«Мы забираем у вас ваших детей, мы приносим их в жертву, и вы ничего не можете поделать с этим. Пошевелите только пальцем, и мы уничтожим вас всех».
Здесь слишком душно, даже несмотря на огромный кондиционер в центре танцпола, где разгорячённые тела всё прижимаются и прижимаются друг к другу. Слишком темно, а прожекторы, светящие то фиолетовым, то красным цветом раздражают рецепторы глаз настолько, что Чанёлю хочется достать пистолет из кобуры и выстрелить во все лампы, но он терпит. Терпит и не сводит взгляда с ровной спины омеги, что сидит за барной стойкой и, кажется, заигрывает с барменом-бетой, что тот аж покрывается красными пятнами, разводя омеге высокоградусный напиток. Чанёль отчётливо чувствует, как всё внутри содрогается, щёлкает и рушится. То, что он годами себя сильным делал, взращивал в себе этот стержень путём боли, отторжения и ненависти к этому омеге, вмиг превращается лишь в прах, пепел. Он смотрит на его спину — хрупкую, изящную, под одеждой с небольшой татуировкой бабочки и тремя родинками на лопатке (Чанёль помнит всё, что касается его) — и ведёт взглядом по макушке пепельно-серых волос. Усмехается, потому что этому омеге идёт абсолютно всё, даже если тот вырядится в костюм клоуна, Пак уверен, будет стоять на первом месте в мире и никому это звание не уступит. Омега его чувствует — Чанёль прекрасно это знает. Прекрасно знает, что он тот ещё актёр, потому что ни один мускул у мальчика не дёргается, когда Пак всё же подходит и садится на соседний стул, отвлекая уже красного как рак бармена на себя, заказывая шотландский виски. — Чем сие непримечательное заведение заинтересовало главу Правительства? — омега цокает, не думая даже посмотреть на усмехнувшегося альфу, и отпивает свой коктейль, желая чтобы как минимум алкоголь помог ему расслабиться, а максимум — он провалился сквозь землю, да куда угодно, но лишь бы как можно дальше от Чанёля. — Я не по твою душу, — Пак устало улыбается, вдыхает поглубже, даёт себе минутную слабость: наслаждается любимым ароматом, который словно дар Бога — облегчает все его муки за раз. — Да? — он фыркает, отворачивая голову в бок: не может найти в себе сил взглянуть на него. — Если явился не для того, чтобы убить меня, то вали восвояси. — Ты всё такой же, — Чанёль ведёт по нему взглядом. «Нет, не такой же», — истошно вопит сознание. — Я здесь, чтобы забрать тебя, Бэкки. Бэкхён наконец показывает Чанёлю хотя бы одну эмоцию: вздрагивает всем телом, резко оборачиваясь и встречаясь с тёплыми глазами того, кому верен быть обещал, кого всем сердцем любил. Ласковое «Бэкки» бьёт ударом под дых, не даёт нормально соображать, в голове вереницей кружатся воспоминания, словно хватая Бэкхёна за волосы и окуная под воду. Те воспоминания, которые счастливые. Те, которые люди в сознании в папке «самое важное» хранят, а перед смертью прогоняют в мыслях на повторе и улыбаются. Разве этого он ожидал в их первую встречу после всего того, что с ними стало? Бён жмурится крепко, чтобы прогнать опьянение и прийти хоть чуточку в себя, чтобы успокоить сердце и чтобы встрепенувшегося маленького мальчика внутри, почуявшего своё, родное, тёплое, прижать ногой к бетону и снова засыпать песком, перед этим нацепив на него ошейник, бьющий током каждый раз, когда тот думает об этом мужчине. — Замолчи, — шепчет тихо, еле различимо со всем этим шумом. — Я без тебя отсюда не уйду, — альфа безумно хочет коснуться чужой ладони, безумно сильно хочет прижать его к себе, спрятать от всего мира, расцеловать бледные щёки и уберечь от всех бед. — Я эту страну на колени поставил, чтобы тебя забрать. — Закрой рот, — резко срывается на крик, со всей силы отбрасывая недопитый коктейль в стену. Разбившийся вдребезги бокал погружает клуб в тишину, и люди, завидев за барной стойкой двух опасных личностей, быстро понимают, что лучший вариант — вариант побега. Глава Правительства не вздрагивает от шума, не обращает внимания на то, что в помещении становится пусто и духота заменяется свежим и прохладным воздухом из кондиционера. Чанёль смотрит на мальчика, что еле может дышать, судорожно глотает ртом воздух и никак не может успокоиться. — Бэкки, посмотри на меня, — проговаривает тихо, но так, чтобы омега услышал. Бэкхён слушается, переводит взгляд с разбившегося бокала на Пака. Смотрит на него вот так впервые за несколько лет и скулит от тех перемен во внешности, которые он моментально замечает. Бён хочет хныкать и громко рыдать, но всё, что он делает, так это позволяет слезам тихо скатиться по щекам. — Можно я коснусь тебя? « — Можно, конечно же можно, какого хуя ты вообще спрашиваешь, я ведь твой, полностью твой, в каждой Вселенной тебе принадлежу, тебя всегда любить буду», — омега ведёт по своему мужчине разбитым взглядом, чувствует, как мальчик внутри этот бетон кувалдой рушит, пытается до своего счастья добраться. — Не