let you put your hands on me

— Доброе утро, — шепчет тебе чей-то теплый голос, когда ты лениво приоткрываешь все еще немного слипающиеся со сна глаза. Джон. Это Джон смотрит на тебя и мягко улыбается. Ты пытаешься заставить себя проснуться, не звучать и не выглядеть сонным, бормочешь «доброе утро» в ответ, но Джон все так же тихо смеется и гладит тебя по щеке. Это утро такое хорошее, такое замечательное и тебе так хочется жить вместе с палящим в окно солнцем, запахом разгорающейся весны и светлым-светлым, каким-то сине-желтым, как небо безоблачным утром, Эгбертом, что ты протяжно мычишь от удовольствия и прижимаешься к нему. Джон целует тебя в висок и принимается перебирать твои волосы. — Если ты хотел поспать еще, то спи. Ты уже просыпался один раз, рассказал мне, как мечтаешь о крыльях, как у Вриски, собирался показать и вырубился на полпути, — шепчет он тебе на ухо, подмигивает и покрывает его тысячей ласковых чмоков. Ты разве что не урчишь. — Серьезно? — интересуешься ты, не припоминая ничего подобного в своем сне, и Джон хихикает. — Нет, конечно, просто бормотал что-то, я подумал, ты встаешь, но ты поморгал и уснул обратно. Мы поздно легли, — его рука заправляет твои волосы за ухо, а ты, кошмарно разнеженный, совсем не сопротивляешься, хотя Эгберт, очевидно, запомнит, как воздействовать на твое настроение с первой секунды после пробуждения и начнет этим пользоваться. Тебе плевать. Точнее нет, ты вполне «за», чтобы он этим пользовался: пусть найдут другого дурака, который откажется от откровенно балующего его Эгберта. Ни за что. Не-а. — Сколько времени? — интересуешься ты, пытаясь мысленно угадать. Может, около десяти-одиннадцати, ты редко встаешь позже или раньше, но после вчерашней болтовни… Ты резко смущаешься. Всё-таки сказал ему, надо же. — М-м… — Джон тянется за телефоном, отстраняясь от тебя, и идея узнавать время больше не кажется первоклассной. Ты снова хочешь обниматься, тебе абсолютно похрен на электронные цифры. — Без двадцати одиннадцать. — А встал ты во сколько? Джон возвращается к тебе, крепко обхватывает тебя под ребрами, и ты неожиданно оказываешься на его животе. Он не высказывает ничего против, поэтому ты устраиваешься лицом к его лицу, и Джон принимается гладить тебя по голове, пока ты с деланной неохотой покрываешь поцелуями его подбородок и нижнюю челюсть и корчишь недовольные рожи. — Может, в десять? Где-то так. Копался в телефоне, разбирался с твоими полусонными глюками, думал, не пихнуть ли тебя под бок, потому что ты совсем обнаглел столько дрыхнуть, но решил пощадить. Я хороший бойфренд? — улыбается он, крепче прижимая тебя к себе за спину. Ты кусаешь его подбородок и загадочно молчишь, потому что даже сам Господь не заставит тебя сказать вслух о том, насколько из Эгберта хороший бойфренд. Вместо этого ты мычишь что-то невнятное ему в шею. Джон все гладит тебя по лопаткам. — А еще думал, ну, знаешь, про батю. Как лучше ему сказать. Если ты все еще не против, если против, то… — Эгберт, — громко шепчешь ты. Реально громко — Джон ежится от сильного порыва воздуха в его ухо. — Не тупи, конечно, я не против. Я вообще… подписываюсь под всем, что говорил ночью, — добавляешь ты несмело. Джон хнычет, утыкаясь тебе в макушку. — Хорошо. Я тоже, Каркат, — добавляет он как-то воровато, но это не делает тебя менее счастливым, ты все еще самый довольный и обласканный молодой человек на всей планете в данный конкретный момент и прикладываешь все усилия, чтобы Джон занял хотя бы второе место в списке. Ты ждешь, не продолжит ли он тему, но он молчит, только изредка целует твои спутанные со сна волосы, поэтому ты аккуратно ложишься рядом с ним и едва ощутимо проходишься губами по его шее. Замираешь. Отстраняешься, осматривая