Магниты

Искрило так, будто кто-то зажег несколько пачек бенгальских огней сразу. Реальность сопротивлялась и поддаваться не хотела — из странноватой, зависшей прямо в воздухе пробоины валил дым без запаха, который оставлял какую-то странную маслянистую вязкость в легких. Таня прикрыла лицо шарфом, продолжая всматриваться в серые плотные клубы, чтобы разглядеть Нату или хотя бы Катамаранова. Очертания последнего кое-как виднелись, он стоял придерживая каску и заслоняя лицо от искр. Таня ожидала совсем другого — что будет произнесен какой-то таинственный текст, будет дрожание земли, красивый ритуал. Но земля не дрожала, Наты не было видно вовсе, только дым упрямо лез повсюду, и на душе было как-то отчаянно паршиво — чем глубже и серее становился дым, тем сильнее сдавливало сердце. — Ну дав-вай скорее! — сердито крикнул Катамаранов и устало опустил вторую руку. Дым заклубился и начал втягиваться обратно. Дышать стало проще, и кулак, сжимавший Танины внутренности, наконец начал размыкаться. — Спина болит, — удивленно проговорила Ната, оказавшаяся всего на расстоянии какого-то жалкого метра. Таня придвинулась, но вдруг заметила еще двоих совершенно ей незнакомых людей. Катамаранов, кажется, тоже подсчитывал прибывших, сверяясь с собственным планом. — Вас больше вывалилось что ли? Или в глазах двоится, — растерянно переспросил он. — Больше, больше, не кипишуй. Кто надо, тот и вывалился. Ната неверяще щупала поясницу. Она отвыкла от ощущения земли под ногами, от тяжести своего тела, от того, что надо дышать, напрягать мышцы, жить. — Спина болит, — повторила она. — Это не у тебя, — загадочно возразил Лало. — Ну бывайте, мужики! — отсалютовал Игорь, доставая откуда-то из под куста свежего скипидару. — Побочка недели через две отпустит, многовато вас одновременно было. — Какая еще побочка? — переспросила Ната и испуганно перебрала в мыслях все, что ее пугало — очередные дымные галлюцинации, невозможность прикасаться к Тане и застревание в предметах. Эти три позиции, наверное, страшили ее больше всего. Вторую практически сразу удалось опровергнуть —Таня обхватила ее обеими руками крепко, почти отчаянно, пытаясь удостоверится, что Ната не растворится в воздухе. — Эй! — вслед Катамаранову крикнул Малиновский. — Что за побочка? Лало только цыкнул. Он и сам начал догадываться — дыхание у него перехватило сразу же, как Таня сомкнула объятья. — А вот какая, — он ущипнул себя повыше запястья. Ната ойкнула, Малиновский обреченно уставился на свои руки. — И что со всем так будет? Лало пожал плечами, Игорь, медленно, но упрямо бредущий вдаль по сугробам, едва ли был готов к подробным объяснениям. — Чтобы никакой водки эти две недели, — сердито сказала Ната и погрозила пальцем. Выглядела она сейчас не особенно устрашающе, растрепанная и стоящая на ногах как-то неуверенно, но Малиновский решил не спорить. — Ну отметить и попозже можно, — согласился он. — Спина, чтоб ее, реально болит. * * * Тончик на автомате запер за собой входную дверь и начал разуваться, когда вдруг то ли шестым чувством, то ли боковым зрением заметил чье-то присутствие. Квартиры в хрущевке были маленькие, с протертого коврика была видна вся кухня и те, кто на ней сидел. Только что снятый кроссовок полетел прямиком Лало в скулу. Наверное, прокручивая в голове их встречу, Тончик не думал, что в первую очередь его обожжет такой резкой злостью. Синяка от кроссовка, конечно, не будет, он кидал вяло, почти аккуратно, с непрочувствованным страхом — вдруг это просто картинка, подкинутая бессонницей? — Ты знал? Знал, что произойдет? — начал он с вопроса, который крутился в голове каждый час бодрствования после того, как Лало и Малиновский перестали выходить на связь. Лало ничего не знал, но карты тогда действительно легли неудачно, и плохое предчувствие навязчиво грызлось внутри всю поездку на кладбище. Он покачал головой. Тончик уткнулся в собственные ладони. Лицо у него как-то осунулось, черты стали резче, и от этого тревожно ныло в грудной клетке. Малиновский придвинулся поближе и примирительно погладил его по плечу. — Мы бы не выкарабкались, если бы не ты. Нужно, чтобы было к кому возвращаться, — необычайно тихо добавил он. — Зато были бы все вместе, — упрямо возразил Тончик, вскидываясь. Они молчали. — Я нихуя не