let you put your hands on me

Ты смотришь на Эгберта сквозь тонким слоем рассеянный по комнате мрак. Фонари на улице как раз на уровне его окна, и желтые лучи света освещают дорожку к кровати, попадая, как назло, только на самый дальний угол; ты можешь лишь смотреть сквозь ресницы на то, как Джон меняет одну футболку, в которой сидел раньше, на другую, чистую, из комода. Прихорашивается. Ты кутаешься в свое отдельное одеяло и отодвигаешься ближе к стене и его дурацким постерам, когда сам Джон ложится рядом. Даже на его односпальной кровати между вами мили расстояния. — Пялишься, — шепчет Джон. Ты трясешь головой. — Я, блять, никогда и ни на кого не пялюсь, если это, конечно, не Страйдер, который не сосет огромный член впервые в жизни. Я вообще сплю, чего и тебе советую. Он хихикает, и тебе бы отвернуться, но Джон такой теплый, невыносимо живой и бодрый, как для начала четвертого, и так рядом, что отвернуться от его мягкой улыбки кажется тебе богохульством. Ты греешься в нем, как под солнцем в ветреный день, и это, наверное, и есть любовь. Именно это ты собираешься сообщить ему. Собираешься. Долго и усердно. Это не страшно, всего три слова, в конце-то концов, ты ведь уже говорил ему фактически это же пару недель назад, и вот к чему оно привело — к вам в одной постели. И плевать, что Джон впервые за последние четыре года выдал тебе личное одеяло. Вы спите вместе, вот что важно. — Джон, — говоришь ты тоном, угасающим к концу слова так, что разобрать в этой комбинации звуков имя становится непросто. Он, впрочем, понимает, поэтому вопросительно мычит. — Я… — люблю тебя, дурью башку, люблю, люблю твою комнату, люблю эти хреновы фонари, люблю штуку на твоем почтовом ящике, которую поднимает почтальон, или как там это работает, люблю абсолютно все, что связано с тобой, но тебя — больше всего. — Ты спишь? — Да, просто разговариваю во сне, — мгновенно отзывается Джон. Ты не уверен, кто из вас тупее в данной ситуации. — И во сне я могу отлично поддерживать разговор, ты только начни. — Очень остроумно, — хмыкаешь ты. — Спи. — А что ты хотел? — Ничего, — говоришь прежде, чем успеваешь подумать, не стоит ли воспользоваться шансом и, наконец, признаться. — Ну скажи, — скулит Джон, но ты неумолим в своей позорной «цундеревидности», как называет это Непета. Блядский ночной кошмар. — Эгберт, отстань, это было тупо, я уже и не помню… — Не закрывайся от меня, — просит вдруг он негромко и совсем не так смешливо, — пожалуйста. В смысле, я понимаю, тебе не обязательно говорить о том, о чем ты не хочешь, если ты, конечно, не хочешь, но я всегда готов… Точнее, я хочу тебя выслушать. О чем угодно. — …Я знаю, — отвечаешь ты после короткой паузы, жалея, что не можешь его обнять. Точнее, чисто технически ты можешь — он в десяти дюймах от тебя, не больше, — но тело не слушается. И Джон, как назло, тоже не лезет к тебе ласкаться, как он делает это иногда. — Я… просто не могу это сказать. Даже если хочу. Это, наверное, звучит, как хуевая отмазка, но… — Нет, я понимаю, — отзывается Джон, убедившись, что ты не продолжишь говорить, — я в последнее время часто думаю об этом. — Последние две недели? — интересуешься ты, слегка осмелев от того, какие типично-романтичные речи Эгберт напевает тебе со всеми своими «не закрывайся». Кто ты, ларек с пивом? Тем не менее, тебе, душе, воспитанной на ромкомах, немного легче от того, что он не боится быть… таким. И говорить такие сопливые вещи. Джон неловко, но искренне улыбается. Ты тонешь в своей розовой, как открытки на день Святого Валентина, влюбленности. — И как ты догадался, мой ты гений? — шутливо отвечает Джон, но и ты, и он отлично чувствуете это «мой», и ты точно краснеешь, что, слава богу, незаметно в темноте. Вы снова замолкаете. Никто не двигается, но и не разговаривает. — Каркат? — зовет Джон, когда ты уже сам готов начать говорить даже о его дурацком Кейдже, лишь бы хоть о чем-то. — Ты спишь? — Не