смей, — два слова, а мир двоих, одиноко сидящих за барной стойкой в каком-то элитном клубе Сеула, трещит по швам. — Не пересекай черту, не смей, блять, забывать, что между нами закончилось всё тогда, когда меня призвали на игры. Чанёль откидывается на спинку высокого барного стула. Конечно, как он мог такое забыть — альфа горько усмехается — перед ним ведь Победитель семьдесят четвёртых Голодных Игр — Бён Бэкхён. Омега ведёт по нему яростным взглядом, которым наверняка можно разрубить континенты, вскакивает со стула и направляется к выходу, на пути бросая «не смей приближаться ко мне!». Пак делает глоток высокоградусного напитка и выдыхает: слишком много «не смей» он услышал за последнюю минуту, оттого всё нутро и стремится сделать всё с точностью наоборот: приблизиться, забыть, обнять так сильно, так крепко, чтобы весь мир понимал, кому принадлежит Победитель Голодных Игр, чтобы ни у кого и в мыслях не было снова ранить этого мальчика, такого крохотного, мягкого и невинного. Чанёль мыслям криво улыбается, вспоминая запись позапрошлых Игр, где этот пятнадцатилетний мальчик одним камнем всем черепа разломил, где выл, пытаясь унять дрожь в теле то ли от холода и дождя, то ли от душевной боли, что ломала кости изнутри. — Бэкки, — проговаривает тихо, но знает, что омега замер, не смея и шагу сделать. Пак поднимается со стула, тянет руки к карманам и кидает бармену огромные чаевые за себя и за Бёна. Альфа оборачивается, снова смотря на чужую спину и давя в себе желание подойти и сгрести в объятия мальчика. — Через две недели объявят жатву, — видит, как всё тело омеги вздрагивает и как тот поворачивается к нему, смотря в глаза. — А через три недели бойня начнётся. Бэкхён мычит, моментально уходя в свои мысли. Он мечтал об этих словах — Чанёль знает. Бён Бэкхён — маленький мальчик, которого вырвали из дома, из объятий родителей, из рук любимого человека. Мальчик, которому пообещали свободу, если он выиграет, и хорошую жизнь его семье, родным и близким. Он тот, кто пережил ад, тот, чьи страдания и боль видел весь мир, наслаждаясь слезами и криками юного омеги, которого за восемь дней игр избивали, унижали, которого довели до степени полного отречения от мира и всех своих духовных ценностей. Чанёль помнит. Помнит, как не мог ничего сделать, как просто сидел на коленях напротив проектора в своём маленьком доме и выл вместе с любимым, дрожа всем телом, смотря как в глазах его мальчика гаснет свет. — Люди наверняка захотят увидеть тебя и прошлых победителей на телевидении, захотят вашей реакции на игру того пацана и других бывших богатеньких деток, — в голове мелькает пара кадров с тем семнадцатилетним омегой в пижаме, который рычал словно рысь и пытался что-то доказать, схватив пулю от Чонгука. — Если не хочешь, — тянет, боится задеть чужую гордость. « — Если не хочешь словить панику от просмотра того ужаса, что там будет…», — читает Бён между строк. — То свяжись со мной или, — Чанёль прекрасно понимает, что этот омега лучше себе ствол дробовика под подбородок наведёт, но ему звонить не будет. — Или с ним, — кладёт на рядом стоящий стол визитку, вспоминая своего менеджера. — Но не иди и не смотри их. В последний раз ведёт взглядом по прекрасному, потерянному лицу напротив: запоминает, в мыслях целует каждый миллиметр, оглаживает. Альфа мягко улыбается и направляется в сторону Бэкхёна, намереваясь пройти мимо, к выходу. Когда они почти пересекаются, мужчина чуть замедляется, пытаясь вновь уловить едва ощутимый цветочный запах своего мальчика, но это всего секунда, которая словно совсем маленькая доза годами сидящему на наркотиках. — Чанёль, — его окликают. Бэкхён на ватных ногах поворачивается и становится совсем близко. — Ты знаешь, да? — утверждает, уверен, что уточнять не придётся. В глубине души надеется на отрицательный ответ, надеется, что самый дорогой человек не узнал об этом. — Я их всех утопил в их же крови, — встречаются глазами. Бён впитывает каждое слово в себя, каждый звук, ощущает, как сердце едва перестаёт биться от такой концентрации чувств и эмоций. — Они все безумно страдали, и в Аду в тысячу раз жёстче страдать будут, — Чанёль смотрит на любовь всей своей жизни и вспоминает, как кромсал ублюдков. Думает, что если бы он вернулся в прошлое, то сотворил бы с ними вещи и похуже, вот только пыток ужаснее человечество пока не придумало. — Я буду ждать тебя, Бэкхён. Помни, что я приму любого тебя и в моих глаза в тебе изъяна нет и никогда не будет. Чанёль уходит. Оставляет своего мальчика наедине с его ужасными мыслями, даёт ему время, чтобы прийти в себя и принять новые факты в жизни — поступает по-джентельменски. Бэкхён усмехается. Он продолжает стоять в пустом клубе и вспоминает каждую секунду их встречи, понимает, что Чанёль действительно пошёл на всё это ради него: уничтожил старый строй страны, поменял