Чужое тело

— Если ты… хоть кому-то расскажешь о том, что здесь произошло… если используешь это против меня... — Сасори даже не пытается казаться угрожающим: ему бы просто подобрать нужные слова и произнести их без запинки, но даже это не удается — жалкое зрелище. Дейдара смотрит на него почти оскорбленно. — За кого ты меня принимаешь? И кому я могу рассказать? Орочимару? Или этому придурку Зецу? Сасори уже жалеет о том, что вырвалось у него в отчаянии, жалеет вообще обо всем, что произошло в этот день. Он упирается непослушными руками и садится. — Давай быстрее вернемся и покончим с этим, — мрачно говорит он. Дейдара поднимает его и проходит несколько шагов, но останавливается снова. — Чего ты медлишь? — Ты дрожишь, — замечает он. — Будто тебе холодно. — Мне не холодно, и ты прекрасно об этом знаешь. Чего ты добиваешься? — Не знаю, — но Дейдара уже спускает его обратно на землю. — Давай побудем здесь еще немного. Мы все равно уже затянули все сроки, несколько лишних часов опоздания ничего не изменят. — Нам есть, куда торопиться, — резко возражает Сасори. — Чем быстрее я смогу сделать себе новое тело, тем будет лучше для всех. Но Дейдара вдруг отрицательно качает головой. Что… что он позволяет себе?! Он наконец-то осознал свою силу по сравнению с ним, временно таким жалким? И что он собирается делать с этой неожиданной силой? — Нет, ты этого не сделаешь, — говорит он — но не вкрадчиво, не угрожающе и даже не язвительно. — Я не дам тебе получить новое тело. Этого не будет. Я знаю, что ты не хочешь этого, и я этого не хочу. — Ты правда считаешь… — несмотря на свое положение, Сасори почти готов засмеяться. — Ты правда считаешь, что твое мнение что-то значит для меня? Дейдара краснеет. Сасори это тоже кажется забавным, потому что сам он не умеет и краснеть тоже. И почему Дейдаре не все равно? Какое ему дело до его тела? Дрожит оно, мерзнет ли, спит ли, бодрствует, старое ли оно или новое, целое или разбитое, какое ему дело? — Мы напарники. Я спасаю тебе жизнь. Я тащу тебя на своих руках. Мое мнение должно что-то значить. Должно!.. — он краснеет еще сильнее, и Сасори все-таки не выдерживает и смеется в голос. Потом он вдруг чувствует, как падает навзничь. Дейдара почти сидит на его груди. На его расцарапанной, покрытой выщерблинами груди. Вот сейчас он покажет свое истинное лицо, он попытается его убить — или потребует что-то, чего Сасори не собирается выполнять. — Ты человек, — говорит Дейдара. — Люди не меняют свои тела, как перчатки. — Что тебе нужно от меня? Дейдара наклоняется и касается губами самой большой трещины прямо напротив его сердца — вернее, места, где могло быть его сердце. Теперь его лицо такое красное, будто его вот-вот хватит удар. — Твое тело… оно пугало меня, казалось странным, вот почему я так глупо шутил… Но взрыв тоже пугает, однако он прекрасен. — Что ты несешь? — Сасори отбивается, но он вдруг так слаб, еще слабее прежнего; и кажется, что даже такой придурок, как Дейдара, сейчас может переломить его пополам одним движением руки, но ведь он не собирается этого делать? Тогда что он задумал? Что ему нужно? Дейдара берет его руку — ту, на которой остался только один палец, и поглаживает его своим, и Сасори наблюдает к своему ужасу, как из рта на ладони Дейдары высовывается язык и самым наглым образом облизывает его запястье. Это должно быть омерзительно, но Сасори не чувствует омерзения, только прикосновение, такое слишком отчетливое, будто по какой-то очередной прихоти его непослушной марионетки все его чувствам вдруг обострились. — Если ты хочешь меня унизить… — бормочет он, но Дейдара, снова строит обиженное лицо: — Значит, это унизительно для тебя? Мое внимание — это так стыдно? — С чего ты взял, что мне нужно внимание, особенно твое, особенно сейчас? — в голове Сасори даже мелькает смутная мысль о том, что Дейдара специально устроил свой взрыв раньше положенного, чтобы покалечить его, сделать слабым и воспользоваться… ведь Дейдара сейчас попытается… попытается?.. — Ты только делаешь вид, что оно тебе не нужно, — шепчет Дейдара. — Но я знаю больше. Я знаю, что ты все время