сплю, — отвечаешь ты просто. В твоей голове варятся тысячи непринуждённых нежностей, таких, которые даже ты, ершистый до ужаса, мог бы сказать, и ничего бы тебе не сделалось, но с языка они не слетают. Ты так зол на себя, что даже не запариваешься над оригинальным ответом. Что вообще такого сложного в том, чтобы признаться в любви человеку, который и так об этом знает? Что плохого может случиться? Почему твой язык, чтоб его, не ворочается? — Я подумал… — ты комментируешь это тихим «ух ты», — заткнись. Я подумал, может, ты смог бы сказать, если бы я сказал что-то настолько же, эм… Личное? — он неловко посмеивается. — Типа, обмен откровениями. — По поводу?.. — осторожно интересуешься ты. — Сферы кино, — отвечает Джон и, когда ты почти успеваешь разочароваться, вздыхает, — нас с тобой, балбес! Мне так страшно признаться тебе в чем-то, — выдает вдруг он, и тебе ощутимо легчает, потому что, господи, не один ты — ссыкло, когда дело касается всех этих телячьих нежностей. — Ну… и кто начинает? — спрашиваешь ты вместо того, чтобы просто сказать «давай». Даже проявление энтузиазма кажется тебе смущающим. Ты такой лузер. — Решим по-взрослому. Минутой позже Джон усердно оспаривает свой проигрыш в гляделки, но ты уверен в том, что он моргнул, на все сто процентов, поэтому остаешься совершенно непреклонным. Он уламывает тебя на второй раунд, в котором умудряется выиграть, и спор становится еще более ожесточенным, потому что теперь решается, какой из двух имел большее значение. Наконец, под влиянием вероятности того, что еще немного агрессивного шепота и батя Эгберта проснется и заинтересуется вашим очень личным времяпрепровождением, принимается решение о последнем, стопроцентоввотпрямточноокончательном раунде. Эгберт позорно продувает. Ты выдыхаешь. — Господи, какой ты упертый, — ворчит он, промаргиваясь. — Ладно. Только… — он нервно отводит взгляд, и ты думаешь о том, какой же он красивый без очков. Да и в них, если честно. Господи, мой парень идеален, осознаешь ты резко, и по спине рассыпаются мурашки. — Не смейся, лады? — Я что, похож на такого мудака? Обещаю, — честно отвечаешь ты. Джон кивает. — Хорошо. Ладно. — Он собирается с мыслями. — И еще, эм, не торопим друг друга, лады? Чтобы с первого раза сказать нормально, и не пришлось уточнять. — Бля, да, — соглашаешься ты мгновенно. Нет ничего хуже, чем уточнять то, о чем было неловко говорить еще в первый раз. Джон кивает. Ты тоже киваешь. Проходит еще немного времени. — Что ж, если начинать с простого, мне… — он жмурится и вздыхает, — очень нравится с тобой целоваться. Ты чувствуешь, что краснеешь, и также чувствуешь, как губы норовят растянуться в довольной улыбке. Эгберт приоткрывает один глаз, смотрит на то, как ты позорно лыбишься, и тоже улыбается. Мысль бьет тебя в затылок мгновенно. — Ладно, тогда мое — мне страшно целоваться с тобой, потому что у меня нет опыта, и мне кажется, что я все делаю не так, и ты ничего не чувствуешь, — тараторишь ты, потому что признаться в этом сейчас кажется довольно логичным, и тебе почти не стыдно. Джон выкатывает глаза. — Ты того? Ты в курсе, что когда мы разошлись в прошлую пятницу, ну, после… — он корчит многозначительную рожу, в чем, впрочем, совсем нет смысла — ты отлично помнишь пятницу, то, как вы держались за руки, пока ты провожал его, и как один вымученный чмок на прощание превратился в несколько охуенных минут горячих, как ебаная лава, поцелуев и бесконечных «ладно, вот сейчас мне точно пора». Ты киваешь. — Папа подумал, что я пьяный, меня ноги не держали вообще, и я все время улыбался, как дебил. Каким… Каким вообще образом мне могло не понравиться? — Ты сам сказал не смеяться! Откуда мне, блять, знать, у тебя куча опыта с Серкет, с Лалонд, с кем там еще, а я даже с Пайроп в тринадцать целовался только в щеку! — возмущаешься ты. Джон на секунду утыкается носом в подушку, а потом снова смотрит на тебя. — Балда. Я вообще не целовался с Рокси, а