целые классы местами и пришёл к нему. Альфа стоял напротив него с окровавленными по локоть руками со взглядом, полным любви и нежности. Стоял напротив и знал, через что Бэкхёну пришлось пройти ради банальной возможности дышать, и на лице его не было омерзения и ненависти, коих омега так сильно боялся увидеть у него. Бён поднимает голову и ведёт взглядом по прожекторам, что светят сначала фиолетовым, потом красным. Он горько улыбается, тихо хихикая и прикладывая ладонь к груди: сердце колотится как ненормальное. Он безумно страшился увидеть, как Чанёлю мерзко от него, оттого и встречаться с ним не хотел, тянул и собирался тянуть до конца жизни, думая, что и на смертном одре не посмотрит в любимые глаза. Бэкхён дрожит всем телом: как же сильно он Чанёля любит. Прошло почти два года, а омега перед ним всё также задыхается, всё также хочет подойти близко, подняться на носочки, носом зарыться в шею, хочет дышать еле ощутимым запахом моря. Обнимать его хочет так сильно, так долго, чтобы аромат его мужчины отпечатался на нём самом. Бэкхён жмурится: воспоминания продолжают обволакивать его. Воспоминания трепетные, те, которые он берёг всю свою жизнь. И все связаны с Чанёлем. Для Бэкхёна счастливая жизнь — жизнь с Чанёлем и только.☾ ☾ ☾
В два часа ночи в кабинете прохладно настолько, что любой другой не из их компании давно бы начал морщиться и пробкой вылетел бы уже отсюда. Помещение просторное, с большим чёрным лакированным столом на одного человека в конце и двумя такими же чёрными диванами, отделёнными друг от друга небольшим кофейным столиком. Мягкий свет никому из них не мозолит глаза: все выглядят расслабленно. Сейчас единственное, что им нужно, так это молча разделить победу в кабинете Президента с дорогим коллекционным коньяком. Разделить победу, выказать поддержку, друг на друга посмотреть взглядом, полным доверия. Намджун оглядывает друзей, рассевшихся на диванах и наконец разрезает тишину своим голосом: — Мы завершили второй этап нашего плана, — никто не вздрагивает: Чонгук лишь приподнимает голову, смотря прямо на Кима. — Я бы без вас не справился, — честно признаётся, кивает. — Завтра начнётся третий этап? — Хосок вертит бокал с янтарной жидкостью в руке. — Да, но сначала я бы хотел обговорить с вами нечто важное, то, что я скорректировал пару дней назад. Все напрягаются: уже не смотрят по сторонам, а обращают сто процентов внимания на негласного лидера. — Южная Корея с завтрашнего дня будет разделена на три области. Каждая получит своего лидера, каждая будет нести ответственность за определённые задачи, каждая должна выполнить своё предназначение идеально, без каких-либо ошибок. Чанёль слушает внимательно, не может уловить суть изменений: — Так это и есть изначальный план, что поменялось? — Крэйх возьмёт на себя Хосок, — твёрдо чеканит Намджун тоном, не терпящим возражений. Чон замечает, что Чанёль напрягается. — Ты уверен? — Хосок спрашивает у Кима, но взгляда с Пака не сводит. Прекрасно ведь понимает, что полного доверия у Чанёля он пока не вызывает. — Полностью, — Намджун видит напряжение лучшего друга, негласно обещает поговорить и объяснить, встретившись с ним взглядом. — Чанёль, Чонгук, — смотрит на самого младшего из них, видит, как тот устал, как вымотан. — На вас будет Сабрия. Позже, если всё будет в порядке, Чонгук полностью завладеет этой территорией, а Чанёль будет со мной, — проговаривает. Все в комнате замирают, понимая, что третья территория — важнейшая в своём составе. — В Пандоре. — Игры будут проводиться в Пандоре? — Да, для них почти всё готово, уже через пару дней жатва будет объявлена, — Ким кивает Хосоку. — Семь дистриктов. Четырнадцать участников будут собраны в Пандоре, а после отправлены на бойню. — Территория для бойни? — Чанёль переводит взгляд за Намджуна, смотря в панорамное окно. — Абсолютно всё готово, — альфа видит напряжение Хосока, видит, что тот хочет задать вопрос. — В чём дело? Хосок сомневается: спросить про наверняка уже определённую судьбу Мин Юнги может быть для него слишком рискованным шагом, ему нельзя показывать сомнение, заинтересованность в жизни мальчишки, что всё детство рос вместе с ним. Нельзя, но одно узнать он обязан: — Будет ли игра честной? — Намджун на его вопрос сдерживает смешок, выгибая бровь. — Что за вопрос такой? Если ты о Мине, то да: никто вмешиваться не будет, его жизнь на бойне будет лишь в его руках. Единственное, что сделаем мы, так подстроим жеребьёвку. — А если он победит? — Пак переводит взгляд с темноты за стеклом на Кима. — Что, если гадёныш выживет? — Да будет так, — Ким пожимает плечами. — Его ждёт судьба та же, что и всех победителей, — он оглядывает друга, наблюдает за реакцией. « — Получит судьбу Бэкхёна», — без сомнений. — Удалиться можно? — повисшую тишину нарушает младший Чон, оглядывая своих товарищей. — Я только вернулся из