Чужое тело

Дейдара что-то кричит. Сасори кажется, что он потерял не только способность двигаться, но и способность понимать чужие слова, потому что вопли Дейдары кажутся ему лишенными всякого смысла, пока он не понимает, что в них и правда нет слов, только протяжные звуки. Что заставило его впасть в такое отчаяние? Сасори шевелит рукой, боясь, что та не подчинится, однако та послушно двигается, и он подносит к лицу пальцы. Вот только пальцев больше нет — вернее, остался только один, слабо похожий на палец. На другой руке пальцев нет совсем, потому что и кисти тоже нет. Это кажется странным, потому что Сасори совсем не чувствует боль. Но он ведь не может чувствовать ее, его тело не настоящее, и в этом его преимущество. Он должен радоваться тому, что не будет до конца жизни влачить жалкое существование калеки. Как только у него появится такая возможность, он вылепит себе новое тело. Он все равно собирался сделать себе другое — лучше прежнего, так он говорил. При одной мысли об этом он почти испытывает тошноту. Если бы он мог есть, и вместо его желудка не находилось очередное хитроумное приспособление, его вывернуло бы на траву, но внутри его тела нет места пище, и его честь спасена. — Что случилось? — уже более осмысленно продолжает спрашивать Дейдара, и только в этот миг Сасори в действительности вспоминает, что именно случилось. — Ты же говорил, что взрыв тебе не грозит, что ты успеешь вовремя уйти!.. Да, говорил. И что с того? — Ерунда, — говорит он, вдруг понимая, что его голос дрожит. — Это всего лишь кукла. Мне ничего не стоит выстругать другую, — но голос почему-то дрожит все сильнее, так что ему приходится замолчать, чтобы Дейдара ничего не заподозрил. Он столько раз называл Дейдару идиотом, однако на самом деле тот вовсе не так уж глуп. — Тебе больно? — и Сасори неясно, дежурный ли это вопрос, случайно вырвавшийся от открывшегося зрелища, или же в голосе Дейдары сквозит легкое удивление. — Я не чувствую боли, — в этот раз он едва способен произнести слова, будто и правда был в агонии. В конце концов, его конечности чувствуют удар, чувствуют вес оружия в них, почему бы им не чувствовать ран? Может быть, это не боль в буквальном, давно забытом для него смысле, но он страдает, страдает по-своему, вот почему он так растерян. — Я могу отрубить себе руку, чтобы на ее место поставить новую. Для меня это ерун… — Да, но для того, чтобы ты сделал это, мне придется донести тебя в какую-нибудь мастерскую, не так ли? Сасори вдруг понимает, что тот совершенно прав. Дейдари придется нести его, пока он не сможет ходить. Ведь он не сможет? Он смотрит вниз, туда, где были его ноги — нет, не сможет, ему просто не на чем будет идти. Дейдара будет нести его. — Не беспокойся, мне совсем не сложно, — тот улыбается, и Сасори будто бы снова мутит. — Что там с шиноби? — Мертвы. Дело сделано. — Ты точно все проверил? — Сасори ловит на том, что хочет отослать напарника хотя бы на несколько минут прочь от себя, чтобы собраться с мыслями, но тот, как назло отпирается: — Я все проверил. Нет никаких проблем, — он внимательно смотрит на разбитое тело Сасори. — То есть, конечно… я не хотел сказать, что нет никаких проблем, прости. — Он распахивает руки, словно пытается заключить Сасори в объятия. — Что тебе нужно? — Хочу тебя понести, — он прищуривается, кажется, не без некоторого ехидства. — Полагаю, в этом вопросе у тебя все-таки нет выбора. — Не прикасайся ко мне! — рявкает Сасори, но этот тот редкий случай, когда Дейдара не собирается подчиняться. — Я не смогу понести тебя, если не буду прикасаться, — возражает он. — И если ты не собираешься ползти на руках весь тот путь, что мы проделали, то не сопротивляйся. Сасори знает, что у него нет выбора, и Дейдара не имеет к этому никакого отношения, но он зол, и проще всего быть злым на кого-то. В этом вопросе у него нет особенного выбора. — Если ты считаешь, что даже в таком положении я не смогу отрубить тебе голову…  — Я ведь просто хочу помочь!.. — Дейдара кажется таким искренним, что Сасори осекается и не заканчивает свою тираду. Хочет ему помочь? Зачем это ему понадобилось? — Не суди меня по себе. Я хочу тебе помочь, потому что