с Вриской, ну, да, но… Это как с помидором, только ей не говори. — Упаси господь ей такое сказать. — Не в плане, что она плохая, но я вообще не понимал, в чем смысл. Губы и губы, это как руку пожать. Я думал, у всех так, а потом ты, и это все, и тот первый раз, и… — он снова жмурится. Ты слушаешь, затаив дыхание. — В общем, я понял, в чем фишка. Оказывается, суть в том, с кем ты это делаешь, потому что хоть Вриска, хоть Терези, да хоть Таврос, мне было бы пофигу, но с тобой… Чувак, я бы делал это всю жизнь. Клянусь. Твое сердце замирает, когда ты смотришь в его глаза, и ты его целуешь. Он мягко прихватывает твою нижнюю губу своими и легонько втягивает ее, пока ты пытаешься справиться с дрожью во всем теле. Это наконец-то хорошо, наконец-то правильно, и ты забываешь, что в мире вообще существует что-то хоть вполовину настолько же чудесное, как Джон, мягко поглаживающий твою щеку большим пальцем, пока его рот накрывает твой. Он отстраняется только после тебя и дышит тяжело, очень тяжело. Тебе неожиданно душно. — Короче, если не собираешься целовать меня, тебе придется придумать причину получше, чем то, что ты якобы что-то там не умеешь, понял? Даже не возникай, — говорит Джон, мягко надавливая на позвонки с задней стороны твоей шеи. Ты киваешь, оглушенный всем этим. Просто всем. — Ну, я заслужил немного откровений? — Разве очередь не твоя? — мгновенно вспоминаешь ты. — Еще чего! Я сейчас рассказал столько, что мог бы вообще молчать ближайшие пять конов! — возмущается он. — Давай! — Ты просто, блять, младенец, — вздыхаешь ты. Твои губы покалывает в знак того, что не такой уж Эгберт и ребенок. — Ладно… Ты мог бы рассказать ему столько всего. Про то, как ты боишься, что он ошибается по поводу себя и по поводу тебя, как тебе страшно оказаться недостаточно хорошим или нелепым, смешным, наивным, пустить его ближе, чем стоило бы, но ты знаешь, что он начнет тебя переубеждать, а тебе не хочется быть большей обузой, чем ты уже есть, поэтому приходится думать о чем-то еще. Джон не торопит тебя. Его пальцы играют с твоими волосами, разделяют пряди, прочесывают, и каждый волосок на твоем теле приподнимается, когда он чешет тебя за ухом. — На самом деле… — начинаешь ты. Джон внимательно на тебя смотрит. Признаться сложно, но ты не можешь представить, какую из всех твоих мыслей в принципе было бы легко озвучить, поэтому заставляешь себя говорить. Это ради него. И ради вас. — Мне нравится быть с тобой на людях. Ну, знаешь, чтобы они понимали, что мы… — неловко мямлишь, — встречаемся. Я не знаю, почему, я не собственник и не хочу ограничивать тебя в чем-то, знаешь, вся эта мерзотная хуйня, чтобы якобы все знали об этом, но… Просто да. Это хуйня. Но я тобой, типа, горжусь, тем, что ты со мной, в плане. Эгберт, серьезно, мне жаль, это вполне, бля, отвратительно… Джон целует тебя, долго и нежно, пока ты соображаешь, что скажешь дальше, но как только он отстраняется, становится не до твоей болтовни. — Каркат, я тут подумал, — НИКОГДА его думалки не приносили в твою побитую душу спокойствия. Никогда. — Хочешь… — он загадочно молчит, а затем кладет на свою шею два пальца. Ты не понимаешь, — окей, это тупо, но я подумал, — повторяет он, играя бровями, что абсолютно добивает тебя, — хочешь поставить мне засос? Тебе должно быть стыдно, ты просто обязан осуждать себя за то, какой энтузиазм в тебя вселяют эти слова. Тебе не тринадцать, Каркат, давно пора вырасти из возраста, когда все «взрослые» вещи вызывают желание похвастаться, но ты не можешь ничего с этим сделать — мысль о том, как Эгберт будет разговаривать с людьми, сидеть на уроках, ходить по магазинам, и каждый раз, смотря в зеркало, вспоминать твои губы на его шее, заставляет тебя поехать крышей. А что, если это первый шаг к тому, чтобы намекнуть, что ты не против однажды с ним?.. Блять, да. Ты очень хочешь. — Твой отец заметит, — говоришь ты, чтобы не выдать то, как блестят твои глаза. Джон