Чай с вареньем

Игра с Борговым в Москве — ее личный триумф, но отнюдь не финал. У Елены Яковлевны Смирновой, сидящей за столом напротив Бет, усталое хмурое лицо и длинные светлые волосы, туго скрученные на затылке в жгут и закрепленные пластиковым «крабом» (женщина на мгновение поворачивает голову к кому-то в зрительном зале, и девчонка видит, как мерцает свет на ее заколке). На третьем часу игры юная Хармон вдруг думает, что ее соперница очень красивая, хотя румяна на щеках уже побледнели, из украшений — только обручальное кольцо на безымянном пальце левой руки, а белое платье со строгим воротником пусть и сидит идеально, но смотрится донельзя скучно; еще через час она сама предлагает Елене продолжить игру завтра, но лицо той остается все таким же непроницаемым, только глаза сверкают темными вишнями. Американке хватает ума не ждать чего-то иного. Смирнова была и в Мехико, и в Париже, и в Москве — только, кажется, брала длительный перерыв, уступив на время свой пьедестал (Хармон спрашивает себя, смогла бы она поступить так, но совершенно очевидно, что ответ здесь «нет»). Бет помнит, как в толпе за чужими спинами мелькало все такое же усталое лицо — как помнит и то, что сама тогда вскользь подумала про Елену: кажется, жена кого-то из гроссмейстеров; женщин в шахматах, вы и сами прекрасно знаете, принято вежливо игнорировать, если они не вундеркинды. Лицо Смирновой кажется еще более скучающим и бесстрастным, чем у Боргова, а движения фигур по доске — механическими, и Бет отчаянно ругает себя за то, что зачем-то сравнивает своих соперников, будто в этом есть хоть какой-то смысл. Она думает: у русских нет детства, они так и выходят из утробы матери уже готовыми товарищами с нахмуренными бровями и поджатыми губами, застегнутыми на все пуговицы (жаль, не время и не место смеяться над своей же шуткой). Это предсказуемо, но все же почти обидно: Смирнова играет черными едва ли не лучше, чем белыми, а ее дебюты столь же безукоризненно верны и красивы, как и эндшпили; Бет не умеет проигрывать, а Елена — просто не любит, и женщина ясно видит в этом разницу, в отличие от дерганной американской девчонки. Весь матч будто заранее распланирован у нее в голове шаг за шагом, ход за ходом, словно бы та составила расписание школьных занятий, и Хармон хочет спросить, видит ли Смирнова фигуры на потолке, когда ложится ночью в свою кровать и поднимает лицо вверх (потому что — вдруг?..). Закрывая в номере московской гостиницы глаза, американка уже больше не видит шахмат, стремительно летающих над ее головой, грязно-серыми тенями черня разметавшиеся по подушке рыжие волосы; прием-прием, сплошные помехи в эфире, телебашня «Останкино» надломилась пополам и не транслирует новые сны! После стольких лет Бет вдруг ясно понимает, что хочет видеть здесь живых людей, а не «великих гроссмейстеров», «хороших игроков» и «достойных соперников». Кажется, девчонка наконец начинает понимать Боргова, пусть сейчас речь совершенно не о нем, когда в Мехико за шахматный стол с ним садится она — юная мордашка с горящими глазами-угольками и свежая кровь; и если Василий прислал бы сопернице открытку с Кремлем, подписанную размашистым чернильным «уважаемая Элизабет Хармон!», то Елене бы пригласить американку на чай с вареньем («варенье» — очень смешное русское слово, девчонка так и не научилась его правильно произносить). Пешка падает со стола и катится по полу под каблук, а Бет не видит уже — под чей; вырезанную из «Chess Review» черно-белую фотографию Смирновой она вклеивает в клетчатую тетрадь своих побед.