тебя не ненавижу, только и всего. Неужели он думает, что Сасори его ненавидит? Слишком много чести. — Хорошо, давай покончим с этим. Просто двигайся как можно быстрее. На этот раз Сасори разрешает себя поднять, и это дается ему с большим трудом, потому что все его тело — все остатки его тела, если выразиться точнее, — дрожат, будто снова вышли из-под контроля. Каждое прикосновение Дейдары, даже самое осторожное, такое необычно осторожное, только усугубляет эту дрожь, и Сасори кажется, что лучше бы тот закинул его себе за плечи, как ненужный мешок. — Тебе все-таки больно, — говорит вдруг Дейдара, и это неожиданным образом больше не вопрос. — Только не отрицай. — Просто переставляй ноги молча, — шипит Сасори в ответ, но тот делает совершенно противоположное: — Я слышал, что муравьи не чувствуют боли, как люди. Например, им не больно потерять лапку. Но они понимают, что потеряли ее, и тоже страдают каким-то… своим образом. Они осознают свою потерю. Просто не так, как… Он, наверное, хотел сказать «мы», но вовремя замолчал. — Ты сравнил меня с муравьем? — на всякий случай уточняет Сасори. — Боже, ты сравнил меня с муравьем. Ты хоть представляешь, что я сделаю с тобой… потом, — ему вдруг хочется смеяться, и одновременно это не слишком-то похоже на смех. Дейдара прижимает его чуть крепче, и он почему-то не может оставить это без внимания: — Что с тобой? Разве тебе не противно мое тело? Теперь оно должно быть еще противнее, чем раньше. Дейдара вздыхает. Сасори не думал раньше, что Дейдара способен так тяжело вздыхать. — Мне не противно, — говорит он. — Никогда не было. Я не знаю, зачем сказал это тогда. Может быть, просто хотел позлить тебя немного. — Не беспокойся, мне все равно плевать, — хотя, разумеется, ему не все равно, не было все равно с самого начала. Почему?.. — Не всем дано понять некоторые вещи. — Это верно, — неожиданно соглашается Дейдара. — Например, не всем дано понять красоту взрывов, тут уж ничего не поделать. Сасори все-таки смеется, вернее, короткий жалкий смешок все-таки вырывается из его рта, и он запоздало понимает, что Дейдара спорит с ним не для того, чтобы спорить, но для того, чтобы отвлечь, будто он тяжело ранен и истекает кровью. Будто ему нужна поддержка, чтобы он не думал о скорой смерти, и самое странное — он, кажется, благодарен. Другое дело, что он не собирается этого демонстрировать. Он закрывает глаза и почему-то представляет себя муравьем, который не чувствует боли оторванной лапки, но знает, что потерял ее, и… как там говорил Дейдара? И страдает от ее утраты. Что может быть глупее. Сломать руку для него — все равно что сломать протез: жаль времени и материалов для работы и приходится терпеть временные неудобства, а заодно доставлять неудобства другим, только и всего. Впрочем, кажется, что Дейдара вовсе не испытывает неудобств и тащит его на себе вполне охотно. В конце концов, он всегда был немного странным. Ну ладно, очень странным — но ведь не более странным, чем парень, превративший себя в марионетку? — Почему ты остановился? — спрашивает он, когда понимает, что они не двигаются. Дейдара озабоченно смотрит ему в лицо. — Мне показалось, нам нужно немного отдохнуть. — Нам? — переспрашивает Сасори. — Мне не нужно отдыхать. Никогда не нужно. Неужели ты утомился от короткой пробежки с грузом? — Я не устал, — отрезает тот. — И все же я хочу прерваться ненадолго. Он кладет Сасори на траву так осторожно, будто тот готов разлететься вдребезги, и что-то подкладывает под его голову. — Что ты делаешь? — Сасори хочет вскочить и отмахнуться, но остается недвижимым. Не потому, что его тело опять одеревенело, просто он и правда не против прилечь, закрыть глаза и заснуть, вот только его тело не умеет этого. — Мы пробудем здесь, сколько понадобится, — говорит Дейдара. — Я скажу Пейну, что мы задержались по моей вине, не беспокойся. Как наивно благородно. Можно подумать, Сасори так сильно беспокоит, что там думает Пейн. Он закрывает глаза, а когда открывает их, вокруг темно. Глаза отказали ему следом за руками и ногами! Они не видят!.. Смутная фигура маячит перед ним, и он понимает, что все-таки видит, просто вокруг действительно темно: наступила ночь. — Что случилось? — лихорадочно спрашивает он, но Дейдара очень спокойно пожимает плечами. — Ты просто уснул, — говорит он, будто это имеет хоть какой-то смысл. У Сасори нет времени на ерунду. — Нет, правда, — упрямо повторяет Дейдара. — Ты уснул. По-настоящему. — Я никогда не сплю, — конечно, он спал когда-то, но это было слишком давно. — Но ты спал. Это был сон, и я не стал тебя будить, — продолжает упорствовать Дейдара. — Ты же чувствуешь… многое: напряжение, радость, злость на меня, — почему-то, говоря об этом, он улыбается. — Обычные марионетки не испытывают эмоций. Их тебе дарит твоя суть, которую ты спрятал в этом теле, — Сасори едва удерживается от того, чтобы приложить руку к груди. — Так что… почему бы и не сон? Кстати, — Дейдара садится рядом и смотрит с большим интересом, — я давно хотел узнать: как ты собираешься пересаживать свою душу из одного тела в другое? Это сложно? Больно? Я могу остаться рядом и посмотреть? — Заткнись! — Сасори почему-то не может выносить этого разговора. — Просто замолчи! Замолчи!.. — он хочет ударить его, ударить побольнее, потому что ему самому почему-то так больно, так больно от этих слов — никакой чертов муравей никогда не сможет испытать ничего подобного. Но вместо руки у него теперь культя, и ею нельзя даже как следует стукнуть. Ему кажется, будто он задыхается, хотя он не может дышать, и слез в нем тоже нет; однако же он задыхается и плачет, пусть не по-настоящему, хотя для него все это взаправду — какое же отвратительное тело он создал… и как жаль ему расставаться с этим телом, совсем не чужим теперь. И как он, выражаясь словами Дейдары, переместится из одного тела в другое? Однажды ему это удалось, и он совсем не боялся, а теперь ему страшно, что он потеряет себя по пути. Он погибнет, если что-то пойдет не так. Это будет гораздо хуже, чем смерть. — Прости, — слышит он торопливый голос Дейдары. — Извини, я наговорил какой-то ерунды. Самое худшее, что отныне для Сасори это совсем не ерунда. Он отворачивается и дрожит, никак не может перестать дрожать, не слышит больше ничего, что пытается сказать ему глупый напарник. Как он может его утешить? После того, как оторвал ему ноги своим проклятым взрывом? Он знает, что Дейдара был ни при чем, что виноват был лишь он один, потому что его глупое тело предало его и поплатилось за это, но он ненавидит себя за это так сильно, что ему нужно ненавидеть кого-то еще. Он все-таки ударяет Дейдару тем, что осталось от его руки, и тот морщится, но ничего не делает в ответ. Глупец! Он считает Сасори слишком слабым для того, чтобы ответить ему ударом на удар, он считает его бесполезным, никчемным, и он прав в этом, конечно, он прав — как унизительно. Он продолжает колотить его, и в конце концов Дейдара все-таки смыкает руки вокруг его покалеченного тела и медлит, будто ждет чего-то — или проверяет, насколько он слаб в действительности; хочет ли он занять его место, хочет ли убить, хочет ли отомстить за все грубые слова, которые Сасори все равно ни за что не возьмет назад? — Тебе не нужно избавляться от этого тела, — слышит он. — Ты ведь можешь его починить? Ведь можешь же? — Если починить его, оно не будет прежним, — Сасори отвечает очевидное. — Оно будет хуже. Не таким быстрым. Не таким ловким. Сломанное нельзя починить так хорошо, чтобы оно стало как новое. Это знает каждый, кто умеет создавать что-то, отличное от взрывов. И что, если оно снова откажется слушаться? Такого не должно повториться. — Вовсе не обязательно, — хладнокровно говорит Дейдара. — Каждый из нас… — он запинается, явно едва не сказав «у нас, нормальных, живых людей с живыми телами». — Каждый из нас когда-то имел раны, но все они зажили, и мы такие же, как прежде, уверяю тебя. — Нет, я не останусь в нем, — повторяет Сасори и чувствует страшный холод где-то в груди — в его груди нет почти ничего лишнего, и уж точно в ней нет сердца, но что же тогда сжимается? Что, если новый переход пройдет не так? Что, если он потеряет даже то, что имеет — но что? Что он имеет сейчас? Он чувствует несуществующие слезы на своем лице, будто плачет на самом деле. Вернее — он плачет на самом деле. Просто у него нет слез.