пожимает плечами. — Ну, вообще, я давно думаю рассказать ему про тебя. Нас. Я не знаю, не вижу смысла скрывать. Он вряд ли отреагирует очень плохо, но даже если так — это ничего не изменит, я не собираюсь терять тебя из-за мнения человека, который отказывается от своего сына из-за чего-то подобного. Я уже это решил, смотрел видео там и всякое. — Ты прижимаешься к Джону ближе, потому что слышишь, как его голос подрагивает, и знаешь, что это волнует его гораздо больше, чем он показывает. — Ладно, все, Эдвард, ты обратишь меня или это только если я за тебя выйду? — Джон, ты не обязан рассказывать ему, если не хочешь или если хочешь повременить с этим, — ты кладешь ладонь на его рот, чтобы дать себе время собраться с мыслями. — Я понимаю, что у вас с твоим батей хорошие отношения, и потерять их, очевидно, стремно. — Он вздыхает, и ты гладишь его по спине. — Но если решишь все-таки выйти из шкафа, я могу остаться с тобой, чтобы, знаешь, доказать ему, что я не какой-то маньяк, совративший его сына. — Ну, маньяк-то не маньяк, а вот по поводу совратившего… — шепчет Джон тебе на ухо, и ты дергаешься от щекотки. — Судя по твоему поведению, ты гораздо больше похож на того, кто склонен разводить парней на поебаться, а потом бросать, — бормочешь ты, смущенный, но не то чтобы недовольный сменой темы на что-то подобное. — Ну нет, тебя я не брошу, — говорит Джон все тем же соблазнительным тоном. Ты пытаешься его стукнуть. — Ладно-ладно, извини, окей? Если серьезно… — он отстраняется, и его глаза на мгновение сверкают, хотя ты не уверен, какой свет они могли отразить, — наверное, раз я готов спалиться перед папой ради того, чтобы ты присосался к моей шее, не так уж это и важно? Тебя буквально заливает горячим потоком от самой макушки до кончиков пальцев на ногах. — Но если ты не хочешь… — Молчать, — говоришь ты, кладя руку на чужой подбородок, чтобы чуть-чуть задрать его. Джон усмехается. Ты, пользуясь случаем, несколько раз коротко касаешься губами его шеи, еще немного — чуть более влажно, а затем находишь место чуть левее адамова яблока, которое удобно прихватываешь губами и осторожно втягиваешь, касаясь кожи языком. Ты слышишь, как Джон тяжело дышит и методично гладит заднюю сторону твоей шеи. Ты отстраняешься с влажным чмоком, осыпаешь это место быстрыми ласковыми поцелуями и, наконец, отодвигаешься совсем. — И как оно? — чуть хрипло спрашивает Джон, но затем, взглянув в твое лицо, затягивает тебя в очередной поцелуй. Его так много-много-много, что ты будто задыхаешься в этом бесконечном тепле. После всех лет, когда ты верил в то, что ты совершенно один, что тебе не предназначено спасение, не предназначены хорошие люди, что ты — ничтожество, заслуживающее только худшего, ты с трудом заставляешь себя признать реальность Эгберта, обращающегося с тобой, как с маленьким котенком. К этому непросто привыкнуть. Непросто позволить себе привыкнуть. — Ты про результат или?.. — отвечаешь ты неловко, зато честно. Джон целует тебя в лоб. — Ну, не могу пожаловаться на ощущения, — говорит он своим обычным флиртующим тоном, который, ты знаешь, он использует тогда, когда имеет в виду то, что говорит, просто не может подать это как любую другую обычную фразу. Ты все равно вспыхиваешь. — Посмотрим завтра. Моя очередь, да? Ты думаешь о том, что учитывая то, как Эгберт на одно твое слово находит сто своих, твоя очередь должна быть вообще перманентно, но решаешь малодушно промолчать об этом до тех пор, пока он сам не начал возмущаться, и киваешь. — Наверное, это нормально, но я очень боюсь сделать что-то не так, — бормочет Джон. Ты берешь его за руку. — Что, не знаю, я обниму тебя, и окажется, что тебе некомфортно, или что тебе на самом деле не нравится столько внимания, или наоборот, его недостаточно, потому что я боюсь быть слишком прилипчивым. Просто… ты такой охуенный. Внешне, внутренне, вообще как угодно, ты как принц, — шепчет он тебе. Твое