его гладкую кожу. — Засос, — объясняешь ты приглушенно. Небольшое, но очень яркое красно-фиолетовое пятно гипнотизирует тебя, привлекает, и ты успокаиваешь наверняка саднящую поверхность ласковыми слегка влажными поцелуями. Джон подозрительно пыхтит. — Вот умница, сам устроил бардак, сам убираешь, как учили в первом классе… — комментирует он, когда ты проходишься по засосу последние пару раз. Ты закатываешь глаза. — Какой еще бардак? Если ты про свой вставший член, тут я пас, разбирайся сам… — Пас? Ну вот и порешили, — радуется Эгберт и, прежде чем ты успеваешь возмутиться, оказывается над тобой, красивый до обморока, совершенно довольный и с хитрющими глазами. — Еще предпочтения? Твой собственный член слегка дергается, и ты чувствуешь, как низ живота волнами сводит от закипающего внутри возбуждения. Тревожные, но сладкие мысли бьются в черепную коробку изнутри: неужели сейчас, я не готов, я хочу, что он сейчас сделает, у меня вот-вот встанет, какой позор, как приятно, а сильно ли у него больше, ну не меньше же, а не будет ли он ржать над этим, а… Джон тянет вопросительное «м-м?», спасая тебя от волнующих юное нутро рассуждений. — Чистые зубы, желательно, и время чуть более позднее, чем одиннадцать утра, — находишься, наконец, ты, и Джон опускается, слегка вдавливая тебя в матрас, впрочем, не ложась на тебя, как ты на него ранее, а все еще держась на локтях, чтобы не задавить тебя. Его губы прямо у твоего уха, а твой пах вжат в его живот, и это совсем не хорошо. — Посмотрим, что я могу с этим сделать, — шепчет Эгберт тихо, и тебя пробирают мурашки. — Ну, а по поводу «пасса», м? По серьезке, — это выражение автоматически делает все, что он скажет, несерьезным, но ты все равно настораживаешься, — тебе не обязательно отвечать, но вдруг ты, эм… думал об этом. Ты бы предпочел быть сверху или снизу? Ты замираешь, чуть дыша. Бля. Это… принимает реально эротичный оттенок. И, что хуже, волнения и робкого интереса, странного даже влечения к этой теме рейтинга R, в тебе больше, чем страха. Ты молчишь буквально секунду. — А ты? — Я первый спросил, — спорит он все тем же наигранно-соблазнительным басом, и из уст Джона это звучит почти смешно. Почти. Не очень, если честно. Бля. — Эгберт, мне просто пофигу, да хоть сбоку, — бормочешь ты, мысленно сгорая со стыда. Эгберт отрицательно мычит. — Все равно что-то должно нравиться больше, так не бывает, — он ерзает, и ты мысленно спрашиваешь у Господа Бога за что, за какие такие грехи каких-то там питекантропов мужскому населению Земли достались в качестве индикатора возбуждения палки, которые не просто, типа, дают тебе сигнал, а натурально становятся похожи на огурец-победитель какого-нибудь сезонного конкурса «Осень 2020» в английской деревушке. И ладно бы, будь ты в джинсах, но ты в разъебучих хлопковых шортах, и Джон точно, совершенно однозначно чувствует твой интерес к теме. Ты начинаешь думать о мертвых хомячках и дряхлом Страйдере. Становится полегче. — Эгберт, я хотя бы смотрел на видео-примеры с тринадцати, а что насчет тебя? Ты хоть знаешь, что «мальчики» друг с другом делают? — хмыкаешь ты. Джон, чьи руки, очевидно, устали, снова устраивает тебя на своем животе. Ты воровато и очень, пиздец как стыдливо якобы невзначай касаешься его промежности бедром. Твердый. Тебя опаляет такой взрыв эмоций, что ты едва можешь соображать. Эгберт… на тебя… реально на тебя… — Мы с тобой ещё посоревнуемся, кто там больше знает, — обещает Эгберт, и ты разве что не хнычешь. Нет, правда, пора заканчивать. Ты сползаешь с Эгберта, устраиваясь просто рядом и, наконец, когда молчание длится достаточно долго, чтобы появилась необходимость вставить фразу, говоришь очень тихо: — Наверное, сначала снизу. — Что? — переспрашивает