Надоело

Лаура хлопает дверью машины, не рассчитав силы, и сдерживает поток нецензурных слов, когда кофе едва не разливается на ее белоснежную рубашку. Она отряхивает руку, обхватывая стаканчик другой рукой, и глубоко вздыхает. Нервы совсем ни к черту, и ей, определенно, пора прикупить что-то успокоительное. Сентябрь выдается на удивление жарким, и Москва душит своей паркостью, горячим, таким же уставшим от привычной городской рутины и тяжести, как и Лаура асфальтом. От солнца не спасают очки, и блики на несколько секунд ослепляют женщину. Она терпеливо выжидает несколько секунд, прежде, чем сделать шаг вперед, возвращая себе адекватное зрение, и понимая, что сегодняшний день безбожно испорчен. Она больше чувствует это, чем видит. Наполненный вибрациями смех, сладкий парфюм, и отвратительное платье в горошек. Будто ей не 45, а 17. Пальцы нервы пробегаются по стаканчику. Супруг приобнимает Марию за талию, кажется, светясь от безмерной нежности и любви. В его взгляде такое восхищение, будто его жена не одета столь безвкусно. Лукина усмехается, будто в замедленной съемке наблюдая за происходящим. Вот рука Евгения соскальзывает с талии, и он оборачивается. Ветер взъерошивает волосы блондинки, заставляя мужа смеяться и отмахиваться. Его глаза слегка округляются, наполняясь удивлением-уважением, когда он кивает руководителю своей любимой. Его губы шевелятся. Лаура знает, о чем он говорит. Она читает это не по его губам. Она читает это по изгибам когда-то любимых, вдоль и поперек зацелованных плеч. Они напрягаются, будто в попытке сжать все тело, спрятаться, просочиться, стать ничем и никем. Это забавно. «Это забавно» — любимое словосочетание женщины. Она говорит его, когда ей разбивают сердце, говорит, когда испытывает счастье, когда тревожится и когда находится в опасности. Если ей однажды скажут, что она умирает, усмешка коснется ее губ, прежде, чем она произнесет «Это забавно». Мучительно медленно Мария оборачивается. Контраст выражения лиц приносит Лукиной злобное удовлетворение. Радость на лице Евгения, ужас — на лице его супруги. Она не успевает сориентироваться, когда Баев резко преодолевает те несколько шагов, что их разделяет, и быстро, смазано целует ее в щеку. — Лаура, — с легким благоговением произносит он, — давно не виделись! Рад, что мы вас встретили. И совсем не рад, что мы сами это не запланировали. От него пахнет вином и теплом. Он сам по себе — теплый, мягкий, уютный человек. С таким надежно, с таким спокойно. С таким скучно. — Женя, — Лаура мягко улыбается, пробегаясь пальцами по его локтю, — абсолютно тебя поддерживаю. Но работа, сам понимаешь. Как твои дела? — У нас с Машей сегодня годовщина… — он не заканчивает фразу, оборачивается на так и стоящую поодаль жену, и в замешательстве хмурится. — Маш, иди к нам! Ну, еще бы, думается Лауре. Если бы он знал хотя бы часть их отношений — замешательства бы не было. Интересно, какой эпизод ему бы понравился больше? У стены, в постели, в гримерке? Мария взмахивает волосами, и двигается к ним. Ее шаг сбивается, но подбородок высоко поднят. Она сразу прижимается к своему мужу, целуя его в скулу. Он слегка смущается такому проявлению, но бережно обнимает ее за плечи. — Маша, — миролюбиво произносит Лаура, и ее язык, кажется, обжигает огнем. Ма-ша. Переливается во рту, оставляет раны, но те, что не болят. Те, что заставляют хотеть еще, говорить и говорить, пробовать эти буквы на вкус, выводить их языком на нежных ключицах. Это больно. Больно, потому что это имя — больше не для нее. Потому что теперь «Маша» — запретное слово, чужое, вычеркнутое из всех записных книжек, из подписок в инстаграме и всевозможных поисковиков. — Лаура, — ответ звучит хрипло, сдавленно, и супруг с тревогой вглядывается в лицо. — Альбертовна, — заканчивает она. — Малыш, вино было слишком холодным? — спрашивает он, и единственная мысль, бьющаяся в голове Лукиной, оказывается прозаично-горькой. Сейчас стошнит. Омерзительно. Она сдерживает порыв продемонстрировать свои потенциальные намерения, и склоняет голову в сочувственном жесте. — Так хрипло, будто ты сорвала голос, Маша, — произносит ровно, строго, но видит, как вспыхивают глаза воспоминаниями. Только их воспоминаниями. — Да, малыш, Лаура права, наверно, нам стоит заехать в аптеку. Это забавно. Что он вообще умеет разговаривать и демонстрирует это в тот момент, когда им обеим абсолютно все равно. Он словно предмет мебели, поставленный в неправильном месте, через который постоянно спотыкаешься и бьешься мизинцем. Это грустно. Маша смотрит на нее открытым, испуганным взглядом, и кто-то внутри Лауры принимает решение о том, что пора перемалывать ее внутренние органы. Быстро и методично пропускает их через мясорубку, не пропуская и кусочка. Не давая и единой возможности остановить этот процесс. Это нельзя забыть. Губы горят так, будто их целовали прямо