сердце колотится о ребра. — Мне кажется, будто я — слон в посудной лавке, понимаешь? Вместо ответа ты обхватываешь Джона всеми конечностями и, не успевает он ойкнуть, валишь на себя. Он лежит на тебе пару секунд, а потом вскакивает, нависая над тобой. — Каркат! — Эгберт, я не хрустальный, — говоришь ты. — Я не сломаюсь от того, что ты решишь распустить руки. — Я знаю! Но вдруг тебе будет плохо или не понрави… — А язык тебе по приколу? Спросить вообще никак? — Какой ты злой, — бормочет Джон, когда ты снова прижимаешь его к себе, и он падает на бок, возвращая вас в прошлую позу, только теперь оба одеяла сбиты, а вы с Эгбертом переплелись ногами и руками так крепко, что ты просто не можешь представить, как всего десять минут назад вы лежали на разных краях кровати. — Эгберт, еще ни разу не было такого, чтобы мне не понравилось то, что ты делаешь. То, что меня смущают твои намеки, не значит, что они мне не нравятся. — Серьезно? — переспрашивает Джон, и ты, увы, не видишь его лица, но звучит он достаточно удивленно. — А тогда, когда я обнял тебя в физкультурном зале после тренировки? — Нет, господи, Эгберт, это просто было неловко. На нас смотрела твоя команда, и я подумал, что, может, они будут против, и это скажется на тебе… — Они? Они меня уже затрахали с вопросами, не мой ли ты парень! Я не отвечал, потому что не знал, хочешь ли ты распространяться! Друзья Джона не против того, чтобы вы встречались. Не против тебя. Его не будут ненавидеть, и вы можете не скрываться. Эти мысли красной нитью пробегают в твоем разуме, и ты чувствуешь себя самым счастливым на свете. — А ты… хочешь распространяться? — аккуратно спрашивает Джон. Ты целуешь его в щеку, потому что достать до нее проще всего. — Да пусть хоть каждый безмозглый хуесос будет в курсе, мне все равно, если это не влияет на тебя, — отвечаешь ты, и он слегка ослабляет сложную ручно-ножную путаницу, чтобы поцеловать тебя в губы, а потом снова устроиться, прижавшись друг к другу висками. — Твоя очередь, — напоминает он, и ты пытаешься укусить его за ухо в отместку. У тебя получается, но сильно поверженным Эгберт не выглядит. — Кстати, я, конечно, не Зигмунд Фрейд, но в твоих ругательствах стала чаще возникать тема членоотсосов. Не хочу говорить, что ты в последнее время более сексуально озабочен, чем обычно… — Эгберт, а может, это не у меня она стала возникать чаще, а кое-кто начал обращать на грязные вещи больше внимания, м? — не остаешься в долгу ты. Джон оскорбленно ахает. — Я! На такое! Как смеешь ты?! Ты тщетно пытаешься подавить смешок, и Джон тоже не сдерживается. — Очередь, — снова повторяет он, успокоившись. Ты киваешь. И думаешь. Думаешь усиленно. Смакуешь на языке слова, оценивая, сможешь ли вообще их произнести и, наконец, говоришь: — Я тоже боюсь этого. И не только. — Ты глубоко вдыхаешь. — Эгберт, я хочу быть для тебя самым-самым. Тем, какой ты есть для меня. Таким, чтобы ты не то что не подумал, тебе было бы незачем находить кого-то еще и влюбляться, чтобы идеальнее меня для тебя все равно не было никого, и я, блять, хочу засунуть себе миксер в глаз, когда понимаю, что я для такого — самый неподходящий человек. У меня нет ничего, что можно было бы дать даже просто так, не то что на правах самого неотразимого человека. — Ты морщишься. — В смысле, не обязательно такого, чтобы меня любили все — просто чтобы любил ты, — объясняешь ты так, что слова едва ли разбираемы, но он понимает, медленно отстраняется от тебя, а затем резко включает фонарик на телефоне. Становится ощутимо светлее, хотя тени на ваших лицах складываются в странные образы, и все вокруг становится немного чужим. Ты щуришься. — Эгберт, на кой?.. — Посмотреть на тебя, — отвечает он просто, а затем принимается обводить черты твоего лица кончиками пальцев. — Каркат… — щекотно ведет вдоль кромки лба, — ты и так самый-самый для меня. Всегда и во всем. Самый красивый, — легонько гладит