думаешь о родителях. — Не смей… говорить о таком! — он все-таки бьет ему в челюсть обрубком руки — надеясь, что это достаточно больно. — Ты сравниваешь… сравниваешь себя с… — он задыхается, не столько от этого неожиданно кощунства, сколько от воспоминаний, и неожиданной правоты услышанных слов, и боли утраты, теперь уже очередной утраты. Теперь Дейдара выглядит виноватым. — Да, прости. Я опять… сказал что-то глупое. Конечно, это совсем не одно и то же. Я всего лишь имел в виду, что тебе не нужно всегда быть одному. — Ты ненавидишь меня. — Нет. Ты ненавидишь меня. Вернее, делаешь вид. Я просто огрызаюсь, чтобы не выглядеть полным кретином. — Ты и без того выглядишь… — он не может закончить: Дейдара затыкает ему рот. Вернее, всего лишь целует — это так называется?.. Его ладони снова гладят его по груди, и Сасори смутно надеется, что тот посадит занозу прямо в свой противный язык, растущий из руки. Что ж, у всех свои недостатки; у кого-то рот на ладони, а у кого-то тело большой куклы — в конце концов, не ему судить. — Оно прекрасное, я хочу, чтобы ты это знал, — вездесущие руки спускаются ниже пояса, и Сасори почти злорадно думают, что там они не наткнутся на то, что Дейдара, может быть, желает ощутить в своих пальцах. Но Дейдара не останавливается, будто у него совсем другая задача: ощупать каждый сантиметр его тела; что ж, теперь это гораздо легче — ведь у этого тела поубавилось частей. — Не избавляйся от него, — повторяет тот. — Оно ведь не послушалось не просто так. Может быть, оно почувствовало, что ты хочешь его заменить, — на такое абсурдное предположение Сасори ужасно хочется ответить что-то презрительно, но одновременно он в который раз чувствует странную дрожь — или же чужие прикосновения вызвали ее, или все одновременно. — Ты ведь хотел, верно? Но так нельзя. Ты все еще человек. И каждая перемена в тебе будет отдалять тебя от этого. — Я никогда не стремился к тому, чтобы быть похожим на человека, — что еще он может ответить? Дейдара улыбается. — Тебе не нужно было стремиться, ты им родился, — и откуда в нем столько наглости и уверенности в собственной правоте; неужели его напарник всегда был таким, и он просто ничего не замечал, слишком поглощенный другими делами? Дейдара подносит к губам его другую руку, у которой начисто оторвало кисть, и прикасается губами прямо к нежному разрыву. Конечно, Сасори ничего не чувствует — у него не течет кровь, не торчит из раны обломок кости и не висят лоскуты кожи. Такой поцелуй мог бы стать очень болезненным, но сейчас, напротив, ему почему-то становится легче. — Теперь я понимаю… ты обычный извращенец, — он пока еще не может говорить иначе, невозможно так быстро поверить в иное. — Тебе нравятся кукольные тела и отрубленные руки, вот в чем все дело, не так ли? — Я видел тысячи оторванных рук и, можешь мне поверить, ни разу прежде у меня не возникло желание прижать их к себе. А твои — всегда, даже когда они были на своих местах. — Но ты боялся, да? Твоя жалкая задница боялась. Ты не хотел лишиться головы. Надеюсь, теперь ты счастлив оттого, что можешь поиметь того, кто не может сопротивляться. — Ты можешь сопротивляться, — как ни в чем не бывало возражает Дейдара. — Ты сам говорил недавно, что способен разорвать меня на куски даже без рук, если захочешь. А сейчас, когда тебе нравится то, что происходит, вдруг изображаешь из себя несчастного калеку? Нравится то, что происходит? — Ты… — Да, долго ждал этого момента. Я пользуюсь ситуацией, что с того? Ты знаешь, что можешь остановить меня. — Я пытаюсь!.. — Нет, не пытаешься. Его пальцы проникают Сасори на спину, ощупывают выступы искусственных лопаток, спускаются к талии — это тело хорошо сделано, и новое будет таким же. И все-таки почему Дейдаре есть до этого дело? Сасори запрокидывает голову, позволяя поцелуям коснуться подбородка. Что ж, по крайней мере, его лицо не пострадало во взрыве, и целовать его не зазорно. Дейдара отстраняется ненадолго. — Я не из тех, кого заводят обрубки вместо ног, — повторяет он. — Просто сейчас это не имеет значения, понимаешь? — О да, — Сасори и сам не понимает, сарказм