется в нем совершенно противное мне скряжничество ко времени и формализм. Так говорить, так действовать живому человеку не пристало. Я пробовал говорить с ним, но, до того имея возможность говорить с друзьями отца, я видел в каждом такое общепринятое уважение к другим, вежливость, но, общаясь, пусть и очень кратко, с герцогом, я чувствовал себя явственно низко, будто подлец я и не княжич. Безосновательное чувство это оказалось глубоким и избавиться от него мне долго не удавалось. Такое мне совершенно не по нраву, хотя и убрать это чувство я едва ли способен. До того я видел герцога Миклора совершенно обыкновенным честным человеком, а теперь… Я чувствую себя обманутым, я помню, когда всего единожды до сего дня мне довелось обменяться с ним словом, то он отнесся ко мне по-доброму, теперь же, сколь долго за вечер мне не дано было проявить себя — он даже не взглянул, кажется. Грязно на сердце. Вы знаете, милый брат, как дорого мне ваше соучастие, как долго мне желалось стать в один строй с вами, но, видно, с такою-то пропастью между человеком и герцогом Миклора, мне того не увидеть, но, впрочем, я надежду всё ещё лелею. Порой мне вспоминаются строки, которые вы сами и сочинили, помниться, в одном из своих первых писем мне, ещё до вашего пути по Ле-Моури, до Окифирона. Вам тогда очень нравилось упражняться в стихосложении: «Жизнь тихой поступью идёт, Над ней начальствуют лишь двое: Один — владетель честный — грех умолит, Но вот второй — назад вернёт». Удивительно, но теперь мне будто видится в здесь некоторой перекрест со мной. Кажется, что частью живя честно, я вынужден ещё и браться за дела не совсем совместимые с совестью. Постоянно вспоминаю, теперь, ежели где мысленно сталкиваюсь с герцогом Миклора. Тяжело и тоскливо. Пишу ещё, похлопочите и все-таки уверьте господина Тявро: весной, даже и без поддержки герцога Миклора, но в офицерский корпус я вступлю, я решился. Только теперь попрошу, милый брат, пишите скорее». Письмо было быстро запечатано в конверт, конверт передан лакею, который оставил его на попечение конюха, тот же с утра отдал послание личному почтальону Карыцких, одному из многих, и он обязался и уверил своего начальника из числа управленцев княжескими угодьями в точности выполнении поручения. С тем и отъехал из имения ближе к полдню. К тому времени герцог Миклора Тюарбин уже давно достиг перепутья, где расходились дороги на Явиду и в Ковеш, графство Каленгора. Здесь Тюарбин остановился и, рассмотрев свое сопровождение, разделил его надвое, отправив часть до своих земель, рассудив их наиболее бесполезными, а сам, со своею основной свитой с большим темпом взял курс на Явиду. Вскоре отделенные обозы остались позади. Путь до Явиды проходился Тюарбином сотни раз, но таковой скорости ему ещё достигать не приходилось, а на любое промелькнувшее за окном экипажа строение или целое поселение ему сейчас смотреть казалось неинтересным, он с тщательностью приготавливал свои мысли для главной встречи, от которой и зависела, пусть сколь угодно мало, успешность его идеи. Каким бы ни был король, но существовала в Остовии ещё сила, неутомимо спорящая с господством и Тюарбина, совместно с тем верная монарху и почти единственная из угодных ему безоговорочно. Что-либо записывать было неудобно донельзя, герцог просто запоминал, но лишь важное, полагаясь на свое, как он считал, превосходное умение находить нужные слова при любом вопросе. Мимо кареты проскользили по снежным гладям мелкие деревушки, сёла, коих встречалось много, но мелко, редкая задерживалась в поле зрения на долго, но за каждою одной появлялась сразу же другая, и их тьма была, и каждая схожа с предыдущей. И каждая выдержана строго, дома виделись крепкими, просторными, но все как один, одною краской выражены, теми же узорами, кои были столь просты и немногочисленны, что ещё пуще печатали все строения. На уме почти сразу при виде такого-то удивительного единообразия и серой солидарности возникало только одно единственное слово: «барак». Безмерно длинные здания, безузорчатые ставни, соединявшихся со стенами в нечто неделимое и однообразное. И так говорить можно было о каждом из домов. Живости не было и в улицах, безлико прямых и от того так очевидно пустынных в зиму. Люди были, но лишь единицами, только по рабочим требованиям покинувших жилища, как сбор хвороста или же охота. Впрочем, последнее в Карыцком княжестве разрешалось мужику только после личного удостоверения о том смотрового офицера и выплаты по добычи. Села сменялись, а рисунок их менялся самым крошечным, пренебрежимо малым образом. Только однажды герцог Миклора увидел среди домов сколько-нибудь крупное собрание людей. «А хозяйственный! — Тюарбин смотрел, как офицер в высокой меховой шапке с саблей на кокарде отчитывал собравшихся мужиков и баб, кричал им что-то, временами постукивая по эфесу, — Эдакий талант управлять болотом почти сплошным — великого ума стоит. Собрать ведь всю такую подлую рать, да заставить работать, о! Таковой не вырастить, таким только награжденным от рождения можно быть. Ну, товарищ вы мой Карыцкий, господин большой. Эх, а ежели бы вы такую-то стать и уверенность проявляли в принятии неизбежного… Полно мне», — Тюарбин вновь занялся делом планирования своего дня, да и заодно подмечая, как бы жить после вердикта короля. О вердикте он будто и не задумывался, словно принят тот был заочно, им одним-единственным, а размышлял герцог только о том, что будет до и после. И о кое-каких людях, коими следовало бы не пренебрегать. Деревни не переставали сменять друг друга, но единожды дорога резко свернула, да и вместе с ней изменению подвергся окрестный пейзаж. Дома исчезли, а лес, до того заполнявший бело-малахитовой массой все просветы, резко по склону устремился вниз, открывая Тюарбину вид на снежное поле — Мёртвое озеро, крупнейшее из болот на всем просторе Остовии. А за ним гордым нагромождением кирпича, камня и дерева стоял Темунд, столица Карыцкого княжества. Это обозначило для Андрэ Тюарбина одно: треть пути до Явиды пройдено, а над ними зимнее солнце