губы, — умный, — переносицу, — замечательный, — повторяет движениями линии бровей, — и вообще все, что даже ты сам в себе видеть не можешь. Это именно то, о чем ты говорил. Типа, может, Роуз и умнее тебя, меня, нас вместе взятых и вообще кого угодно, но когда рассуждает она и когда рассуждаешь ты… — Джон улыбается. — Это несравнимо. Вообще. По крайней мере для меня. А красивее тебя людей просто нет, тут уж прости, мне даже не с чем сравнить, я просто никогда ни на кого не смотрел… так. Чувак, ты дышишь вообще? Ты трясешь головой и глубоко вдыхаешь, потому что и правда замер совсем и даже не заметил. — Ты краснеешь, — говорит Джон, очевидно, смущённый. Ты качаешь головой. — А у тебя виден засос. Мне кажется, я перестарался. — Серьезно? И пусть, — ты все ждёшь, когда вы поцелуетесь, но Джон только ласково гладит твое лицо, шею и уши. Нет, к этому невозможно привыкнуть. — Ладно. Суть в том, что ты и так прекрасный. Не думал, что когда-то буду говорить такое кому-то, — смеется он, — но я никогда не уйду, Каркат, если ты сам, конечно, не захочешь этого. В плане, я знаю, это звучит наивно… Нет. Это звучит как любовь. И ты собираешься заставить Эгберта наслаждаться каждым моментом его «я никогда не уйду». — Я тоже, — говоришь ты ему, — никуда не уйду, если ты не захочешь. — Что ж, кажется, мы застряли друг с другом навсегда, — улыбается Джон, отключая фонарик, и ты жадно целуешь его, впервые впуская его язык в свой рот, потому что твоя кожа внутри и снаружи буквально зудит от желания быть ближе, заполучить до последней капли, слиться в одно, потерять пульс от любви и исчезнуть в Джоне, как пар. Это, технически, самая эротичная вещь, происходившая с тобой за всю жизнь, поэтому ты берешь от нее все и, окей, вообще-то, два отдельных одеяла были нужны как раз потому, что вы не собирались дрочить друг другу сегодня, но Джон покрывает твою шею, вживляет в нее горячие влажные поцелуи, и ты едва ли не хнычешь. Скрипят половицы на этаже. Вы резко отстраняетесь и замираете. Ты в последний момент накидываешь на вас одеяла, создавая иллюзию, что сон в одной кровати — дело абсолютно не гейское, а затем притворяешься спящим, но этого и не требуется, потому что папа-Эгберт даже не заглядывает в комнату, просто, кажется, слушает звуки у двери, а затем идет обратно к ванной. Вы не двигаетесь — ждете, пока он уйдет, а ты пытаешься утихомирить бешено бьющееся сердце и ощутимое напряжение под резинкой белья. — Продолжим? В плане, разговаривать, — шепчешь ты очень тихо, когда проходит уже несколько минут, мистер Эгберт вернулся в свою спальню, и угроза миновала. Джон разворачивается к тебе и кивает. — Ты так подробно отвечаешь на мои слова, что мне даже неловко говорить, что сейчас твоя очередь. — Ну, ты ведь не заставляешь меня столько болтать, — пожимает плечами он. — Так что, наверное, это честно. Ты слабо улыбаешься ему, и он пытается сцеловать улыбку с твоего лица, что работает совсем наоборот. Немного печалит то, что вы больше не обнимаетесь, но спалить Джону как быстро ты заводишься, если он рядом — исключительно позорно. Поэтому ты лишь плотнее кутаешься в одеяло. — Мне, кстати, кажется, что папа и так догадывается. Он удивился, когда я искал второе одеяло, — замечает Джон. — И все время спрашивает, как у нас с тобой дела и не хочешь ли ты поужинать с нами. Не типа со мной, а типа с ним и мной. Наверное, неспроста. — Бля. Думаешь, мне не стоит завтра смываться с утра пораньше? Джон неловко пожимает плечами, бормочет «как хочешь», и ты вполне уверен, что это «да» человека, который не хочет давить. — Ладно. Ты сможешь представить меня ему завтра как… Ну, ты знаешь. Твоего парня? — спрашиваешь ты, борясь с неловкостью. Джон вскидывает взгляд. — Каркат, ты не обязан, если не хочешь, времени еще… — Если ты согласен, то и я согласен. Я хочу, чтобы ты ни о чем не волновался, кроме своего дурацкого волейбола и того, подрочить сегодня на Кейджа или МакКонахи. Ну, а если