заграницы, не спал нормально несколько суток. Намджун поднимается с дивана, оглядывая уставшее лицо Гука: — Да, ты отлично потрудился там. — Отлично всех запугал, — исправляет Хосок, а Ким закатывает глаза. — Я тогда пошёл, — коротко кивает товарищам Чонгук и разворачивается, хватая покоящуюся в ножнах катану. — Я тоже ухожу, мне ещё переделывать документы, да и секретарь заждался, — Чонгук не останавливается, игнорируя Хосока и его намёк на то, чтобы выйти вместе. — Он вообще кого-нибудь любит? — Хосок хмуро выгибает брови, смотря на Намджуна и Пака. — Ну, бывайте. Чон торопливо выходит, уже не собираясь перекидываться с Чонгуком дружелюбными фразами. Альфа, спускаясь вниз на втором лифте, поправляет тёмное пальто. В здании везде горит мягкий, не режущий глаза свет, каждые десять метров стоит обученная охрана, но взгляд сразу же, как двери лифта открываются, цепляется за маленькую фигуру, расположившуюся в вестибюле на диване. — Ты не замёрз? — парень под его взглядом крупно вздрагивает и оборачивается. — Ну я же просил меня не ждать. — Я Ваш секретарь, разумеется, я буду сопровождать Вас везде, — бета встаёт и упрямо смотрит на главного, остановившегося напротив. — Так и скажи, что боялся, что меня тут застрелят, Тэхён, — Чон устало улыбается, замечая плохо скрытые испуг и напряжение в глазах помощника. — Сколько раз говорил, что всё в порядке. Они направляются к выходу: Тэхён держится чуть позади, следуя правилам этикета и игнорируя все препирательства босса по этому поводу. — Ваш муж звонил семь раз, просил приехать как можно скорее, — Ким крепче сжимает руль, заворачивая на оживлённую улицу. — Видимо, у него… эм, — тянет, пытаясь тактично донести информацию и не сгореть одновременно от стыда. — То самое состояние. Хосок молчит, сдерживает все рвущиеся наружу смешки, даже не пытаясь помочь секретарю: — Ну, я жду, что там у него? — безумно жалеет, что сел на заднее сидение, что не видит, как красные пятна с огромной скоростью распространяются по шее, щекам и кончикам ушей. Тэхён шумно выдыхает, ерзая туда-сюда, чувствует, как чужой взгляд прожигает в нём дыры. Желание врубить радио на полную громкость растёт в геометрической прогрессии. — У него сейчас та самая часть полового цикла, которая интервально повторяется в половой системе омег, связанная с созреванием репродуктивных органов, готовых к зачатию детей, — выпаливает, яростно сжимая руль. Лишь бы отстал. На пару секунд в машине повисает молчание, а дальше — громкий хохот Чона. — Тэхён, о мой бог, — Хосок прикрывает глаза, пытаясь прекратить смеяться и взять себя в руки. — Как же прекрасно ты избегаешь слов, которых так стесняешься. Бета ворчит себе что-то под нос, не отрывая глаз от дороги и собираясь что-то спросить, но его снова перебивает наглое начальство: — Так безумно люблю эту черту в тебе, ты не представляешь, — Хосок говорит это обыденным тоном, не придаёт сказанному какого-либо значения, отворачивается в сторону окна, рассматривая ночной город. Машину на долю секунды ведёт куда-то влево, но Хосок, будучи уставшим просто невероятно, на это внимания должного не обращает, сонно моргая и оглядываясь: — Ты тоже устал, да? — спрашивает, снова смотря на спину своего подчинённого. — Чуть-чуть, — хрипло отзываются. — Вас в особняк или в пентхаус? — тактично всё же задает вопрос. « — Вас в особняк к Вашему прекрасному, нежному, течному мужу или в пентхаус, чтобы Вы воспользовались редким свободным временем и хотя бы выспались?», — не договаривает. — А куда мне стоит поехать? — спрашивает и уже самому себе не удивляется: во многих вопросах доверяет ему. — В пентхаус, — звучит решительно, без сомнений: удивительно, как руль ещё не прогнулся под таким давлением слабых пальцев щуплого беты. — А супружеский долг? — Хосок усмехается: он даже в ответах Тэхёна не сомневается. « — К чёрту», — хочет пробубнить Ким. — Если Вы в таком состоянии поедете выполнять его, то уверяю, к утру от Вас ничего не останется. — Оскорбляешь? — Хосок проговаривает деланно обидчивым тоном. — Ты меня недооцениваешь, — будучи чертовски уверенным в себе хмыкает. — Но всё же едем в пентхаус, сообщи моему драгоценному мужу, что… — Я понял, — кивает, как раз на перекрёстке заворчивая в противоположную от особняка сторону и готовясь написать сообщение Чон Хансолю, что его муж слишком занят.☾ ☾ ☾