Джон, и тебе так стыдно, что ты прячешь лицо в подушку. — Серьезно? Нет, в плане, это не плохо, это супер, мне было бы проще в первый раз быть сверху, но я просто не ожидал, что ты… мы с тобой… — быстро поясняет он, но твой позор уже не отмыть, а грехи не отмолить. Впрочем, Джон расцеловывает твои щеки так усердно, что ты начинаешь сомневаться в своих словах. — Это ответственность, а я боюсь сделать что-то не так, — тихо объясняешь ты, смущённо щурясь. — К тому же, эм, это… приятно. Финал. Просто финал, Каркат, Эгберту же так хочется знать все подробности твоего самоудовлетворения. — Ты что?.. — начинает Джон и резко замолкает. Ты только быстро киваешь. — Нам реально стоит прекратить это обсуждать, если у нас в планах нет взаимной дрочки прямо сейчас, а еще мне очень нужно в душ и поскорее. Вот в кого ты родился такой… — конец предложения тонет в его невнятной болтовне, но ты, буквально ощущая, как напряжено то, ЧТО НЕ ДОЛЖНО БЫТЬ, смотришь на Джона во все глаза и киваешь. Когда ты возвращаешься из ванной, тебе стыдно даже смотреть ему в глаза, но Джон не позволяет тебе замкнуться и крепко прижимает к себе, стоит двери за тобой захлопнуться. Ты надеешься, что он никогда не узнает, что ты делал в его ванной. Ты также вполне уверен, что он знает, потому что возбуждение спало, но в душе ты не был — не хотел надевать ношеную одежду на чистое тело, к тому же, вчера перед ночевкой ты мылся так долго, что чуть там не утопился. Джон мягко целует тебя где-то под ухом, и ты неохотно отбиваешься. — Эгберт, оффнись, харе руки распускать, — Эгберт отстраняется от тебя совсем чуть-чуть, и ты, трепеща, целуешь его в губы. Он улыбается, целуя тебя в ответ. Вода с эгбертовских волос (интересно, а он тоже НЕТ, НЕТ, НЕ ИНТЕРЕСНО) стекает ему под футболку, которую ты мацаешь как раз со спины, и он ежится. — Ну, без шуток, время уже половина двенадцатого, а что мы сделали за час бодрствования? — Меня лично все устраивает, но можем, конечно, глянуть «Воздушную тюрьму» еще разок. Соблазнительно? Вместо ответа ты отпихиваешь Джона еще дальше, и он протестующе гудит, пытаясь вернуть тебя в его объятия. И ты думал, что ты — тактильный монстр. Вы начинаете терять равновесие, поэтому Джон, недолго думая, подхватывает тебя под бедра (ты ойкаешь, крепче обхватывая его за шею и автоматически сцепляя ноги за его спиной) и достаточно уверенно удерживает тебя, положив пальцы чуть ниже ягодиц. — Эгберт! Прекращай применять ко мне свои сомнительного рода санкции! Ты разве не собирался поговорить с батей, а? Харе истязать маленьких мальчиков, включай уже мозг, — протестуешь ты, не уверенный, можешь и должен ли вернуться на землю. Эгберт вздыхает. — Джон? Ты… просто оттягиваешь момент, да? — Нет, не оттягиваю, я просто даю себе время на стратегические размышления, — бормочет он куда-то в твой висок, что фактически означает «да, я нихрена не готов». Обычный Джон не стал бы думать лишние полчаса, он бы просто пошел и избавился от этого, как от пластыря, одним движением. — Джон, — повторяешь ты, — все будет нормально, ты сам говорил. Это твое дело, конечно, но ты уже наобещал мне, что скажешь сегодня, так что хера с два ты теперь соскочишь. Взял ноги в руки и пошел. Где он вообще? — Что-то опять печет. Терпеть не могу, — признается Эгберт, и ты, наконец, отцепляешься от него. Жесть, ну и крепкие руки, ты Непету-то можешь удержать максимум секунд сорок, а этот… волейболист. — Ждет, когда мы спустимся, наверное. — Ну так пош… Бля, надо одеться нормально, — вспоминаешь ты, оценив свой домашний лук по достоинству — едва ли мистеру Эгберту ты в футболке и домашних шортах понравишься так же сильно, как его сыну. Преминутый сын огорченно стонет и целует тебя куда-то около глаза. — Ты