сейчас, и вся натура не помнит разлуки, только то, что напротив — его. Что-то, что целиком ему принадлежит, что-то родное, по-умолчанию правильное. Телу не важно, что происходит в голове. Телу не важно, какие у них обеих оправдания. Оно просто четко знает, что ему нужно, почему, когда, и с кем. Сейчас оно не понимает. Не понимает, почему напротив его долгожданная половина, почему при дистанции в один шаг оно все еще не ощущает нежности и тепла, все еще не оказывается прижатым к другому. По-че-му? Не знает никто. Кроме двоих. Когда-то Лауре казалось, что это будет проще. Неделя, месяц, полгода. Она забывала людей очень быстро, даже если они что-то значили для нее. Методично, шаг за шагом, исключала из своей жизни и продолжала быть собой. Что-то поменялось. Теперь не нужны упоминания имени, встречи или фотографии, чтобы помнить. Можно не прекращая работать, можно уехать на другой конец света, перестать думать, но она все.равно.это.чувствует. — Волшебная ночь, — выдыхает Маша, и Лаура жмурится, ощущая легкую щекотку от ее горячего дыхания. — Да, маленькая, — шепчет она в ответ, уткнувшись ей в макушку. — Маленькая? Боже, Лукина, мне 45! — Не запоминай и считай это оговоркой, — строго отвечает женщина, и обе заходятся тихим смехом. Маша вырисовывает узоры пальцами на ее животе, вдыхает поглубже слабый жесткий аромат парфюма, так сильно отличающийся от ее, и улыбается. Она боится думать. Ей хочется запечатлеть эти моменты в своей памяти, запечатлеть, закрыть в коробку, и спрятать от чужих взглядов и рук. Вот такими: счастливыми, трепетными, ничем не омраченными. — Мы должны об этом поговорить, — произносит Лаура, когда полоска рассвета отпечатывается на окнах квартиры. — Я не хочу так. Не в постели, — Маша шепчет это таким срывающимся голосом, что сердце на несколько секунд просто отключается. — Да, — отвечает Лаура, — сначала душ. Но она не дает блондинке уйти. Она останавливает ее у самой двери в ванную, притягивает к себе, обнимает, беспорядочно целует каждую клеточку. Это страшно. Легкие, кажется, не способны выдержать те объемы воздуха, которыми она накачивает их, в попытке сохранить в себе этот запах, эту нежность светлых волос. Но она должна отпустить. И отпускает. Позже, когда Мария выходит из душа, Лаура уже одета. Она спокойно просматривает рабочие чаты, хмурится, и быстро печатает ответные сообщения. А дальше — туман. Кровавый. Больной и бессмысленный. Она почти не слышит, что говорит Лукина, пропускает большую часть монолога, несмотря на боль продолжая смотреть в холодные голубые глаза. … — Это не сказка и не подростковая интрижка. И мы не дети, Маша. Каждой из нас есть, что терять. Жизнь. Нашу состоявшуюся, кровью и потом заработанную жизнь. Наши семьи и карьеры. Наш круг общения. Наши коллеги. Глупо и безрассудно в один момент разрушить все то, что мы строили годами. Кто мы без этих регалий, Маша? Что с нами будет, когда мы потеряем все? Думаешь, кто-то будет счастлив? Слова вгрызаются, оставляют багровые следы на нежной коже. Это грязно, это больно, это невыносимо. Но это правда. — Романтизировать то, что между нами происходит — это слабо и глупо. Мы не те дети, которые не знают, как устроена жизнь, монтируют о нас видео и комментируют твои прямые эфиры. Они не знают, что за кулисами, и насколько каждый из нас связан. Ногти оставляют борозды. Интересно, отстраненно думает Маша, когда она вернется домой, как ей объяснять эти следы? — Ты знала, что так будет. Мы обе знали, Маша. Они не хотели знать. Рассвело. Их волшебная ночь подошла к концу. — Действительно стоит заехать, — откликается Маша, и ее губы складываются в улыбку. — Лаура Альбертовна, мы правда были рады вас встретить. Надеюсь, как-нибудь сможем встретиться на совместном обеде. — Конечно, — вежливо откликается женщина, — с годовщиной вас, милые. Она уходит все так же с напряженными плечами. Лауре срочно хочется в душ: смыть с себя этот день, изнутри вымыть все тело, вытащить и промыть все органы, лишь бы этот запах перестал раздражать ноздри, наконец-то выветрился, покинул ее, оставил в покое. Впрочем, ей хватает сил, чтобы признать: этого никогда не случится. Она продала душу Дьяволу, однажды прижавшись к податливым мягким губам. За все свои грехи и интриги, разбитые сердца и жизни, ее наградили страшным подарком, расплатой, пришедшей в момент, когда она добилась всего, чего хотела. И все, чего она хотела раньше, теперь оказалось ей ненужным. Теперь весь мир — в этом силуэте, в этих тонких руках, что сжимает муж, помогая ей сесть в машину, в этих карих, кажущихся слегка сумасшедшими глазах. Знакомые руки обвивают талию, и она криво улыбается. — Привет, дорогой. — Прости, что опоздал, пришлось задержаться. — Ох, понимаю, — отвечает Лаура, бросая вслед уезжающей машине долгий взгляд, и поворачиваясь к мужу. — Разгар недели, я и не ждала другого. Мы же не в сказке.