Намджун с минуту смотрит на лучшего друга, после переводя взгляд на коньяк в собственной руке. Гнетущая тишина повисла в помещении, но она им не мешает. Ким легко читает Чанёля и прекрасно понимает: тот в своих мыслях погряз, утопает, думает как всегда о своём, родном. — Ты с ним виделся, да? — наконец вырывает друга из тяжёлых мыслительных процессов. — И как? — Просто пиздец, — Чанёль выдыхает шумно, видит, как Ким от его слов веселеет. — Не пойму, где ты тут что-то смешное услышал? — хмурится. — Забавно видеть тебя таким, — альфа пожимает плечами, уточняя: — Снова с ума сходящим по этому омеге. — Я и не переставал, — возражает, давя грусть в голосе. — И не пытался ведь, — приподнимает брови. Намджун окунается в ретроспективу, вспоминает, как Пак в их былом дистрикте метался по его дому, говоря и говоря об этом омеге с пылким и вредным характером. — Не пытался, — соглашается, утвердительно кивая. — А был выход другой, когда дело касается такой любви? — Я тебя никогда не пойму, ты ведь знаешь, друг мой, — альфа усмехается, опуская бокал на стол и вставая с дивана. — Любовь не для меня. — Ты прожил-то всего ничего, ещё никого не встретил, а так говоришь, — Чанёль качает головой: он никогда ничего не понимает, когда дело касается его. — Но, Намджун, Бэкхёна больше я никуда не отпущу, он ни в чём участвовать не будет, — смотрит прямо в глаза, предупреждает. Чанёль не позволит. Какие бы цели у его союзников и друзей по поводу бывших победителей ни были — Пак и посмотреть в сторону Бёна не даст. Будет омегу от любых плохих эмоций, конфликтов, ситуаций защищать. Если понадобится, то по телевидению объявит его неприкосновенным, наденет на себя рыцарские доспехи и встанет с мечом, готовясь разрывать в клочья любого, кто к его смыслу хоть шаг сделает. — Спрячешь его в своём замке и выпускать не будешь? — Только с его разрешения, — упрямо поправляет. Спрятать, установить режущие лазеры, поставить лучшую охрану возле всех дверей — он точно способен на это всё, но только если ему позволят. — Теперь ты не дикий дракон, сжигающий всё на своём пути, — Намджун устало вздыхает. — Ручной дракон одного мелкого, щуплого и вредного омеги, — поправляет самого себя. — Всегда таким был, — упрямо возражает, хмурясь. — Да-да, — Намджун хрипло смеётся, держа руки в карманах. — Поэтому я и напрочь отказываюсь от любви, — улыбается, смотря на опасные искры в глазах друга. — Любовь омеги способна начать вить из тебя нити, превращая даже самых сильных в марионеток. Чанёль готовится дать словесный отпор, но замолкает, потому что да. Любовь сама по себе штука такая, интересная. Даже его, Чанёля, сделала мужчиной почти на побегушках. А Чанёль мужчина сильный, мужчина, под берцами которого вся страна отныне дрожит, трясётся. — Только с ним с ума не сойди, — предупреждает, оглядывая задумавшегося друга. — Иначе лично из этого омута тебя вырву. Грубо и безжалостно. Пак закатывает глаза: — Рано или поздно все мы встретим тех, кто сведёт нас с ума, — альфа улыбается. — Я, ты, Хосок вроде уже, даже Чонгук. — Ни я, ни Чонгук уж точно, — Ким хрипло смеётся, отпивая коньяк. — Он — моя копия: холодный, расчётливый, кровавый, не нуждающийся в любви. — Мда, — выдыхает, уже не чувствуя сил для спора с упёртым на своём Намджуном. — Забудь, ты просто прочувствуешь это на себе, вот тогда и прибежишь за советом, — посмеивается, тут же слыша категоричное тихое «нет». — Лучше скажи, что с Хосоком? Почему его в Крэйх? — Доверься ему, — отрезает. — Знаю, у тебя с этим проблемы, но сейчас выбора нет: ты должен быть с Чонгуком, боюсь, он пока неуравновешен, а Крэйх без Хосока оставить не на кого, да и к тому же, важнейшие фазы происходят именно в Сабрии и Пандоре, за Крэйхом пока просто нужно следить и восстанавливать. С этим Хосок справится отлично, — осушает бокал, смотря на Пака, мол: «понял?». — Понял, — устало тянет Чанёль, разминая шею. — Что нам ещё осталось? — Только младший Мин, — вспоминает портрет былой королевской семьи, на котором одного точно не хватало. — Да и это уже не так важно: о его существовании страна не знала, значит, и о нашей ошибке тоже никто не прознает. Остаётся только надеяться, что он будет сидеть тише воды, ниже травы.☾ ☾ ☾
Юнги перебирает чужие волосы и тихо напевает мелодию из песни любимого исполнителя. У него голос хриплый, он в ноты иногда не попадает, но дети и Джиён не жалуются. Малыши старательно пытаются заснуть, крепко зажмуривая глаза и пытаясь избавиться хоть в кровати от постоянного напряжения и страха. Джиён на соседней кровати, также как и Мин, гладит Юймина по голове, другой рукой массируя тому ножки и пытаясь усыпить мальчика. — Юн-хён, — омегу из транса вырывает шёпот снизу. Юнги слегка вздрагивает и оглядывает Чонина, открывшего глаза и слезливо смотрящего на него. — Что такое, малыш? — тихо и мягко спрашивает, старясь не потревожить почти заснувшего Юймина. — Я, — запинается, упираясь взглядом старшему в шею. Юнги ещё нежнее (куда ещё?) поглаживает мальчика по спине, приободряя и давая чуть-чуть смелости. — Я сегодня рано утром разговор взрослых случайно подслушал, — проговаривает так тихо, что Юнги и молчащему Джиёну приходится напрячь слух. На мгновение в их домике слышно только сопение окончательно заснувшего Юймина. — Они сказали, — снова запинка. В глазах мальчика скапливаются крупными каплями слёзы, Юнги удивляется, как