он будет против, ну и нахрен, буду залезать к тебе через окно. Честное слово. Джон смеется, и ты слышишь в его смехе облегчение, которое наполняет и тебя тоже. — Вообще, ты, конечно, не прав. Во-первых, я всегда буду волноваться еще и о тебе, и это, увы, не изменить, — говорит Джон, чуть пододвигаясь, — а во-вторых, не то чтобы у меня были проблемы с выбором того, на кого я буду дрочить. Не то чтобы я мог выбрать, даже если бы захотел… Ты вспыхиваешь и тянешь неживописное «э-э», хотя постоянно возбужденная часть твоего сознания весьма активно молит о большем — больше намеков, больше напряжения, больше засовывания языков в чужие рты. — Могу понять, — говоришь ты, когда Джон уже фактически начинает бормотать какие-то оправдания, — у меня этот вопрос тоже снят довольно давно. Теперь краснеет он, и вы пялитесь друг на друга, позорно-красные и ничуть не менее позорно счастливые. — Хорошо, раз так, по поводу моего признания… Хотя, если честно, я уже не уверен, стоит ли тебе знать… — начинает Эгберт, и твое сердце дает сбой. — Говори. — Я боюсь, что ты будешь чувствовать себя обязанным, если я скажу! — спорит он, и вся твоя сущность просто требует знать. — Эгберт. — Это для твоего же спокойствия, боже, блин… — Джон, просто скажи уже, — убеждаешь ты, — я нормально отреагирую. — Ладно, — вздыхает он, — закрой глаза, я не смогу это сказать, пока ты смотришь. Ты со вздохом закрываешь глаза, хотя тело пробирает волнением из-за того, что ты не уверен, что он скажет, но сам контекст вызывает волну нетерпения, прокатившуюся по низу живота. Или, возможно, это было не нетерпение. Бля. — Я бы хотел однажды, ну, знаешь… Заняться любовью с тобой, — быстро говорит Джон, и ты внезапно счастлив, что закрыл глаза, потому что тебя захлестывает просто адское количество эмоций. Шок, смущение, волнение, стыдливое счастье и целый ворох непрошеных фантазий заполняют тебя с головы до пят, и ты направляешь все свои силы на то, чтобы не выдать ни одну из них. — Я не давлю на тебя, если ты этого не хочешь, и мы, кажется, не обсуждали твою сексуальность, в том плане, что, может, это вообще тебя не интересует на практике, а не в шутках, и это нормально, все окей, это не главное, но если вдруг ты не против сделать это когда-нибудь, я тоже буду «за», хотя не то чтобы я понимал в таком много… Ты, наконец, открываешь глаза, чтобы обнаружить его лицо, совершенно красное даже в темноте. — Нужно было молчать, — говорит он, избегая смотреть на тебя, и ты качаешь головой. — Джон, мы буквально оценивали то, насколько Райан Гослинг хорош в постели, и пришли к выводу, что достаточно хорош. Это звучит асексуально? — Ну, нет, но я не хотел делать выводы на чем-то таком! К тому же, Райан Гослинг вне понятия ориентации, он просто горячий! Ты не можешь отказать Гослингу. — Эгберт, я хочу тебя, — говоришь ты, потому что его нервная болтовня об актерах за сорок, очевидно, очень вдохновляет. — Очень хочу, — и это, потому что терять тебе уже нечего. — Не в плане, эм, прямо сейчас, но когда мы оба будем чуть более готовы, чтобы нам не пришлось столько болтать, и твой батя не будет в соседней комнате… — Ну, чисто технически соседняя — ванная… — Эгберт! — Да шучу я, боже! — он целует тебя в щеку, и каким-то образом это окончательно закрепляет все, в чем ты сомневался. Он любит тебя, вдруг понимаешь ты, и это взаимно, это настолько взаимно, ни одна хуйня в мире не может быть более взаимной. Взаимное притяжение молекул? Может сделать кувырок с обрыва. Полная хуйня. — Твоя очередь, Ромео. Ты целуешь его и мысленно закатываешь глаза на мелькнувшее в голове «нацеловались на год вперед». Ты мог бы делать это вечно. Это — даже не на день. Ни на одну лишнюю минуту. — Я… — ты можешь сказать так много: то, как тебя торкает, когда он шепчет тебе на ухо, или как ты любишь держать его за руку, как ты рад, что он никогда не говорит о твоей семье и что не ревнует к Канайе, как тебе жаль, что