a long-haul flight

       он всегда был искусным, до тошноты филигранным в том, что делал и делает по сей день. его амплуа — вызывать у других чувство собственной неполноценности, настолько, что ему не требовалось и растёртого до язвы языка, чтобы лишь одним своим существованием одёргивать неудачников от попыток в величие. вольная, почти-сказочная птица не имела привычек посещать общие кормушки и менять небесные просторы на металлические прутья фигурной клетки, а если и выбирала своим путём служение другим, то лишь скрывала токсичную, лёгким наваждением устоявшуюся в воздухе, чернь и я, как его покорный наблюдатель – слишком хорошо был осведомлен обо всём, что в себя способна включить проклятая душа, ведь именно я насылал на неё проклятья столь тщательно и утончённо.       до поэтичного мерзко, пребывая в летаргии, на рубеже шести утра, когда сон казался уместнее всего, я ощутил неестественно бодрое гонение сознания к мыслям о том, с чего же всё началось? тогда была школа и будни полнились гадостными выходками, совмещаемые с моей врождённой наблюдательностью и, кажется, не требующей особого развития зависимости от проявления постоянного внимания к еврею. и если тогда он виделся мне предметом особой любви и публичного выражения напускной ненависти, то сейчас стал возлюбленным высшего порядка. ещё тогда он умело крутил хвостом и из ситуации в ситуацию вынуждал оставаться дураком, заблудшим в собственных суждениях о предоставленных выборах: быть друзьями или строить взаимоотношения на взаимоутоплении; стать нужной опорой или тем, кто подрезает крылья, но, что интереснее, бесконечно копаясь в себе и частичках сознания, я никогда не находил места для мысли, что с его стороны было что-то подобное хоть и на толику схожее с резонансом в моей голове. выборочно собирая, можно вспомнить каждый сомнительный момент, где и путь достижения и последствия были одинаковы – тотальная неприязнь на почве удовлетворения скрытого желания, что вызывало ещё большую злобу по причине взаимности, ведь, в таком случае, рыжая реинкарнация Иуды не могла выиграть, а последнее он слишком ревностно любил, столь же ревностно, сколько выкладывался для публичной демонстрации своей неприязни и холоднокровия к тому, с кем без лишних свидетелей был не против и распить, и раскурить, и даже впустить в себя физически и ментально. когда я являлся его фактическим воплощением свободы, которую, подобно ежедневнику, можно затаскать в портфеле, он старался говорить слишком много и заумно, лишь бы я не ловил взгляды и ненавязчивые касания, лишь бы не дошёл до мыслей, что болтовня – способ отвлечения внимания, ведь гордость неимоверно страдает, когда рука об руку с ней идёт ложь, в купе производя нечто, называемое «высокомерие». в каждом его выборе компании, партнёра и действиях читалось это самодовольство, особенно, когда из раза в раз, оставляя меня вне своего круга, он так ловко цеплялся под руку со своим закадычным дружком Маршем, не забывая о потасканном Маккормике, расширяя овощную грядку с каждым классом, а всё для одного – ощущение значимости, ощущение, что его слово стоило больше, чем непонимающий взгляд, ему казалось, что всё его окружение ценит то, что он делает и о чём мыслит, казалось, будто бы, количество определяет качество и разношёрстность круга поможет не сдать позиций, будет воспринято так, как виделось и хотелось ему, и лишь оттого столь горестно сталкивался с правдой – единственным его слушателем, внимающий каждому громкому слову, готовый восхвалять – это я.       я, выбравший не путь восхваления, а путь вознесения. жертва праведного гнева всегда отправляется к Всевышнему, человек, несущий миру этот гнев – тоже.