они ещё не скатились вниз по щёчкам. — Что на жатве завтра выберут точно тебя, — наконец выдавливает из себя то, что хранил с ужасом весь день, поднимая глаза и смотря на замкнувшегося в себе Мина. — Но ведь в коробке будут тысячи имён, почему они так уверены, что им попадётся только твоё? — на грани истерики спрашивает, не желая даже думать, что сказанное — правда. Юнги молчит. Он не совсем понимает, что сказать, как объяснить, как успокоить и уложить в спокойный и крепкий сон. У омеги совсем нет опыта разъяснений тяжёлых ситуаций с детьми, он не представляет даже, как отвести взор внимательного ребёнка от этой темы. А в том, что Чонин невероятно внимательный и смышлёный не по годам мальчик, Юнги уверен на все сто процентов. Ещё он был уверен, что с этими детьми за пару месяцев совместного проживания он не сблизится хотя бы потому, что опыта во взаимодействии с ними у Мина попросту нет. Но всё получилось с точностью наоборот. Чонин и Юймин слишком много плакали, не специально требуя к себе внимания и заботы, которых Юнги и Джиён не могли их лишить. Омега не помнит, сколько раз он бережно к себе каждого из них прижимал и утирал слёзы. Самому внутри тоже хотелось сесть на пол и позорно разреветься, а после ситуации с наказанием и кнутом вообще жить на время перехотелось, но детки не отходили, постоянно рвясь то взять на себя часть его тяжелой для них работы, то отдать половину своей еды раненому омеге. Юнги не поймал тот момент, когда так сильно привязался к каждому из них, от этого осознания больно становится вдвойне. Больно, потому что Юнги совсем скоро, уже через пятнадцать часов уйдёт от них. Но омега умеет это делать: он благодарит Бога за то, что тот научил его улыбаться даже тогда, когда ситуация пинцетом вынимает все его нервные окончания. Именно это Мин делал, делает и будет делать всегда, но сейчас он хочет сделать это искренне. Омега всем сердцем желает, чтобы эти дети запомнили его искренним. Юнги глядит тёплым взглядом на тихо плачущего мальчика и тянет уголки губ вверх, тыкая указательным пальцем тому в нос: — Ну ты чего? — мягко шепчет, убирая ребёнку шелковистые волосы за ухо. — Всё будет хорошо, — улыбается, потому что хочется улыбаться. И ещё хочется плакать от счастья, потому что, сидя на эшафоте перед повешенными отцом и братом, трупы которых были закиданы яйцами и пропахшими продуктами, Юнги не думал, что жизнь напоследок подарит ему ещё дорогих и прекрасных людей, которые, хоть и на короткое время, но помогли забыть острую, тянущую, режущую изнутри боль. — Я вам всем так благодарен, — смотрит на поникшего Джиёна и раскинувшего в разные стороны ручки спящего Юймина. — Пожалуйста, — сипло, потому что дерущий горло ком не даёт нормально говорить. — Пожалуйста, я вас очень прошу, живите. — Юн-н-н, — тянет, «хён» из-за всхлипов договорить не может. — Ну, — Мин смеётся, притягивая к себе ребёнка и обнимая. — Не плачь ты ведь только вчера пообещал мне, — вспоминает, как омежка уверено клялся, что больше ни единой слезинки не прольёт и будет сильным. Юнги ещё долгие минуты успокаивает ребёнка, пока тот, резко от эмоций не вырубается, прижавшись холодным носиком к его ключице. Он размеренно поглаживает того по спинке, продолжив напевать мелодию. Омега едва чувствует, как сам почти засыпает, но его аккуратно похлопывают по плечу, вырывая из дрёмы. — Джи? — сонно спрашивает, привставая и оглядывая молчаливого омегу. — Что такое? — Пошли сядем, — Пак кивает на маленький столик и направляется к стулу, тихо усаживаясь и оглядывая спящих детей. Юнги немного дезориентирован в пространстве, оттого движения чуть заторможены, но спустя минуту он уже сидит напротив друга и поджимает ноги, укладывая подбородок на колено. Джиён молчит, жуёт губу и выглядит неспокойным. — Да не переживай ты так, — Мин усмехается. — Мы все знали, что так будет, ты уже давно должен был свыкнуться с этой мыслью. Омега смотрит сердито: — Почему ты такой спокойный? — искренне не понимает он. Юнги думает, почему не понимает? Разве это не ясно? — Джи, потому что я с момента переворота знал, что меня первым отправят туда, — пожимает плечами. — Я смирился, что попаду туда. — А что будешь делать, когда попадёшь? Что? Что предпримешь? — слегка повышает тон Пак, и Юнги шикает, косясь на детей. — Юнги, тебя не пощадят, — смотрит испуганно. — Даже если противниками станут твои бывшие друзья — они все хотят выжить, они и тебя, не моргнув, попытаются убить, ты понимаешь? — Естественно, понимаю, — раздражённо проговаривает, сжимая ладони в кулаки. — Ты ведь умеешь драться, да? — с надеждой спрашивает. — Оружиями хоть какими-нибудь пользоваться умеешь? Может, занимался скалолазанием? Знаешь, как делать всякие бомбы? Юнги, умоляю, что-нибудь скажи, — слезливо смотрит на опустившего глаза Мина. — Думаешь, ребёнок из королевской семьи будет уметь