уже начинало падать за горизонт. «Сколь мало я отдыхал у доброго Эрло. Но думается, лучше торопиться, пусть то и нехорошо, и пагубно для здоровья. Но мысль — есть мысль. Ежели хоть одна её частица достигнет Явиды ранее меня — всё может закончиться пренеприятнейше… Пренеприятнейше!» В сумерках процессия достигла холмистого подлеска, от которого до Темунда оставалась дорога прямая и хожая, но ей предшествовал грозный лесистый перевал. И здесь сопроводителей герцога постигло чувство беспокойства, будто приближающейся угрозы. Точно смерть близка, и страх от неё заразил всех. За частью деревьев, как видел один из них, явно скрылись неопознанные. Доложили Тюарбину, но тот распоряжений не дал, лишь потребовав быть бдительнее, а охрана оттого распалялась ещё более. Каждый подготовил свое оружие. А притом процессия не сбавляла скорости, приближаясь к месту встречи. Удивительной слаженности мгновения: двадцать человек в едином порыве выглянули из-за деревьев, затмевая своими силуэтами снега за собой, отчего лес почернел. Вихри ветра пошатнули лошадей, карета Андрэ опасно накренилась. Случается такое редко, истинно ужасен был миг. Но единство людей из тени померкло, когда дело дошло до стрельбы. В первое время осушили стволы лишь четверть от общей суммы, другие замешкались и вовсе оказались бессильны, ибо их глупостью воспользовались солдаты герцога. Они единой волной окатили снежное побережье пулями. Секунду звучал крик, разметался снег по обочинам, по лесу вглубь бежали люди, неразличимые во тьме, по ним дали новый залп, подоспела группа солдат из середины колонны, прозвучали новые выстрелы. Убегающих неизвестных становилось все больше, но с каждым громом их число редело, а местами лес покраснел по-черному. Тюарбин воспринял все спокойно, только приказав особенно рьяным бойцам беречь порох, приговаривая, как бы размышляя вслух: «И надо же, стреляют. Будто моё лично то желание — очистить отсюда всякую грязь. Отогнали, да и пусть. Потом отпишу Карыцкому, пусть он, хозяин, здесь и работает, будто не на его совести разбои». Только по себя ему секундно показалось: «Ежели заказ… Только бы из этой вероятности можно и добиться их полной ликвидации» С указом герцога процессия вновь разделилась, часть конных стрелков продолжила преследование, обещая восстановить соединение у Легелена, другая, которую возглавил сам герцог, взяла курс на Темунд. Темунд встретил герцога Миклора радушно, хотя и почти незаметно, Тюарбин лично потребовал сохранить его прибытие неизвестным как можно большему числу людей, а потому точно о нем знали лишь бургомистр, он же Эрнст Карыцкий, и первый начальник военного лагеря, он же Энрих Карыцкий. Андрэ не стал им говорить ничего, но украдкой намекнул, что Эрлих удивительно стойко пережил новость, какую принес им север, но о содержании говорить не стал ровно ничего. Сперва процессия хотела остаться в городе до утра, а только после продолжить путь, но Андрэ решил отказаться от опасного промедления, пусть теперь ему придется пожертвовать воссоединением с конными стрелками — он приказал сменить коней и кучеров, а после возобновить путь. В Темунде они пробыли лишь около двух часов, что напугало Эрнста, которого стремительность удивила и обожгла, он немедленно той же ночью сел и занялся письмом к дяде своему Эрлиху, желая получить ответы верные и из первых уст. Путь дальнейший никаких, к счастию для Андрэ, неприятностей не принесли, он оказался мирным, что сложно было бы назвать его как-то иначе. Тюарбин, превозмогая любую усталость, продолжал бодрствовать, но мысли плыли и слипались, а никакого консенсуса уже достичь с самим собой было нельзя, и разбитый герцог попробовал было немного подремать в пути, но и того у него не получилось, оставляя его в состоянии, схожим с мертвой жизнью, волнительность все ещё била его, но теперь не ярко, а хоть какой-нибудь покой пришел ровно за милю до Явиды, когда стало уже поздно. По приезде герцог ни с кем встречаться не пожелал, хотя к нему с поклоном шли и горожане, чиновники, но каждому Андрэ отказывал, и никто не захотел навязываться. Тюарбин только и отдал распоряжение секретариату «письма принимать, но не вскрывать». Далее отказал он и во встрече комиссионерам, которых вежливо попросил ждать у его кабинета к концу вечерней тишины, часа последелового отдыха, соблюдаемого в Явиде строго и ревностно. Первым же, к кому герцог обратился, кто оказался достоин говорить с ним, стал секретарь главы Явиды, любимый среди верных, имевший между своими ласковое прозвище «Кондитер», отвечавшее образно, но тем страшнее точно о его главном назначении в системе Тюарбина. Служил «Кондитер» у Энрике, родного брата Андрэ, которого последний в свое время назначил во главе городской комиссии Явиды, но время много раз изменит начертанное, оставив Энрике сытым, но в сущности никчемным. Мёртвая жизнь в Явиде устраивала Энрике сполна, что он даже превозносил свой город, искренне недоумевая при том от нежалания Андрэ являться сюда часто. Младший из Тюарбинов, хотя и числился полноправною главой Явиды, от дел отстранился давно и уже даже заседаний никаких не посещал, но регулярно проставлял подписи. Такую работу он обыкновенно презирал, делал с неохотой, но всякий раз выполнял, часто перемежая её каким-нибудь незатейливым домашним делом. Письменной работы, ненавистной, а порой и грязной из-за чернил, хватало, город жил широко, хотя и будто тайно, пряча всю свою деятельность за убогой ширмой нищеты широкого слоя горожан, своею жадной массой съев весь берег, низины и балки, но с тем темнясь и тая в глазах обывателя пред светом храмов и резиденций. И такая двойственность даже порой восхищала Энрике, он смотрел на груду бумаги и представлял, как за каждою из них стоит человек, как ему сейчас необходимо его решение, а того действовать было несравненно легче, но все же, когда дело доходило до подписи, то запал стыл немедленно, и хотел младшему Тюарбину покончить с волокитой быстро. Таким путем, к слову, явилось свету одно из немногих личных изобретений Энрике — скоропись. Главой