успел, попрощаться не успел, сказать… не успел, — голос у него дрожал. Лало дернулся через стол и, сбрасывая кепку, огладил Тончика по затылку, мазнул пальцами по щеке. Отвечать на это им было нечего. Тончик всхлипнул и вжался — сразу и щекой в теплую ладонь, и ногой к бедру Малиновского. Хотелось подползти ближе, свернутся по-звериному и выкинуть наконец черную, разъедающую жижу обиды и горя. Малиновский, словно мысли прочитав, потянул его на себя, с легкостью устраивая костлявое тело на коленях. Ладонь Лало спустилась на предплечье, осторожно погладила острый локоть под цветным лоскутом ветровки, чуть сжалась на запястье и нашла наконец Тончикову руку — их переплетенные пальцы сжимались так сильно, почти больно. Оба цеплялись за отрезвляющее ощущение другого рядом. * * * Усталость навалилась резко, ноги неудобно проваливались в мягкие, неглубокие сугробы. Они возвращались домой. Ната думала о том, что смерть занятным образом поменяла ее желания. Теперь казалось, что нет ничего более заманчивого, чем оказаться на Таниной кухне и попробовать наконец чай, который та все эти дни упорно заваривала на двоих. Наверное, только в прихожей, пока Таня забавно стучала сапогами, сбивая налипшие снежные остатки, Ната на самом деле начала понимать, что у них все получилось. Странная эйфория заполнила голову без остатка, хотелось улыбаться и отчего-то плакать, но Ната лишь посмотрела на невысокий потолок, потом на Таню, у которой лицо тоже было растерянно-радостное, и выдохнула. Им многое надо было обсудить, но слова не шли, тишина прихожей казалась нестерпимо уютной и спокойной. Ната наклонилась ближе, но в сантиметре от Таниных губ замерла. Момент был таким хрупким — тоньше паутинок колыхалась вокруг них нежность. — Можно? — спросила Ната еле слышно. — Закрой глаза. Таня сцеловала ее улыбку и, подтолкнув к двери, забралась прохладными пальцами под воротник. По спине побежали мурашки — прикосновения оказались ярче, чем Ната их помнила, ярче, чем представляла. Поцелуи оставались на губах правильным, долгожданным теплом — так по весне измученная земля начинает пестреть солнечными крапинками мать-и-мачехи. Ната прижала Таню к себе, приподнимаясь на цыпочках. Сердце под ребрами растормошилось — живее всех живых, будто и не переставало никогда биться. * * * Было жарко и душно. На раскладной Тончиковой тахте в принципе удобно не было, но сегодня она все рекорды невыносимости побила. Малиновский в очередной раз перевернулся и встретился взглядом с Лало, который пытался вроде себя унять, но дыхание все равно сбивалось и проступал явный румянец. — Натка? — спросил он, хотя и так было понятно. — Господи, ну откуда столько сил-то у человека? Вопрос был риторический. Лало покачал головой и прикрыл глаза ладонью, держаться было сложно — чужое возбуждение разливалось волнами, легкие укусы и поглаживания, не предназначающиеся никому, кроме Наты, впечатывались и в их тела тоже, распаляя. Тончик, зажатый в середине, сонно заворочался, вынырнул из дремы и оглядел их заинтриговано. Спал он в одной из старых рубашек Малиновского, с оторванной верхней пуговицей. Он в ней натурально утопал, но выглядел от этого совсем по-домашнему. — А че начинать-то надо было, давай до завтра подождем, бла-бла-бла, только зря время потеряли, — заворчал Тончик, приподнимаясь на локте и шаря по тумбочке. Лало засмеялся его деловитости, но сразу же смешок проглотил, откидываясь на подушки, потому что Малиновский тоже был не из терпеливых — сжал пятерней бедро и полез выше под шорты. Сам же свое щупанье ощутил и поморщился. — Странно как, — заметил он и от какого-то резкого Натиного оживления напряженно замолк. — Надо было договориться, чтобы две недели никакие шуры-муры не устраивать. — Ну когда еще получится такое попробовать, — с каким-то шальным видом ответил Лало, вжимаясь в Тончика. — Хорош базарить уже, — недовольно пробубнил тот, не понимая вообще, о чем речь. Потом потянулся к губам и влепился, не рассчитав напор, жадным поцелуем. Внутри все жгло голодом. Ее собственное желание утяжелялось другим — добавочным, посторонним. Отталкивая телефонный аппарат, Ната помогла Тане устроиться на тумбочке. Тумбочка была неприятно холодной, юбка задралась и она ощущала лакированную поверхность прямо кожей, но опираться было