хоть что-то из вышеперечисленного? — видит, как друг чуть ли не отшатывается и всхлипывает. — Правила игр всё те же: нам дадут неделю на обучение и, — кусает нижнюю губу так сильно, что кожа на ней лопается. — Поиск спонсоров, — выдыхает, неверяще уставившись в окно. — Я попробую. — Что попробуешь? — Попробую выжить, — кривит губы, прижимая пальцы к ноющим вискам. В домике на некоторое время повисает угнетающее молчание, нарушаемое только сопением детей. Каждый из омег ушёл в свои ужасные, поглощающие здравый рассудок мысли. Юнги успокаивает себя мыслью, что и другие участники игр не будут обучены убийствам и другим специфичным навыкам — они все на равных, у них у всех одинаковые шансы. Джиён оглядывает друга, не зная, стоит ли начинать следующий разговор. Пак видит, как сильно тот о чём-то задумался, но не сказать он не может. — Ты ведь в курсе, что делают с победителями игр? — не спрашивает. Утверждает. — Ещё бы я не был в курсе, — омега и бровью не ведёт, продолжая наблюдать за тёмными улицами через окно. — Думаешь, в этот раз ничего не изменится? — с надеждой на отрицательный ответ спрашивает, уставившись на друга. — Джи, — усмехается. Юнги поражается его наивности. — Детей после физической и моральной трёпки на играх клали под богатеньких взрослых альф и омег, неужели ты думаешь, что они упустят шанс поиздеваться так сейчас? — вопрос остаётся без ответа, потому что Пак тупит взгляд, снова задумываясь. — А если победитель — ты. Надеюсь, победителем станешь ты, — откажется? Юнги молчит, прикусывая нижнюю губу. Он прекрасно знает, что происходит, если победитель отказывается заниматься проституцией. — Когда победитель отказывается идти на поводу у Капитолия, то все тех, кто ему дорог, убивают, Джи, — шепчет тихо, боясь режущей острым ножом тело правды. Джиён дёргается всем телом, не веря в услышанное, его глаза широко распахиваются, а сам он, словно рыба в воде, раскрывает рот, пытается что-то сказать, но, кажется, теряет дар речи. — Но ведь, — прерывисто выдыхает, хлопая глазами. — Никто ведь об этом не говорил. — Да, — согласно кивает, вспоминая каждого мальчика, выигравшего игры. Юнги с ними всеми виделся, всем пожимал руки, всех поздравлял. — Потому что Капитолий был ублюдочным и жестоким, — шепчет, прикрывая глаза. Шепчет, вспоминая тираничного, но любимого отца, что всё поощрял, всё разрешал, что сам угрожал и сам развязывал руки высшему обществу, позволяя людям из семи дистриктов видеть жестокость на постоянной основе. Они сидят так ещё около десяти минут: Юнги морально с духом собирается, Джиён пытается молчаливо оказать поддержку единственному другу. Жатва начинается в два часа дня — всегда так было и будет, никто время не менял. Юнги встаёт со стула, направляясь к кровати: он прекрасно знает, что не уснёт, но ещё чуть-чуть хочется насладиться теплом Чонина. «В последний раз», — думает, прикрывая глаза и обнимая мальчика. Мин на девяносто девять процентов уверен, что не вернётся, уверен, что больше не обнимет и не успокоит, уверен, что для него настал конец. Юнги думает, что на играх он, вероятнее всего, проиграет. Юнги в какой-то частичке души рад, что ужасным воспоминаниям и мыслям в его голове наконец придёт конец.☾ ☾ ☾
Бэкхён шумно дышит, поджимая под себя ноги и выгибая на них пальцы. Ему холодно, тревожно, хочется рвануть на кухню и запихнуть в себя всю еду, чтобы ещё побольше сладкого, но он держится. Нетерпеливо жуёт губу, сдерживает слёзы, что хотят скопиться в уголках глаз и крупными каплями скатиться вниз. Омега сидит маленьким комочком на большом диване в серой толстовке и штанах, почти спадающих с него. Ему чертовски некомфортно в собственной квартире, но он из неё даже не высовывается, не говоря уже о том, чтобы начать заниматься переездом. Пентхаус у него весь наполнен роскошью: отделан в черных, красных и золотых тонах, с большой и мягкой мебелью, с его огромным портретом во всю стену. Бён, честно, считает, что это не его квартира, а квартира элитной проститутки, хотя от правды это ничем не отличается. А также на картину с изображением себя самого не смотрит и за всё время проживания здесь ни разу не посмотрел, единственное его желание — взять нож и начать резко вести им по полотну, лишь бы убрали. Лишь бы позволили убрать. Омега непрерывно глядит на огромную плазму напротив, следит за действиями на экране, впитывает словно губка информацию. Он, не отрываясь, наблюдает за говорящим свою речь Намджуном, внимательно её слушает и повторяет все слова про себя, пытаясь убедиться наконец, что всё закончилось, что он в безопасности. Телефон на кофейном столике уже несколько минут продолжает вибрировать и нервировать Бэкхёна, но тот лишь хмурит брови, снова кусает уже слегка кровоточащую губу и смотрит, не обращая внимания на мобильный. Он смотрит-смотрит-смотрит. В безумно важный момент, когда