Явиды однажды было замечено, что подпись ставится лучше и быстрее, ежели делать её искоса, под сорок два градуса к стороне документа. Так он и поступал, и всегда находил возможность своею находкой похвастать. Андрэ о странностях Энрике знал более других, как единственный, кому дверь в дом главы Явиды открывалась с неизменным и глубоким почтением. Но в этот раз заместо хрупкой старухи-горничной за дверью с недоверием высилась фигура тоже женская, но молодых лет. Впрочем, Тюарбин заминался недолго, приказав доложить до Энрике о своем приходе сейчас же, а когда в раздалось слово «Миклорский», то спал налет тихого презрения мгновенно. Младший Тюарбин тотчас вышел приветствовать своего брата, поправляя на ходу жилет, накинутый наспех. По одному из швов текли чернила. Вместе с Энрике спустился и секретарь его, Шарль Шон-Доннешья, очевидно, сейчас разбиравшийся с бумагами. Грузный немолодой человек с брюшком, почти незаметный в своих черных меховых одеждах. Должно быть, он уже собирался уходить, нетерпеливо постукивая золоченой тростью. Пока Андрэ привыкал к непривычной обстановке, грузный секретарь случайно выронил свою игрушку. Служанка попробовала помочь и, поднимая трость, случайно смахнула с головы господина шляпу, немедленно упавшую в грязь парадной. До герцога весть дошла лишь только по крику Энрике, который он перемежал со смехом:  — Ха, ох, Осси, ха-ха, Осси, осторожно! Шон-Доннешья в шумливости не отставал, возмущаясь громко, но цензурно. Он ещё тогда обратил внимание на волосы служанки. Рыжие. Очень уж он их невзлюбил, что даже до герцога дошло его негодование. Андрэ, которому сейчас казалось изобилие звуков вредным, властно отпустил его до ведомства, поручившись за целостность документации, но о том более ни секунды не думая. Герцогу, правда, померещилось, что совершается им сейчас некая ошибка, но никак понять чувство не умел и потому бросил попытки, выпровоживая Шон-Доннешью. Андрэ начал говорить открыто с Энрике только после ухода Шон-Доннешьи. Тюарбин, герцог Миклора, сугубо удовлетворения простого интереса ради спросил:  — Жизнь хороша, верно. Хотя, видно, не для всех. Где же Гьезья, старушка?  — А что же, интересует? — Энрике, ещё шел по лестнице, пока Андрэ уже занимал первое из кресел большой квартиры. Младший Тюарбин никак возражать не стал, заняв мебель поменьше. — Что же говорите, думается, ответ ясен. Умерла, — брат совершенно не изменил выражения, только головой моментами двигал усерднее. — Спрашивайте ещё.  — Подумайте, что у вас…  — Осси! — Энрике окрикнул кого-то будто в пустоту, — пусть несут первое блюдо, и ещё отрежь расписку на десерт, пусть обязательно привезут что-нибудь с кремом! — И ничто откликнулось тонко, послышались шаги.  — И… Пусть… — Андрэ с новым дыханием приступил к разговору, но едва ли не скорее, чем в первый раз был прерван.  — О, Осси, милая, и прикажи сейчас, пока несут обед, отдай указание Кайже: «Готовь мясные яблоки, сейчас же!» Так и передай, Осси! — Энрике проявлял большую и постоянную, неукротимую потребность в пище, заказывая помногу и дорого, часто заранее, но даже такой распорядок не успевал удовлетворять аппетиты главы Явиды, ему пришлось выписать себе кухарку. Но стоит сказать, ради справедливости, что, к удивлению, Энрике совершенно не страдал избытком в весе, чему многие, знакомые с младшим Тюарбином, и завидовали, и порой по мотивам сочиняли слухи, лживые насквозь, но сходные с правдой достаточно, чтобы стать часто цитируемыми.  — Пожалуй, могу начать? — Андрэ сохранял видимость благородного терпения, какое иногда изображается людьми его веса в разговоре с человеком, не наделенным некой исключительностью.  — А? Что? Не-е-ет, а как же мне размышлять. Голова кипит, братец. Вот, видели, заходил господин Шон-Доннешья. Ужасный формалист, я никак не слажу с ним, а хотя… Общался я письменно с одним из ваших комиссионеров, Сессилем, так он назвал господина грамотным. Пусть так, но что же ему все хочется эдакий талант записать себе в привилегии, поправлять меня ежеминутно, указывать на всё. Честное слово, неприятный он человек, после его наставлений думать невозможно совершенно, братец! Пожалуй, да! Пожалуй, отобедаем и тогда уж приступим… Осси! — Энрике с тона мягкого и бархатного перешел на разочарованный, перемежавшийся вздохами. — Осси, я уж понадеялся, ты уже на кухне, но только вижу совсем иное. Почему?  — Отчего, господин, отчего! — Осси, смеясь, ланью скользила вдоль кабинета Энрике, которому её некая наивная непокладистость импонировала так, что даже никаких замечаний он больше не сказал, а даже более, забыл об изначальной своей претензии.  — Отвечать! — Андрэ с напором отстучал каждым пальцем по кожаной обивке кресла, с каждым отзвуком все более мрачнея.  — Скоро будет сделано, — с виноватыми глазами, бегающими с Андрэ на Энрике и обратно, тихонько сказала Осси.  — Иди, — Андрэ посчитал свою работу выполненной, а после ухода служанки обратился к брату, вышедшего из спокойной эйфории совершенно, казавшегося потерянным, будто убитым разрывом сердца. — Отчего такой надзор за служащими хромающий. Так и так, умирают старые, а набираешь какое-то бесполезное отребье. Верно говорит, значит, Шон-Доннешья, верно тебя правит, раз слаб в руководстве. Такое-то племя держать нужно рукой твердой. Вот бы тебе дать поговорить с одним моим другом, знающим толк в хозяйстве, но ладно, сейчас не о том речь.  — Да я же что. Понравилась больно, она же беглянка, вдова, сирота. От таких оскорбленных заботы больше, больше этой теплоты, братец, чистейшая душа. Что же, виноват? Я человек, может… не лучший, но такое чувство… совести, то оно же и мне присуще. Я сделал все, что мне было дано, — Энрике говорил сбивчиво, краснея, с тяжестью, с губами, постоянно пересыхающими почти мгновенно. Взгляд отводил, опуская голову.  — Будто не понимаешь. Будто зря тебе Шон-Доннешья лекции читает, — Андрэ повернулся в кресле, опершись спиною на подлокотник. «А вот, для интереса, положим, он меня выслушает сейчас. Будет ли ему более ясна речь Шарля?» — мысль герцога была прервана внезапным протестом:  — Понятен мне предмет, да противен. Вот и вся наука. Прошу, теперь уж обожди, голова вновь разболелась, — Энрике опустил голову опять, только теперь обхватывая руками лоб, то прижимаясь, то едва касаясь. Кожа, сменяя оттенки красного, будто пульсировала. Прошло десять минут. И ничего не изменилось. Андрэ почти случайно спросил:  — Отчего же скончалась Гьезья?  — Мне, — на полуслове Энрике единым махом отвел голову назад, — Мне будто известно. Скончалась, так что? Довольно, значит, — последние слова младший Тюарбин произносил с оттенком иронии, губа немного дернулась. Андрэ специально не ответил. Наконец, с кухни принесли первое блюдо, яблоко, освобожденное от стержня, нафаршированное в три слоя вываренным мясом, особой породой апельсинов, жидких и бескислых, и ягодой. Герцог ножичком вырезал в яблоке треугольник, опробовал и, пережевывая, заметил, как Энрике, морщась и виновато улыбаясь, отодвигал от себя блюдо, после обреченно оседая в кресле.  — Словно проклят. Я, братец, вот вижу еду, а умом все перемысливаю смерть Гьезьи. Вот вы мне напомнили, братец, а зря. Понимаете, ведь я нашел тело. У своей кровати. Так напуган был, понимаете. Все время себя отталкивал от воспоминаний. Но… понимаете, все вернулось. Андрэ, — Энрике впервые казался серьезным, — я будто сломлен болезнью, которой не знаю ни названия, ни лекарства. Это грязно, мне не пристало, может, так думать, но что способен я рассудить. Противно по-человечески, но жалость испытываю как и к ней, так и к себе, и вот от последнего мне много хуже, чем от осмысления её смерти в целом. Вот истинная болезнь. И давит меня она повсеместно, стоит вспомнить о том утре» — Энрике, говоря, лихорадило мелко, неуклюже пытался он устроиться в кресле, и видно было, что пробивает его пот по всей поверхности. «Ох, и хочется же спросить его про частных врачевателей, но, пожалуй, будет чрезмерно жестоко», — размышлял Андрэ с привычной отрешенностью своей личности от проблем и бедствий, пусть даже и своих ближайших родственников. Сам сказал:  — Полно вам. Будет теперь вам урок, будете нанимать смотрителя коридорного, для предотвращения подобных безобразий.  — Да что вы, братец! Мне же с детства страшно от лакеев! — лицо преисполнилось ужасом и безумием, а Андрэ с досадой лишь подумал: «И как умудрился забыть? Энро же и правда страшится лакеев. Как мог?» Энрике встал и обходя неровным шагом стол, неловко, едва не теряя равновесие, заглядывал в окна, словно за угол. Таким интересным маневром он занял стул вдалеке, у противоположной стены. Рукою хватаясь за него, периодически перехватывая, он начал:  — Я же боюсь лакеев. Не понимаю, да, в сущности, и не хочу, но все равно. Как можно терпеть их, как содержать. Они же страшные люди, убийцы. Я не понимаю. Убийцы. Лакей ведь что, живой ключ, живое орудие. Это как довериться ножу. Служанку, даже смелую, бойкую, но я одолею, но что с лакеем. Они и мыслят иначе, хищнически. Я видел их, они чувствуют себя хозяевами в домах своих господ, видимо, более, чем сами эти господа. Они страшные люди… — под конец Энрике даже будто казался спокойным, но, ежели присмотреться, то становилось понятно, что он обратился в пружину.  — Полно, полно, брат, полно, — Андрэ не спешил к брату, отговариваясь первым пришедшим на ум, лениво, пожевывая яблоко и жидкий апельсин, — лакеи же главный наш ресурс. Они такого же сознания, как мы. Они трясутся за наше положение, за нашу власть более других, ведь им достаточно её. Может, им угодно сменить нас, но только они не смогут сделать того легитимно, а иначе им и дано, ведь другой путь… поставит под сомнение их собственные права после заполучения желаемого. Так им и останется жить. И будут делать то впредь, ведь… им же самим достаточно нашей одной благосклонности. Они корыстны, но таковы все люди. Они преданы, ибо в преданности видят власть, они мыслят по-вассальски, — Андрэ говорил и понимал — засыпает, Энрике же отвечал возражениями, но тихими, порой даже усмехаясь, а затем, секундой позже, закрываясь, порой даже возвращалась мелкая лихорадка. Лицо удивительно оставалось не смято, оставалось гладким. Андрэ отстранился от Энрике, отошел к окну. Его внезапно сломила мысль: «Что-то ведь забыл, обязательно забыл. Я же ведь не за этою картиной пришел, что-то ведь мне было нужно… Ах, как давно не спал я, как давно. До безумия устал. Ужасно, что мне здесь в действительности потребовалось. Окна, пища, высмоленные полы, мраморные ступени, простор, огонь. Да что? Бумаги. Да какие у этого идиота бумаги. Бумаги, бумаги, какие-то бумаги. Энро, — Андрэ сосредоточенно смотрел, как брат выкручивает руки, как утирается и дышит то ровно, то прерывисто. — Энро. Явида, — Андрэ отвернулся к окну, посмотрел в него. Грязный лёд, старые камни, стареющие повозки. Их можно было бы назвать и старинными, но чрезмерно нищий вид тому мешал. Сновали люди, десятки, несмотря на мороз, ледяной ветер. Шли, как заколдованные, разным шагом, но неизменной скоростью, — Поток. А что поток? Не то… Люди. Кто-то ведь мне здесь был нужен. Рыжая, — герцог заметил идущую по мостовой Осси. — Рыжая. Коридор. Кухня. Яблоки. До яблок что-то было. Как до безумия хочется спать. Невозможно, — Андрэ взглянул на яблоки, но взгляд его упал на лестницу, ведущую к выходу. — Я ведь ничего не путаю. Яблоки, коридор. Я ведь… Сколько я уже не спал? — Андрэ дошел до лестницы, оперся на перила и посмотрел вниз, качая головой и шатаясь. Внезапно вошедшая Осси заставила его цепче взяться за опору, но вместе с тем помогла вспомнить. — Осси. Коридор. Шон-Доннешья…» — Андрэ словно пробудился, словно принял удар ледяной воды. Шатание, апатия сгинули, рассыпались.  — Братец, больше не желается? — Энрике пришел в себя теперь совершенно, будто и не было никакого помешательства. Даже говорил он тем же тоном, вернулась улыбка.  — Шарля! Брат Энрике, я же. Прости меня, я покину тебя, мне нужно. О, Шон-Доннешья! — Андрэ проникся напряжением, запалом, собравшись почти за минуту, он вышел вон громко. Садясь в карету, ожидавшую его почтительно и верно, он все ещё злился на себя невероятно, даже воздух оттого будто пропах гарью, солнце слепяще било. Герцога точно настигло опьянение без вина. Ведь как можно было так упустить встречи с Шарлем, как? «Болван», — только и слышал от самого себя себе же. «И где же «Кондитера» искать… Умереть мне тысячу раз!». Андрэ крикнул кучеру: «Вези к Ясеневым бульварам, остановишь у Черного моста». Они ехали к зданию городской комиссии Явиды, которое бумажным образом возглавлял именно Энрике Тюарбин, бессменный и незримый. Городская комиссия Явиды. За эдаким названием, формализированным до неприличия, скрывалось первое, что сделало Тюарбина герцогом Миклорским. Об этом не любили говорить, скрывали тщательно и ото всех, да сделали то исключительно грамотно, что только единицам было дано знать истинное значение этой конторы. И Шон-Доннешья, встретивший Тюарбина у себя в кабинете очаровательной улыбкой толстяка, был одним из таких. Он очень чутко понимал любой замах герцога, готов был сиюминутно помочь, дать любую поддержку. Служил он столь верно, что Тюарбин порой даровал ему даже сверх любой щедрости. Хотя, правда, Шарль обладал и другой удивительной чертой, так редко встречающейся у людей в наши дни — умом. Живым умом. По крайней мере, именно так многократно говорил Андрэ Тюарбин всем вопрошающим, включая и самого Шарля. И Шарль был тем удовлетворен почти полностью.  — О, надежда Остовии. Да что уж, единственный истинный рыцарь. Друг Шарль. Давно мне не приходилось говорить с вами.  — Моё знамя, я рад видеть вас здесь, верховный комиссионер. Всякий, даже самый последний чиновник в Явиде, покуда здесь руковожу я, будет слушаться каждого вашего слова, — Шарль даже немного покраснел, видимо, умиляясь собственному старанию угодить верховнику. Обмен лестью был завершен, Андрэ приступил к делу после почти сразу, сменяя и тон, и слова, и стойку. Дело теперь казалось простым, герцог намеревался всего-то испросить комиссионеров принять решение по мобилизации одного из трех гарнизонных полков Явиды, закрепленного за его братом Энрике.  — Допустим, что перешли к делу, — Андрэ вновь почувствовал давление слабости, не сильное, но нарастающее, а потому затягивать не решился, продолжая прямо. — Назначь от имени Энрике Тюарбина для Ваардинских гренадер особую приказную грамоту, отдай на попечение полковника… Впрочем, подошел бы и подполковник, да и любой иной офицер приблизительно этого калибра, — память подводила, и Андрэ вынужден был мучительно и неловко вспоминать, кому же ему следует отрядить роль командира. Порой он даже размышлял вслух. — Тюарбин… Что-то… Карыцкий… А кто у нас в городе из роду Карыцких будет?  — Замечательно, что спросили! — бойкий Шон-Доннешья не замедлил помочь своему начальнику. — О, знаете ли вы Эразма Карыцкого? Знаете? Пожалуй да. Дивный малый, я лично инспектировал его полк, превосходное состояние. Подполковник этот, смею заметить, в городе, — Шон-Доннешья не лгал. Он вовсе был часто человек крайне честным, будучи представителем той породы, какой сослагательная и расплывчатая, постоянная лесть не нужна для некой корыстной выгоды, а только для удовлетворения странной потребности — постоянной похвалы.  — Ах, моё вы сокровище. Дайте адрес, я проведу с ним беседу… лично, но только отошлите ему сейчас расписку, что в скором времени я буду у него, пока что дайте мне «вечерний список». И ещё. Вы подбирали… — сложно жить, когда всякая мысль оказывается оборвана и не доведена до окончания по причине смертельной усталости, благо, порой нить рассуждения все же удается отыскать. — Хм, вы подбирали прислугу в дом, хе, главы комиссии Явиды? Шарль тонко почувствовал, какое именно решение заинтересовало герцога, и он не преминул сообщить:  — О, будьте покойны, верховный комиссионер, каждый входящий и нанятый проверен до последней пуговицы, комиссия занимается этим напрямую. Полагаю, вас интересует… — не всем дано обладать великой памятью, секретарь комиссии был вынужден перебрать несколько листков со стола в поисках, прежде чем назвать имя. — Осси, верно? Очень хорошая девочка, её курируют, не беспокойтесь.  — Вот ровно то, что мне хотелось услышать. Пожалуй так, сейчас я уеду в городскую резиденцию, а чтобы к вечеру за мной прислали из Комиссионата. Я намерен объявить этой ночью очень важное заявление. Неспроста я намерен мобилизовать полк. Но главное. Ни слова обо всей идее не пророните никому, кто хоть немного близок общественникам! Ими я займусь лично. Лично! Вот, вот так и должно делаться.  — Прошу прощения, верховный комиссионер. А что с полком и полковником?  — О, пунктуальнейший. Сейчас все разберите с полком, расправьтесь с ним, а далее действуйте по делу Комиссионата. Чтобы все только так. С полковником, для вашей координации, я планирую встретиться сегодня же, — Андрэ неаккуратно взмахнул рукой и пошатнулся, едва-едва не упав.  — Вы убиты бессонницей, прошу, прилягте. У меня, у себя. Что же вы так? — Шон-Доннешья услужливо поддержал герцога, помог устоять, оправиться. После как-то виновато, сдержанно спросил. — А ведь три часа. У нас в ведомстве обед, пожалуй, я могу гарантировать вам порцию, — Шарль остановился, но, чувствуя, что какого-то штриха не хватает, добавил. — Присоединиться не желаете? Не желаете, верховный комиссионер? Андрэ рухнул на гостевое кресло, чувствуя, сколь ошибочно было это действие, а вместе с тем, сколь прекрасно ему теперь стало. Он попросил:  — Никаких супов, мяса, никаких фруктов. Прикажи подать кофе. И что-нибудь мучное, лишь бы желудок не испортить. И пусть поторопятся. Кофе принесли вовремя, Андрэ пил его медленно и неспешно, пока взволнованный Шон-Доннешья большими кусками поглощал обед, едва жуя, заботясь лишь, чтобы сухие комки пищи прошли внутрь. Ежели же что-то застревало, секретарь исполинским глотком утапливал в себя непомерное, а затем вновь принимался за еду, не смея сбиться с темпа. Поглотил и суп с говяжьим бульоном, и тарелку нарезанной рыбы, и пирожные, и эклеры, до дна опорожнил метровый графин, наполненный жидкостью безалкогольной, но совершенно неопознаваемой, на вид словно смесь молока, ягод, фруктов и чая. Действовал, стоит сказать, быстро, но чисто, не забывая стеснительно время от времени прикладывать к губам салфеточки, какие менял с каждым использованием, а порой и без него, возьмет, подумает и бросит. И успел закончить Шарль ранее Андрэ, ленившегося жевать, но боявшегося глотать.  — Пожалуй, достаточно, — герцог, хотя и докончил чашку, от остатков хлеба отказался, оставив кусок, с некоторой стороны способный показаться вовсе нетронутым. — Сейчас… Сейчас вы пишите… подполковнику. Я уезжаю, и чтоб мне точно было отослано уведомление, — Андрэ пригладил общими движениями мундир, за три дня успевший заметно износиться. — А это, пожалуй, заменю. Да, а в общем, то действуйте по инструкциям. Доброго дня, — Андрэ наконец почувствовал душевный подъем, ему за день удалось увидеться с первым из своих соратников, а за ним оставалась малость.  — Вас проводить? И ещё, портной есть один хороший… — Шарль, теперь особенно в сытом состоянии, сам будто был самой лестью, столь ласковыми и доброжелательными, преисполненными заботы нотами заиграла его речь. Но теперь уж Тюарбин не слушал его, только слабо, в рамках приличий, откликнулся на выходе из кабинета:  — За вашей доблестью… Да будьте здоровы! — и вышел. Прошло несколько часов. Андрэ наконец отдыхал в своей резиденции, разбирая скопившиеся письма и брошюры, приказную бумагу. Занимался он ей исключительно по долгу, но, честно себе признаваясь в том не раз, ему подобное даже нравилось. Сюда, на его личный, неправительственный стол попадали дела самого неразрешимого характера. Писали люди не простые, отнюдь. Только комиссионеры и военные. Здесь же их письма неторопливо вскрывали и, пока, быть может, их написавшие были в миге от смерти, разбирали, после на полях оставляли малоразборчивые пометки, после несколькими строками строился указ. Тем обычно и заканчивалось, но, порой, случались и более трудные мольбы. Как ныне. Андрэ более получаса никак не мог осознать до конца, в действительности ли ему такое пишут, или же ему мысли слились со сном, и ему пора бы отстраниться на час от любого бремени. Послание, писанное грубой тушью на куске шершавого пергамента, к тому же замусоренного сажей и впитавший в себя тьму пыли, лежало пред герцогом, будучи запечатанным само в себе: согнуто пополам и на стыке скреплено. Такое, кажется, вовсе не должно оказаться здесь, Андрэ бы и изничтожил такую-то насмешку, но содержание показалось ему весьма занимательным. Подробно и даже с неким живым интересом, ясно и бойко неизвестный говорил о принце, якобы виденном им у западных склонов хребта Хайанрац, на юге Миклорского герцогства. И якобы принц лично на него, Андрэ Тюарбина, возложил всякую ответственность за гибель предыдущего короля, и «за всею злобу наперёк ненависти землии Остовицкой». Эдаким слогом мелко составлялись долгие предложения, а с каждым новым неизвестный будто с умыслом подбрасывал какую-нибудь мелочь, самую отвлеченную, но действительную: о цене дуба на верфях, о любимом эклере короля, о производителе лучшего пороха. И все так долго, и так будто бездельно. Словно шутка, она развивалась таким ходом, но после критической точки плавно, но, ускоряясь постоянно, уходила в отчаянное нагнетание. Герцог Миклора после интересовался, кто же пустил такую интересную вещь в его кабинет, и был крайне удивлен, ведь такое письмецо принесено было офицером Почтовой комиссии, то есть по внутренней сети государственных связей. С этого момента Андрэ окончательно потерял любое желание держаться за явь, запрятав себя в своих покоях и оставшись там на мертвый отдых. А письмо, хотя и вызвало живой и трепетный интерес, было отложено до востребования. Какое-то время все обратилось в размеренность. Андрэ, обыкновенно почти не спавший, дал себе волю. Никаких иных дел ему было очевидно невозможно вести. За него немного хлопотали его подручные, которые, впрочем, об истинном положении ведали ничтожно мало, ничего не понимали ни в комиссионерах, ни в секретарях, какие, бывало, хаживали к герцогу, а в разговорах между собой случайно бросали какую-нибудь мелкую тайну. Но сейчас не было и таких, а потому ни одному из почти сотни слуг резиденции не было известно, что делается в Комиссионате. Комиссионат, первый и единственный действительный орган исполнительной власти Остовии, будучи механизмом гигантским, охватывающим всю жизнь любого из подданных, всею своей сущностью был обязан верховнику, герцогу Миклорскому. Огромное чудище, в сотни ведомств, контор, бесконечных коридоров, объединившихся под властью бумаг, где любой из тысячи чиновников знал лишь только свой кабинет и, порой, редко или вовсе ни разу не бывая у коллег, даже не зная их имени. Рассеянная жизнь, где место, казалось, предусмотрено только для двух жидкостей — джина и чернил. И всея армия завернутых в жесткие ткани, забитых по комнаткам по всей Явиде была верна удивительно и исключительно лишь одной единственной личности. Одному. Отцу-основателю Комиссионата, Андрэ Тюарбину. Имя произносилось благоговейно, и едва ли хоть о ком-то говорила чернильная братия так нежно, с такой готовностью выполнить любое поручение кумира. А ведь никому из них миклорец был неведом лично, каждый только слышал, да и того хватало — торжественное сознание об истинном государственном начале под корень рубила любое сомнение, неуверенность. Ежели Андрэ скажет, то именно так и должно стать. Только так. И хотя такому положению имелись действительные предпосылки, но большая часть людей любила Тюарбина чувством, а не доводом. И эмоция возвышалась над фактом. Даже король померк в глазах работников комиссий. Среди них даже не существовало единого мнения об имени монарха, никто не знал тем более, каким именно он является по счету в династии, а больше ничем и не интересовались. Кто бы мог бы стать следующим, кто супруга его величества. Король представлялся чем-то хоть и обыденным, безотменным, но совершенно непонятным. Мало кто вовсе мог бы сказать, кем вообще является король, к чему