постоянно в свитере, побудь со мной таким еще немного! — «Таким» каким? Полуголым? — хмыкаешь ты, и он гладит внутреннюю сторону твоего предплечья кончиками пальцев. — Я скучаю по твоим замечательным конечностям, мы видимся с ними чересчур редко. — Господи, Эгберт… — Джон трется щекой о твою ладонь. — Ладно, ты победил свитер, но джинсы я все равно надену. Отвернись. Он со вздохом отворачивается, и минутой позже вы покидаете убежище. Ты все убеждаешь Джона, что все будет нормально, что ты поможешь убедить его отца, что ничего страшного не произошло, но твой парень все равно слегка бледнее, чем нужно, и это пугает. Его страх пугает тебя больше, чем ситуация сама по себе, в тысячу раз. — Утро, — говорит Джон, оказываясь, наконец, на кухне. Путь кажется тебе вечностью. На кухне пахнет выпечкой, что тебе кажется неплохим, но Джон морщится, бросив на тебя «и вот опять»-взгляд. Ты не попадаешься на эту наигранность и крепко сжимаешь его ладонь в своей, пока папа Эгберт к вам не поворачивается. Ты поспешно бормочешь «доброе утро». — Молодые люди, — кивает он вместо приветствия. Ты краем глаза смотришь на Джона, чье волнение заметно настолько, что ты начинаешь искренне беспокоиться за то, переживет ли он сегодняшнее утро. Мистер Эгберт делает очень джентельменское движение рукой, приглашая вас за стол, и вы садитесь рядом друг с другом. Стол у них маленький, как раз на три места, явно не рассчитанный на званные ужины, поэтому держаться за руки под столом опасно, но ты все равно легонько гладишь его бедро, напоминая о своем присутствии. Джон гладит твое предплечье в ответ. Ты внезапно обнаруживаешь, что тоже нервничаешь, как пиздец. — Вы, надеюсь, умывались с утра? — Пап, — ворчит Джон, — очевидно, блин. И зубы чистили, Каркат принес свою щетку. Все под контролем. Отец благосклонно хмыкает, и на столе появляется торт (Джон драматично вздыхает, на что мистер Эгберт треплет его волосы в трогательном отеческом жесте) и кувшин с соком, к которому Джон оказывается более благосклонен. Ты сидишь тихо, как мышка, пока он хозяйничает (потому что в ответ на твое поползновение озаботиться завтраком самому, он легонько шлепает тебя по рукам, негромко просит: «дай я сам за тобой поухаживаю» и, кажется, довольный произведенным эффектом, кладет на тарелку кусок торта). Мистер Эгберт увлечен газетой и на ваши заигрывания должного внимания не обращает, поэтому вы переглядываетесь самым говорящим способов из всех возможных: ты выразительно смотришь на мистера Эгберта, Джон округляет глаза и делает жалобный взгляд, ты хмуришься, а затем вскидываешь брови, он делает еще более трагичное лицо, ты качаешь головой и и смотришь на него уже строго. Джон отчаянно вздыхает. Ты пробуешь торт и едва удерживаешься от удивленного мычания — вкусно. — Пожарю яичницу, — шепчет Джон тебе, — ты будешь? Ты качаешь головой. Джон быстро целует тебя в висок (ты пугаешься, но его отец все еще занят чтением) и идет к плите. Вы с мистером Эгбертом одни за столом, что неловко, к тому же, он откладывает газету, но напрячься некомфортной тишине ты не успеваешь: — Мистер Вантас, правильно? — интересуется он. Ты киваешь. Понимаешь, что это не очень вежливо, и спешно проглатываешь торт. — Можно просто Каркат, если вам так больше нравится. Джон издает умиленное твоей вежливостью «о-оу», и ты шипишь на него. Он хохочет. Ты чувствуешь себя влюбленным, и в его глазах ты читаешь то же самое. «Мудак», — решает твой мозг без какого-либо объяснения. «Хочу обратно в постель говорить на взрослые темы», — отзывается, видимо, сердце, потому что ничто с претензией на мозг родить такую мысль не может. Какой кошмар. — Не стоит волнений, — отзывается мистер Эгберт, успешно игнорируя кривляния Джона, — торт. — Ты