не на что, получалось только хвататься за придерживающие ее руки, шире разводя бедра. Глаза открывать не хотелось, Тане казалось, что если она посмотрит сейчас на Нату, момент оборвется и та отстранится, осознав, что именно они делают. Опомнится, оттолкнет. Ната теперь была свободна делать все, что ей заблагорассудится, поэтому что-то надрывно грызлось в голове, твердило, чтобы Таня не привязывалась, надежды свои не подпитывала. Уверенно прижавшаяся рука ощущалась из-за белья слабее, но все равно заставила выгнуться от неожиданного удовольствия. — Золотко, покажи, как нравится? Она тронула себя дрожащими пальцами и посмотрела на Нату. Думала, что та заметит дрожь, но она ловила ее взгляд, стараясь найти подтверждение того, что Тане хорошо. Пальцы оттянули резинку белья и прошлись по вульве, подхлестывая и не принося никакого облегчения. Когда Ната добавила и свои, подстраиваясь, копируя ритмичные движения, не проскальзывая глубоко внутрь, Таня зажала себе рот, но все равно не смогла сдержать стона. Некоторые ее за громкость упрекали, но Ната явно такой не была — отвела ее руку и жадно ловила звуки между поцелуями. Лало даже в их первый раз не крыло так, как сейчас, когда он чувствовал сразу и Тончика, опускающегося раскрасневшимися губами к самому основанию члена, и крепкую ладонь Малиновского, который еще только сам себя обхватил, а до Лало не дотрагивался. После недель в дыму, где можно было только думать и ждать, тело реагировало на все острее. Мысль о том, что отсасывали ему, но чувствовали они с Малиновским оба, распаляла еще сильнее. — Черт возьми, ради этого и умирать не жалко. Ната дышала шумно на ухо. Практически доставала пальцы, чтобы погладить темные влажные завитки вокруг, а потом снова толкалась внутрь. Голову Таня запрокинула, и хотя видно ей было только серые трещинки на потолке, она ощущала, что Ната все еще смотрела на нее, не отрываясь. Взгляд фиксировался на мокрой коже, там, где их руки все еще скользили рядом. Зрачки у Наты были угольно черные. Тане было как-то фоново страшно, она только себя собрала воедино после Ричарда, только нашла новые силы. Малиновский смазывал его неторопливо, так, чтобы Тончик, отвлекаясь от Лало, подавался назад. Ната облизала пересохшие губы, спустила с Таниных плеч тонкие бретельки — накрыла ртом ключицы и прошлась языком по груди, задевая соски. От ее отзывчивости колени подгибались — Таня сжималась от очередного нажатия на клитор, насаживалась, пропуская в себя все фаланги. Удовольствие, распределенное на троих, учащало пульс. Ната с сожалением подумала о том, что через пару недель такое уже будет не повторить. — Не спеши. Тончика от каждого толчка чуть не подкидывало, Малиновский явно не церемонился. Лало хотелось все видеть, но шевелиться было сложно — поясница болезненно ныла — поэтому он протянул руку, дотронулся. Пальцы медленно погладили перемазанный в смазке член и растянутую вокруг него кожу. Малиновский тихо зарычал и ускорился. Ната всхлипнула, всего было невыносимо много. Она чувствовала, что Лало совсем близко, наслаждение Малиновского тоже посылало горячие импульсы, и последней каплей была Таня — расхристанная, уже даже почти не стонущая от оргазма, только дышащая загнанно и судорожно хватающаяся за тумбочку. Когда Малиновский кончил, накрыло всех — и Лало, который, стискивая зубы, прижимал Тончикову голову к себе, и Нату, обмякшую в Таниных объятьях. Она попыталась отодвинуться, но Таня не отпустила, сохраняя тепло. — Нет, нет, погоди еще чуточку, — пытаясь отдышаться, попросила она. — Никак не могу привыкнуть, что ты совсем тут. — Я здесь, — прошептала Ната. — Здесь. Она умела свои порывы держать за семью замками, но от Тани что-то прятать — кощунство. — Я же обещала. А Стрельниковы свое слово всегда держат, — это она, конечно, приукрасила, но обещание действительно сдержать хотелось. Ната в нем была уверена, как никогда раньше. Чай, который они потом заварили в привычных чашках, оказался приторно сладким, а Таня, доверчиво жмущаяся щекой к плечу и подставляющаяся под поцелуи, наоборот — солоноватая, потому что плакала — не от трагедий телегероинь в этот раз — от облегчения. От того, что она живая и Ната тоже. Пропущенные кусочки пазла вставали на свои места, заполняя пробелы. Все налаживалось.