ты, кажется, никогда не сможешь сделать для него столько же, сколько он уже сделал для тебя, но это все не кажется сейчас таким уж важным. У вас еще столько времени впереди, рано или поздно он узнает обо всем, так зачем вывалить все это за раз? — Не думаю, что осталось что-то еще. Хотя стой, нет, — вспоминаешь ты одновременно с тем, как он говорит: «Можно спросить?». Вы одновременно говорите говорить. Повторяете то же еще раз. Немного нервно смеетесь. — Нет, правда, что ты там хотел? — спрашиваешь ты, когда Джон ласково гладит твою щеку тыльной стороной ладони. — Мне просто стало интересно кое-что, и я подумал, что просто так ты не ответишь, так что если бы тебе было нечего сказать… — Ну? — Каркат, — говорит он очень проникновенно, — тебе нравятся ласковые прозвища? Ты не уверен, когда ты покраснел сильнее — в разговоре о сексе или сейчас. Он невинно улыбается, смотря на твое замешательство. Мудак. — Не на людях и без сюсюканий из жанра «сто милых прозвищ для твоего парня», — наконец, решаешь ты, смотря куда угодно, но не на Джона. Его улыбка становится усмешкой. Бля, только не это. Бля. — Почему не на людях? — Это, блять, неприлично! Такое нужно оставлять за дверьми дома! — мгновенно отзываешься ты, кажется, выдавая себя с головой. — Конечно, — говорит Джон так наигранно, что ты окончательно понимаешь — он начал это не из любопытства. Мудак. — И это совсем не связано с твоей на них реакцией, мой хороший? Замечательный? Любимый? Ты чуть ли не хнычешь от того, как тебе стыдно, и одновременно от жара, разливающегося как по твоим щекам, так и по венам. Джон целует тебя в подбородок. — Ты такой очевидный, — говорит он тебе. — Про сюсюканья была правда! Попробуй назвать меня «пупсиком», и меня вывернет к хуям! — споришь ты, пока он все ласкает твою нижнюю челюсть. Джон смеется и угукает. — Знаешь, у меня изначально было кое-что, в чем я должен был признаться, но, кажется, проблема решилась сама по себе, — говорит он, когда, наконец, отстраняется. Его «любимый» все еще отзывается в твоей голове легким теплым гулом, ощущением поздней весны и тем романтическим напряжением, какое ты последние три года ощущал каждый раз, когда Джон резко поворачивался к тебе, и его губы оказывались слишком близко для дружеского контакта. — Что? — Ну… — Джон кладет обе руки под подушку, но тебе без него уже просто некомфортно, поэтому ты сам принимаешься массировать его затылок. Джон улыбается. — Если честно, я давно принял, что влюблен в тебя, — твои внутренности делают мертвую петлю, перемешиваются, и ты едва можешь дышать, — но, эм… Я не могу сказать, что я гей. Я даже бисексуалом могу себя назвать с натяжкой, потому что мне всегда нравились девушки, потом — девушки и ты, а теперь вообще только ты и больше никто. И все равно, для меня говорить такие вещи парню, вести себя с парнем настолько, типа, близко… Когда мы начали встречаться, я думал, что буду привыкать очень долго, и не факт, что вообще привыкну, но сейчас, — он подается вперед, чтобы тебе было удобнее гладить его по голове, — я даже не знаю, почему вообще волновался об этом. Мне кажется, я никогда не чувствовал себя так правильно, как с тобой. Ни один, ни с Вриской, вообще никогда. Может, это просто ты такой, знаешь, обезоруживающий, а может дело в том, как я на тебя реагирую, но суть одна. Вы целуетесь, целуетесь очень долго, и ты пытаешься передать ему все — то, как ты его любишь, как благодарен каждому его слову, как мечтаешь никогда это не заканчивать и как жалеешь, что твой речевой аппарат просто неспособен передать это все самым очевидным и легким путем, а потом, Джон, наконец, устраивает тебя рядом с собой и отпускает. — Твоя очередь, — шепчет он, — что ты хотел сказать? — Я тебя люблю, — говоришь ты, и тебе больше не страшно. Да, твое сердце заходится шумом где-то в горле, но это нормально, это правильно и… нет, это не страшно. Совсем. — Какое совпадение, — ахает Джон, — я тебя тоже.