едва не поправляешь его на то, что ты, вообще-то, Каркат, но он продолжает: — Как он? — Хорошо, — отвечаешь ты почти инстиктивно и тут же теряешься, пытаясь придумать, что еще добавить, — серьезно, вы — прирожденный пекарь. Может, кое-кому стоит больше это ценить. Джон вскрикивает и прогибается назад так, словно пуля пробила его грудную клетку насквозь, бормоча: «звоните в скорую, быстрее, девять-один-один», и ты прыскаешь, едва успев прикрыть рот рукой. Клоун. — Рад слышать, молодой человек, — благосклонно кивает мистер Эгберт, имея при том лицо совершенно непроницаемое, — так, вы с моим сыном познакомились в школе? — Мы ходим вместе на информатику, историю, английский и математику, но познакомились больше из-за общих друзей, — отвечаешь ты, раздумывая о том, как странно, что этот разговор происходит лишь сейчас. Ты впервые побывал у Эгберта четыре года назад, но в силу природного неумения держать язык за зубами предпочитал не вести с его папой долгих бесед. И только теперь… — Джон много рассказывал о вас раньше, — замечает мистер Эгберт, и твое сердце пропускает удар одновременно с тем, как Джон возмущенно вскрикивает. — И ты, Брут? Пап, харе меня позорить перед моими… — он смотрит на тебя, и ты понимаешь, что если он скажет «друзьями», все собьется, и он точно не признается сегодня, но Джон резко тушуется и заканчивает: — моим Каркатом. Ты заливаешься румянцем, хотя искренне пытаешься глубоко дышать. Джон, кажется, поправляет себя, мистер Эгберт усмехается в кружку с кофе, а ты все пытаешься унять дрожь и распознать эмоции, бушующие внутри. Это... радость быть, наконец, не ничейным? Эгоистичное удовлетворение? Стыд, потому что ты чувствуешь себя обличенным? Ты уверен лишь в одном, Джон - редкостная балда. Джон с его отцом обмениваются колкостями, и он, наконец, возвращается за стол. Он впечатленно вскидывает брови, очевидно, удивившись тому, как сильно ты покраснел, и ты показываешь ему язык, что очень некультурно, но совершенно неизбежно. Джон режет яичницу на куски с весьма сосредоточенным видом. — И… что Джон рассказывал? — все же интересуешься ты аккуратно, на что Эгберт протестующе мычит. Его папа делает глоток кофе. — О, всякое. Каркат то, Каркат се, мы с Каркатом туда, мы с Каркатом сюда, ничего конкретного и одновременно очень много всего. Не так много я знаю о вас, молодой человек, — констатирует он, ставя кружку на стол с громким стуком. Ты инстиктивно выпрямляешься и мгновенно проигрываешь инстинкту «понравиться отцу своего парня». — Я, эм, стараюсь хорошо учиться и надеюсь поступить в университет получше, может, в Вашингтоне, или типа того. Скорее всего, что-то гуманитарное, учитель или, не знаю, воспитатель… Я, наверное, не очень похож, но… — слегка сбивчиво объясняешь ты, принимаясь терзать край футболки. Джон замирает, и ты вдруг понимаешь, что не рассказывал ему — все было как-то неловко, он-то знает, какой ты бываешь… злой. Крикливый. Недовольный. Но Эгберт бросает на тебя один взгляд, всего один, совсем легонько поворачивает голову, и ты резко тонешь в том немом восхищении, тихой светлой любви, радости, которыми наполнены его глаза. На его губах играет легкая улыбка, и ты снова краснеешь. Ты так хочешь быть ближе, что едва можешь ждать, когда же Эгберт, наконец, расскажет все, и вы сможете драматично сжать друг друга в объятиях, поэтому крепко сжимаешь джонову ладонь, и он так же крепко пожимает ее своей. — Учитель — это важная профессия. Если не учить людей, других профессий не будет. Останутся только учителя, — мудро констатирует папа Эгберт, и ты киваешь, потому что, ну, поспорить тут в принципе не с чем. Мистер Эгберт склоняет голову вбок (и в этом жесте столько чего-то неуловимо джоновского, что ты вцепляешься