он государству. Все задавались этим, но, сколь бы не казался этот вопрос важным, а даже простым, его оставляли, ибо не для праздных раздумий им Тюарбин дозволил занимать кабинеты. Работал народ чернил усердно, убивая себя, не щадя, но никогда почти не будучи удовлетворенными своим трудом. Оклад давал им всё. Тюарбин привел у себя особый порядок его получения, когда каждый из работников раз в месяц отправлял по особому каналу ему прошение о жаловании, а после, в самый короткий срок получал конверт с суммой строго за труд. Такой способ заставлял комиссионных человечков каждый раз получать своё заработанное будто ровно из рук самого Андрэ, вновь и вновь убеждаясь в неподдельной величине верховного комиссионера. И честь такая оказывалась всем. И многие даже стеснялись её. Было однажды видено явление преинтереснейшее: один чиновник из далекого города Нокт, как-то выполнив работу не до конца, но по закону имея право на часть жалования, этим не воспользовался, боясь, как бы Андрэ не счел того совершенно непригодным. И хотя, конечно, Андрэ ни при каком фантастическом обстоятельстве не смог бы лично запечатывать деньги, а затем рассылать их своим людям, но конверты содержали на себе печать и подпись, и все они говорили о большом вкладе Андрэ в формирование конверта. И люди верили, и боялись, и благоговели. Случилось, что всякий, пусть мельчайший, пусть великий держатель власти оказался в тисках, работал и изнурялся, а затем приходил в себя поздним вечером в каморке, умещавшей внутри всю недвижимую собственность работника, где Эрлих Карыцкий мог бы себе представить только небольшую письменную поверхность, но после неизменно самостоятельно сознавал, даже наедине в тиши, что только Андрэ есть вершина, а другого не дано, да и быть не может. Даже королевская власть. Едва только бог в голове работника ещё мог бороться с Андрэ, да и он в минуты получения конверта словно исчезал. И это случилось, действительно случилось. Машина Тюарбина, налаживаемая им годами, работала на его нужды теперь неустанно и постоянно. Но, впрочем, отвлеклись мы. Андрэ успел окончить отдых, уже получил записку от Шон-Доннешьи, писавшего своим излюбленным стилем, идущим строго вдоль границы официального и разговорного. Тюарбин только получил их, а уже понял, к чему идет дело, и не замедлил приказать снаряжать экипаж. Теперь же требовалось только добраться до Эразма Карыцкого. Подполковник жил скромно, в самой неурбанизированной части города, по виду напоминавшей более пристанище дачников, но бумага описывала это место городским округом под номером семь. Андрэ до него пришлось проделать немалый путь, наблюдая из окна всю градацию Явиды от бесподобного центра, сверкающего мрамором и золотом, дышащего музыкой и чистотой, до всей подгородской артели сброда. Но, впрочем, Явида и иным образом удивляла, хотя бы той чертой, что полнилась огромными домами, будто склеенными из нескольких других, которые перекрывали кварталы, вместе с тем ещё и будучи изрезанными сотнями узких и кривых лестничных проходов. Да и почти всякая улица Явиды, что дальше была от дворцов, становилась всё коше, изгибаясь и ломаясь удивительно и невозможно. И везде горожан и приезжих сопровождал вечно-серые стены, исколотый кирпич. Явида истинно уникальный город, другого такого во всей Остовии, в Шовентаре, да и в любом ином государстве не сыскать. Особенно теперь. Андрэ ехал вдоль набережной по соседней улице, временами имея возможность взглянуть на пустынные льды залива, разделяющего его государство с Шовентаром. Воздух изрезался белоточечными потоками, спесиво сеча город. Был вечер, но город горел фонарями и окнами, что предночная тьма превратилась во некий полусумрак в небе, и дневной свет на земле. Всюду шествовали по делам обыкновенно-торжественно горожане, сотни людей, охватываемые взглядом. Вместе их масса чувствовалась громадной, союзной друг другу, случались миги, когда они будто шли в ногу, ступали едиными колоннами, давя снежные комья, ломая метели. Десятки, видя карету верховного комиссионера, подбрасывали шапки вверх, солдатские патрули открывали приветственный огонь холостыми. Но одни миги сменяются другими, Андрэ заметил это. Вместе с торжественностью виделась и раздробленность, единство шага лишь иллюзия, и люди совершали его случайно, дальше идя привычно и по-своему. Весёлые горожане казались большинством от своей яркости, как белые звёзды затеняют красных гигантов. Но, смотря далее, вглядываясь в глубь текущего люда, всплывали и лица угрюмые, озабоченные, совершенно безрадостные и тоскливые. Толпа расслаивалась, и снег с успехом расстраивал её ещё более, ударяясь и развозя. Эразм, подполковник, руководивший в отсутствие иных командиров, Северным полком, квартировавшимся в Явиде, ожидал своего первейшего начальника в собственном доме, рассматривая корешки книг под действием волнительного безумия, столь редко желал верховный комиссионер говорить с кем-то ниже полковника лично и наедине. Эразм опасался ареста, смерти. Ему причудливыми образами приходили новые и новые расправы, но никаких действий подполковник предпринять не смел, ходя шатающейся фигурой среди стен. Дом его пуст почти, единственно теперь гостевой зал заполняли слуги яствами. Пустой и сравнительно небольшой, он стоял на всхолмлении, почти на скале, срывавшейся резким углом к морю. К дому подъехала карета, единственный Андрэ вышел и твердо устремился ко входу. Эразм отстранился от окна, даже пригнулся. Опомнившись, окликнул лакея, приказал встречать гостя. Сам скоро убежал в зал, где ещё какое-то время судорожно думал, встречать гостя здесь, или же пусть он застанет его в кабинете, а уж потом вести его сюда. Но сомнения были исчерпаны появлением Андрэ, внезапным и словно стихийным, хотя ещё минуту назад никакой кареты и не прибыло. Эразм, волнительно вставая, опираясь о стол, выговорил, как заучено:  — Верховный комиссионер! Дом Карыцких готов…  — Будьте любезны, не до шелухи, — Андрэ при всяких встречах был неестественно волнителен, что порой это почиталось за маску. И так подумал и Эразм, немедленно присаживаясь. — Важное кое-что мне хочется вам сказать. Да, очень важное, — Андрэ, не спросив никакого дозволения, сел на соседний стул. Момент тишины, никакого движения. Эразм томительно ожидал, смотря на окна, стены, любую крошку, на каждый заусенец, на пыль, только бы заняться любой мелочью кроме выслушивания Андрэ. Андрэ будто вспоминал что-то, хотя при том остановив взгляд искючительно на Эразме, размеренно лишь потирая ладонью одной руки тыл другой, иногда сцепляя их и тут же расцепляя.  — Один единственный приказ, — наконец Андрэ начал говорить, но довольно мягко, что Эразм немедленно повернулся к верховному комиссионеру. Герцог, смотря на зелень глаз, продолжил уже тверже. — Шон-Доннешья уже отдал распоряжение, что Ваардинские гренадеры поступили под вашу особую опеку. Пусть теперь вы займетесь ими и, помимо прочего, обеспечьте им первую степень готовности, я намерен в ближайшее время отдать приказ о выдвижении. Услышанное поразило Эразма в самое сердце, он опустил глаза и невольно застучал пальцами по столу. Удары смягчались скатертью, но тихое негодование оказалось более нескрываемым:  — Да ведь зима, верховный комиссионер… К чему сейчас куда-либо вести армию?  — Отставить. Зима не есть существенная помеха. Впрочем, могу и пояснить, — Андрэ вновь выдержал паузу, изнемождая подполковника. — Видите ли, не я начинаю эту войну. К границе нашей с севера уже подходит воинство, и здесь данные точные. Понимаете. Время идет на дни, и, быть может, уже сейчас солдаты министра переправляются через Нёмек… А что бы вы предприняли? «Какое… коварство, да к тому же дикое. Что мне тебе отвечать, холеная рожа?» — Эразму и самому приходилось однажды маршировать по замерзшей реке Ле-Моури от Антоноля до Дешвэ. И помнил он, как от младших чинов и солдат наверх росло недовольство. И как опускали замерзших насмерть под лёд. И как единожды одна рота открыто проявила неповиновение и отступила к лесу, как началась пальба, и треснули льды. Эразм запомнил навечно, сколь скоротечно преданнейшая из армий взяла за верное право на мятеж. И ныне ему казалось очевидным, что Андрэ потерпит в своей затее такую же неудачу.  — Мне известно, Каленгор… — Эразм захотел ответить, но оказался прерван.  — Говорите сейчас, что бы вы предприняли в таком положении?  — Пусть разбирался бы Каленгор, — Эразм ответил теперь совсем неуверенно, и даже как-то удивился и невольно обрадовался, когда верховный комиссионер похлопал его по плечу, говоря:  — Дорогой Эразм. Разве же Каленгору дано биться с противником наедине? Да нет же. Силы Каленгора малы и скованы близ Ковешьи-столицы, его полки проиграют, начнись наступление. А оно начнется. И не весной, раньше, — Андрэ отодвинулся от Эразма, не прекращая всматриваться в его глаза. — Эразм! Видит всевышний, но вы же осознаете, что я не дурак? У меня есть строгое доказательство слов, — Андрэ протянул подполковнику конверт совершенно простой. Эразм взял его с осторожностью. Достал письмо и вчитался, и не заметил, как встал, ошеломленный и будто пропустивший жизнь:  — Это правда? Я не верю. Это правда?  — Это строго задокументированная правда. До последней цифры. Я доверяю им. А моё доверие стоит больше золота. Повторяю, каждая цифра. Всё товары. Пшено, ячмень, мясо, шинели, ружья, порох. Всё это было на складах этим летом, запас удивительный. Всего-то снабжение десяти тысяч человек на шесть месяцев. Тогда ещё среди некоторых посвященных проскользнуло подозрение. Но то было только доказательство косвенное. Теперь же пора взглянуть вам на это, — Андрэ передал Карыцкому ещё два конверта. — Эти письма я обсуждал с вашим отцом. Во мнениях мы в конце концов сошлись.  — А это? — Эразм потряс письмом, данным ему ранее. — Это обсуждали?  — А к чему? Главное доказательство сейчас у вас в другой руке. Это же письмо я вам показываю только из-за того, что вы пойдёте в первых рядам, вам важно знать всё. Хотя, — Андрэ протянул руку и письмо немедленно оказалось в ней. Он перечитал его. — Возможно и правда, я слишком многое скрываю зазря. Но вы все равно прочтите главное письмо. Чтобы всё сомнение испарилось, всякая глупая и позорная надежда. Прочтите! И Эразм Карыцкий вчитался и с каждой строкой слабел. «Это ведь одобрил отец… Отец…».  — Война неизбежна?  — Не сомневайтесь. Она уже началась. Эразм выронил письма. Отошел к окну и бездумно смотрел на льды залива. Суровые беспочвенные льды. Тюарбин подобрал бумаги и только сказал:  — Особенно прошу строго следовать моим инструкциям. Чтобы гренадеры были готовы в любой момент, в любое время выступить.  — Клянусь, — Эразм чувствовал, что совершает нечто, быть может, гнусное, но противиться воле верховного комиссионера был не способен. Андрэ ободряюще пожал руку подполковнику, даже говоря:  — Не стоит кляуз. Увидите, война доведет вас до маршала. А Эразм всё слепо наблюдал за чем-то, совершенно потерял любую увлеченность, оседая в мягкие подушки кресла. Андрэ между тем увлекся ужином, индейка в румяном яблочном соке, между делом сказав: «Недурно кормите, впервые подано ровно то, что нужно». А Эразм сидел и мял в руках, не замечая, как давит собственноручно какую-то бумагу. Он не заметил, как она появилась. Письма герцог держал у себя, а перед ним в руках лежал конверт совершенно иной. Карыцкий сонно вскрыл его, не читая, кто отправитель. Первое время он смотрел на содержимое с непониманием. Это было письмо от Эдвина Карыцкого ему, любимому брату. Эразм замялся, кашлянул, попробовал убрать письмо, содержимое которого жгло и было чуждо сложившемуся порядку вещей. Андрэ беспечно ужинал, временами только посматривая по сторонам сосредоточенно и немного мнительно.  — Сколько времени вы ещё способны оставаться у меня? — вопросил Эразм.  — Час. Эразм досадливо вздохнул, поправил свое тело в кресле, попробовал думать, но сил на то совершенно не нашел, лишь бездельно растягивал теперь время. Прошло несколько минут, а подполковник, сжимая карман, содержащий письмо от Эдвина, всё никак не решался и ожидал. И мучился. И в один момент начал говорить.