ли это или уже нет. В который раз ему кажется, что он задыхается, хоть у него нет легких. — Кажется, ты в отчаянии. Он вдруг понимает, что, скорее всего, все именно так и есть. Знал ли он, что было на уме у его напарника все то время, что они вынуждены были действовать вместе? Сасори никогда не интересовало ничего, кроме пользы, которую тот мог принести — и вреда, которого следовало избежать. Все это время Дейдара думал о нем? Он не мог отрицать этого, потому что не имел ни малейшего понятия. Дейдара спускается ниже, и Сасори вздрагивает от отвращения, он извивается и пытается отодвинуться прочь, но Дейдара держит его крепко — и одновременно Сасори кажется, что эта хватка совсем не железная, и он, наверное, мог бы вырваться из нее. Он не вырывается. — Я не хочу сделать ничего плохого, — это почти умилительно; хладнокровный убийца, способный одним взрывом уничтожить целую деревню, полную невинных людей, говорит так ласково: «Я не хочу сделать плохого». — За нашими спинами трупы нескольких шиноби, — выдыхает Сасори. — И с какой бы стороны ты ни смотрел на такое, по законам мироздания это плохо. — При чем здесь законы мироздания? Я плевать хотел на все это. Я говорю только о тебе. — По-твоему, облизывать мое деревянное тело, едва не разлетевшееся на щепки, и опаздывать при этом с важного задания — это хорошо? Дейдара поднимает голову, будто недовольный тем, что всеми этими вопросами Сасори отрывает его от другого задания, куда более важного для него. — Да, — просто говорит он. Теперь обе его ладони на теле Сасори, и сразу два щекочущих языка касаются его — вдруг совсем не омерзительные, и третий присоединяется к ним, самый дерзкий, который к тому же еще и умеет много болтать. Сасори снова дрожит; ему хочется думать, что это его тело дрожит, то самое непослушное тело, которое уже не раз за последние часы успело его предать, да, это всего лишь тело живет своей жизнью, а его разум, как обычно, собран и холоден. Ему хочется так думать, но он знает, что это дрожит он сам, его суть, как говорит Дейдара, слепок его души, который он пересадил, как цветок в новую почву; он дрожит под этими поцелуями, и прикосновениями, и странными словами. — Я знаю, что никто не касался тебя так, — говорит Дейдара. Разумеется, это правда. Сасори никому не позволял касаться себя, он мечтал об объятиях родителей, но это совсем другое, совсем ничего общего. Он пытается разглядеть в лице Дейдары превосходство. Отпечаток победы, того, что тот сумел сломить сопротивление вечно мрачного, вечного с ледяным взглядом, с язвительной усмешкой… Может быть, он думает, что Сасори никто не касался, потому что никто этого не желал? Сасори почему-то разгневан одной этой мыслью; ведь это он не желал, чтобы его касались! Но выходит ли, что он желает сейчас? Сасори не может смириться с тем, что его могут взять силой, пусть сейчас происходит что-то немного иное, однако смутно похожее. Он знает, что может дать отпор, с руками или без них. Мало кто в этом мире может его одолеть. «Ты можешь сопротивляться», — так сказал ему и Дейдара, и Сасори всерьез раздумывает над тем, чтобы воспользоваться этим бесценным советом, а потом вздыхает и закрывает глаза. Его тело дрожит сильнее, сильнее, словно пытаясь развалиться на части; Сасори чудится, что под пронырливыми пальцами Дейдары змеятся трещины, что в его груди ширится дыра, что остатки рук и ног вот-вот вырвутся из суставов. Он дрожит сильнее, чем после взрыва. Сильнее, чем дрожал в детстве, плача по ночам. Дейдара что-то шепчет ему, и его ладонь прямо напротив сердца — вернее, напротив места, где сердце стучит у обычных людей, где могло быть и его тоже, но вместо него там пульсирует квинтэссенция жизни, ядро живой плоти, разве это не сердце? Дейдара проводит руками по странным крюкам и лезвиям, обычно надежно спрятанным в теле, по отвратительным сочленениям, как тот называл раньше его суставы, и Сасори позволяет ему, и больше того — ему кажется, что дрожь постепенно смягчается и сходит на нет, и его тело, пусть поврежденное, становится достаточно послушным, для того, чтобы жить в нем и дальше.