Джону в коленку, пытаясь выразить всю свою любовь хоть как-то, хоть чем-то, сделать хоть что-то). — Что по поводу ваших благородных предков, мистер Вантас? — Пап! — шипит Джон прежде, чем ты успеваешь открыть рот (мурашки сбегают вниз по твоей спине, но далеко не от приятных ощущений). — Это личное! — Все в порядке, — тут же споришь ты. Мистер Эгберт снимает шляпу в извиняющемся жесте, и ты иррационально чувствуешь себя виноватым, — просто у нас с ними натянутые отношения, но, эм, это никак не сказывается на Джоне, если вдруг вы могли подумать об этом. Я стараюсь возвращаться домой только поспать, а в остальное время занимаюсь… остальным. В принципе, конец. Извиняюсь. Ты выдыхаешь, стараясь хоть немного отпустить напряжение, но тебе не нравится эта тема. С другой стороны, показать себя с хорошей стороны выглядит более важным, чем закатить подростковую истерику на тему «все козлы». Джон крепко сжимает костяшки твоей левой ладони под столом, и тебе уже не так тяжело. Мистер Эгберт смотрит на тебя и молчит немного дольше, чем нужно, а затем тянется и треплет твои волосы. Ты неловко замираешь. — Вы — хороший ребенок, мистер Вантас, не стоит извиняться. У тебя в носу резко начинает щипать, поэтому ты быстро трешь глаза большими пальцами, будто от усталости, и отвечаешь: — Спасибо, — неловко, но искренне. — Кстати, Джон хотел вам кое-что рассказать. Фокус внимания папы Эгберта сменяется на его сына, а Джон возмущённо давится. — Каркат! Это предательство! Так не делается! — Ну, говорить сам ты как-то не рвался, Эгберт, так что… — Я просто не хотел влезать и перебивать! Ты… — он тычет тебя в бок, и ты взвизгиваешь, едва не стукнув рукой о стол, — подлец! — Ну так, а чего возмущаешься, раз все равно хотел начать? Давай уже, — ставишь ты точку и вновь сжимаешь его руку в своей, пряча сцепленные ладони под столом до поры до времени. Джон нервно вздыхает. — Да, эм, пап. Я… Хотел кое-что тебе рассказать. Типа, я надеюсь, что ты отреагируешь нормально, но просто чтобы ты понимал… — он гладит центр твоей ладони указательным пальцем, — я просто рассказываю, а не спрашиваю мнения. Это… Не то, что я собираюсь менять вне зависимости от твоей реакции, хорошо? — Он глубоко вдыхает и, бляблябля, даже не смотрит на отца. От того, насколько обреченно Джон звучит и выглядит, тебе страшно, так что ты переплетаешь ваши ноги и пододвигаешься немного ближе, что, конечно, не вернет ему отца в случае чего, но лучше так, чем никак. — Просто постарайся принять это, ладно? Окей? Окей. Так вот, — он нервно улыбается и его ладонь в твоей становится ощутимо влажной. Каждый жест выдает его нервозность: он облизывает сухие губы, неловко ерзает, прячет глаза, и тебе очень жаль, что ты не можешь обнять его сейчас. Ты бы с радостью сделал это за него, осознаешь ты, чувствуя, как сердце внутри бешено колотится, словно ты — заяц, только что убежавший от волка; в плане, рассказал бы, сделал бы все, чтобы Джону не пришлось проходить через страх потерять своего отца, но все, что полагается тебе сейчас — быть рядом и держать его ладонь в своей. Джон вынимает ее на секунду, чтобы вытереть о штанину и возвращает обратно. Ты щипаешь кожу у его большого пальца. Эгберт рвано выдыхает. — В общем… Пап. Мы с Каркатом… — он сглатывает комок в горле, — встречаемся. Вы оба замираете и едва дышите, будто стоит притвориться мертвыми, и опасность уйдет, но мистер Эгберт выглядит совершенно непроницаемо, смотря на Джона и, кажется, ожидая продолжения. — Мы… Не очень давно вместе, если это имеет значение, но я его люблю и уже решил, что не собираюсь менять это вне зависимости от любых факторов, кроме его желания… — Отсутствующего, — замечаешь ты хмуро, и Джон легонько толкает тебя макушкой в висок. — Так