От него пахнет ладаном

Мне было двадцать, когда это началось. Юнец, ощущавший этот мир кончиками пальцев. Я знал, что он пахнет ладаном и самыми дешёвыми сигаретами, которые я ему подкуриваю. Не знал, как он выглядит, но слишком ярко представлял его образ в своей черепной коробке — костлявый наощупь и со шрамом внизу живота, он был моим посредником между миром своим и внешним. Я не знал, как выглядят звезды, но знал, что они до ужаса красивые. Сфинкс рассказал мне, когда в последнюю неделю лета мы лежали на бетонном прохладном полу небольшого балкона. «— Они очень большие. Но кажутся очень маленькими. Они яркие и светятся (Сфинксу наверняка хочется по-дурацки сказать «как ты», я знал это, но он промолчал), тебе бы точно понравилось, если бы ты только мог увидеть». Я тогда сказал, что мне и так нравится. Через монологи Сфинкса я видел этот мир. Кончиками моих пальцев Сфинкс ощущал. Мы дополняли друг друга в том, что эта жизнь отняла неосознанно. Глазами Сфинкса я перечитывал любимые книги, моими руками он заваривал горячий зелёный чай. И пил — тоже моими, едва касаясь губами ребра ладони. Мне хотелось спросить, что с ним происходит в последнее время, но я знал и так. * По примерным подсчётам — мне двадцать. Двадцать лет усталые кости несут по земле и это почти огорчает. Почти — потому что рядом Сфинкс. За окном светает уже. Он сказал тихо пару минут назад. Сфинкс сидит рядом со мной на прохудившимся диване лицом к лицу. Чай в кружке на полу давно остыл и прошло, наверное, не меньше часа, и если бы не заболевший Сфинкс, я бы вовсе не поднялся с кровати посреди ночи, пустым взглядом глазниц уперевшись в потолок, пока кто-нибудь — он — не придет проверить, жив ли. Приходится заботиться — прохладной ладонью касаясь лба Сфинкса, проверяя температуру. — Ты горячий, — говорю тихо. Нет никаких таблеток, из всего — только чай в жестяной кружке и почти ледяные от зимнего холода объятия. Не самое лучшее жаропонижающее. — Это комплимент или факт? — хрипло спрашивает Сфинкс, голову осторожно укладывая мне на плечо. Лишь бы не спугнуть. Видна лишь чернота перед глазами, но я чертовски уверен в том, что сейчас он улыбается одной из своих самых дурацких улыбок — когда кончиками пальцев можно нащупать широкие уголки губ, растянутые так сильно, что вот-вот — и обветрившаяся кожа пойдёт трещинами. Я не говорю больше ничего — только аккуратно обнимаю его, едва касаясь кончиками пальцев его съехавшего свитера на плече, чувствуя теплоту кожи рядом. Мы только учимся взаимодействовать физически. Я знаю его мысли наперед, кажется, давно заученный Сфинкс сейчас хочет поцеловать меня, и я не противлюсь, лишь шепчу ему, что заразит, придурок, но крепче вцепляясь пальцами в его свитер, выдаю себя самого. — Можно? — он шепчет. Почти отчаянно, наверное, с долей надежды и смирения, что ни черта не выйдет, тянется, так, что я чувствую его дыхание на своих щеках, и пальцами сам тянусь к его лицу. Ощупывая давно знакомые шрамы, кажется, что выкидывает на изнанку, и я беспомощно жмурю глаза, пока волк напротив скалит зубы и рычит. Я его вижу, так четко, по представлениям из книг энциклопедий, что дыхание сбивается, и я повторяю себе: всего лишь страх, всего лишь страх. Я выучил Сфинкса от кончиков пальцев ног до самой макушки — все его действия и слова, но полная растерянность перед моментом пугает до ужаса и нервного сердцебиения — не знаю, на что он решится, не знаю, что будет потом, и в голове лишь долбит мысль о том, что мир вокруг я терять не хочу. Успевший слиться с моим, он стал неотъемлемой частью, и ощущение, что я обязан это сделать, давит на виски. Мне кажется, что я снова ребёнок — маленький мальчик, когда темнота  впервые пугает, а не успокаивает. И я шепчу ему: — Заткнись. И я шепчу ему: — Можно. В горле остаются просьбы не медлить, не отстраняться, не передумывать, ничего из того, что так пугает, чего не могу увидеть, но могу почувствовать. Я чувствую его дыхание совсем рядом, он утыкается мне в сгиб шеи на пару секунд, и я смеюсь тихо, его запахом заполняя лёгкие: — От тебя пахнет ладаном, — говорю как факт. Сфинкс заходится в хриплом болезненном кашле и теперь он просит заткнуться, не мешать, не сбивать, и я поддаюсь, отдавая ему всё время из своей копилки, чтобы он принял решение сам. Ночь длинная. Ему хватит времени. И он рядом. Он целует. Неумело подаваясь вперёд через бесконечность времени, он тыкается лбом в лоб, дышит совсем сбито и губами прижимается к моим, я чувствую, как он жмурит глаза, и не могу уловить ни одной мысли в его голове, в своей — тоже, почти стыдно за то, что никто из нас не умеет целоваться. Длинные волосы завешивают нас обоих от всего мира, и я кончиками пальцев касаюсь его лица — нос, верхняя губа, линия челюсти, которую цепляю отчаянно, тяну ближе к себе его, пока вокруг всё гниет и ветшает — старый мир сыпется по частям штукатуркой и открывает новый, в котором у меня так и нет никого ближе Сфинкса. Это не поцелуй — это обещание никогда-никогда не покидать. И он обещает искренне, волнуясь немного, неумело прикусывает мою нижнюю губу зубами, наверное, почти нежно, и следующий ход — мой. Он ждёт. От него пахнет ладаном и я тянусь на этот запах, как слепец, которым являюсь, как к своему личному господу, пальцами отчаянно цепляясь за его шею, я ищу его губы снова, впечатываясь в них своими, надеясь не заболеть наутро. Мне было двадцать, когда начался мой новый мир напополам со Сфинксом.