что… да. Я бы не стал рассказывать тебе об этом, если бы не был уверен, что это серьезно и не собирается измениться в ближайшее время. Вот и все, наверное. Джон медленно вздыхает, и твое желание обнять его становится невыносимым, словно в твоей груди спрятана шкатулка тяжелых камней, тянущих тебя вниз, и только дурак-Эгберт в твоих руках может помочь. Но вы все еще ждете реакции. Мистер Эгберт делает глоток кофе и пробегается глазами по титульной странице газеты. — Ну и ну. И ни слова об этом в первой полосе, надо же. — Он поднимает взгляд. — Кажется, не такая уж это и новость, сын. Мысли наполняют твою голову так шумно и стремительно, словно где-то прорвало плотину. Это хорошо? Это плохо? Это нормально? Он не понял правильно? Ты не можешь соображать нормально, потому что передавшаяся от Джона (за Джона?) паника свербит сознание. Это раздражает. Мистер Эгберт со своим совершенно обычным лицом заменяет тарелку Джона на чистую и кладет туда кусок торта, а затем хлопает сына по спине. — Так все… нормально? — все-таки интересуется Джон, подстраиваясь под отеческий жест и даже на торт смотря без привычного отвращения. — Ты, типа, не скажешь, что мы предатели крови и должны уйти в лес, чтобы отвоевать свое право на жизнь? — Джон, харе подавать людям идеи, — шепчешь ты, и мистер Эгберт внезапно улыбается. — Джон… — Папа Эгберт встает и идет к духовке, чтобы вытащить оттуда… еще что-то сладко пахнущее обожеэтобудущийторт. — Даже игнорируя тот факт, что это было вполне очевидно, я горжусь тем, что ты смог рассказать мне, хоть и не исключал вариант, что я отправлю тебя в бродячий цирк... что, наверное, было бы довольно гуманно, учитывая твои интересы. — Джон только качает головой. Это было бы очень не гуманно. — Ты становишься настоящим мужчиной, и хотя путь предстоит большой, это уже успех. — Он возвращается, чтобы потрепать сына по волосам. — Я тобой горжусь. Мистер Вантас, — еклмн, о тебе вспомнили. Мистер Эгберт протягивает тебе руку, — всегда рад видеть вас здесь. Кроме того, мне хотелось бы узнать о вас что-то кроме того, что вы «красивый, умный и замечательный», цитата. — Он хитро улыбается, а ты резко осознаешь, что тебе напомнили эти слова, и краснеешь так быстро, что даже само осознание степени позора приходит к тебе с запозданием. Джон чем-то давится и тоже краснеет. Мистер Эгберт, довольный произведенным эффектом, посмеивается, и ты все-таки пожимаешь его ладонь, а Джон встает и, наконец, крепко обнимает отца. Ты замираешь, боясь разрушить сцену. Джон, ты видишь, обхватывает чужие плечи, и все его тело, кажется, расслабляется, избавляется от нервного напряжения, которое до этого заставило задеревенеть абсолютно все мышцы, и тебя тоже отпускает только сейчас. Они с мистером Эгбертом еще о чем-то тихо переговариваются, но ты вежливо делаешь вид, будто тебя здесь нет. Джон, впрочем, высказывает недовольство: — Ты думал, сольешься? Иди сюда, — он распахивает руки, ты неловко трясешь головой, бросаешь взгляд на его отца, но Джон только манит тебя ладонями, и ты все-таки решаешься. Он прижимает тебя к себе так крепко, что твое сердце коротит от нежности, и ты прижимаешься к его груди щекой, чтобы приглушить все эти чувства. Мистер Эгберт усаживается и пробует кофе, очевидно, уже остывший. — Прочь, — решает он. — И дайте мне спокойно позавтракать. — Посуда?.. — неловко предлагаешь ты, слегка отстраняясь от Джона, потому что его руки все еще крепко сцеплены за твоей спиной, и ты физически не можешь сделать даже шага назад. Мистер Эгберт машет рукой, прогоняя вас, и только когда Джон хватается за твою ладонь, чтобы утащить тебя наверх, добавляет как бы между прочим: — Дети, стены тонкие. Завтра я возвращаюсь в шесть. Джон обреченно стонет.