камеру перевели на него, Бён психует неожиданно для себя, резко вытягивая ногу и швыряя смартфон подальше, прямо в стену, наконец ловя идеальную тишину, не считая говорящего телевизора. — Последние семьдесят восемь лет наша кровь подвергалась истреблению, — омега завороженно следит за говорящим мужчиной. Тот в официальном чёрном костюме смотрит прямо в камеру, но Бэкхёну кажется, что тот глазами пожирает его самого. Чанёль это и делает там, на заседании. Прекрасно знает, что на него сейчас смотрит его мальчик. И Пак говорит всё то, что Бэкхён так хочет услышать. — Но сейчас эта страна сменила все роли, — альфа знает: его речь слушают все. Он знает и говорит всё то, что может успокоить весь их народ. — Сейчас мы на вершине и нас никто не посмеет тронуть, так как отныне и навсегда мы — те, кто определяет реальность, кто её создает, кто её преобразует под себя. Отныне ни одна наша кровь не прольётся, никто из наших людей не пострадает, никто не познает горечь утраты, — проговаривает, а вся страна за экраном замирает. Каждый проговаривает про себя его слова, каждый ищет спокойствия, каждый находит. 23 марта 2143-его года люди былой грязной крови вознеслись на вершины, став в своей стране богами. Люди впервые за семьдесят восемь лет задышали свободно, задышали без боли и страха в груди, они чувствуют столь желаемую эйфорию от осознания, что да: отныне их жизни в их руках. И так же жизни тех, кого они так ненавидят, кому желают все кинжалы в каждый сантиметр тела вогнать, тоже в их руках. Бэкхён глядит на своего мужчину и с облегчением выдыхает: его больше не трясёт, он отпустил истерзанную губу, а руки больше не дрожат так, словно он алкоголик со стажем (хотя, почему «словно»?). Омега наконец выходит из транса и оглядывается, вскакивая с дивана и в два счёта подлетая к кухонному гарнитуру. Пепельноволосый на ходу вырывает нож из подставки, всё также быстрым шагом преодолевая всё расстояние: от кухни до гостиной, где на стене расположился злополучный портрет. Он даже не смотрит, не останавливается ни на секунду, широко замахиваясь и протыкая плотную ткань острием, ведя диагонально, разрывая полотно, полосуя собственное лицо на картине. Уничтожает то, что ему подарил один из бывших влиятельных людей Капитолия. — Умирай, — рычит, освобождаясь, смотря, как кусок ткани съезжает. — Я свободный! — кричит на весь дом, кричит громко, так, чтобы все услышали, продолжая кромсать свой портрет. Люди думают, что жизнь победителя Голодных игр сладка. Люди ещё никогда так сильно не ошибались.☾ ☾ ☾
Жатву проводят именно на площади — она окружена домиками, убрана и заставлена стульями и сценой, а каждые пять метров навешали флагов. Телевизионщики с камерами всех людей только нервируют, в их седьмом дистрикте их только больше — ещё бы, здесь ведь живет былой Принц Капитолия. Погода пасмурная, солнце зашло за тучи — и даже это не поменялось ни капли. Джиён поглубже вдыхает воздуха в лёгкие, у него дрожат руки и болит щека от глубокой царапины, а в мыслях крутится сегодняшняя сцена, где парочка омег носились в столовой, туша доставленное миротворцами мясо в печи. Пак тогда испытал злость, которую ранее не чувствовал никогда: он ворвался на кухню, еле сдерживая себя, чтобы не опрокинуть поднос с едой. — Какого хуя вы творите? — шипит змеёй, подлетая к спокойным улыбающимся омегам. — Готовимся к ужину, — один из них закатывает глаза, фырча под нос, спрашивает так, словно Джиён задал невероятно глупый вопрос. — Что не так? Нас в этом году не выберут, это повод радоваться и торжествовать, — пожимает плечами. Он хочет что-то ещё сказать, но не успевает, потому что Пак замахивается, больно ударяя омегу по лицу. — Ну и зачем? — чуть позже Юнги недовольно мычит, сжимая ложку Юймина покрепче. — Они ведь правы: их в этом году не выберут. Джиён лишь недоумённо пялится в ответ, сжимая руки в кулаки: он всё ещё безумно зол. — Почему ты так спокоен? — повышает тон, пугая детей. — Они ведь пир устроят после Жатвы! А мы, а ты… — всхлипывает, наконец осознавая весь ужас ситуации. — Джи, тут дети, — отрезает Юнги, отворачиваясь и разрывая чёрствый хлеб. — Держи, А-мин. И вот сейчас люди, одетые в белые, голубые, бежевые одежды, привезённые недавно из столицы, молчаливо гуськом подходят по очереди к четырём столам, расположившимся в конце площади. За столами сидят омеги и беты, они ведут отчёт, отмечая в журналах всех прибивших. Позже они всё проверят, а тех, кто на Жатву как-то умудрился со всей охраной не явиться, казнят. Детей от двенадцати до восемнадцати расставляют группами по возрасту и полу на огражденных площадках: самые младшие оказываются в конце, а старших ставят вперёд. Из всего их домика только Юнги и Джиён стоят в группе, Юймину и Чонину ещё нет двенадцати, они вместе со взрослыми выстроились по периметру, крепко сжимая за ручки друг друга и не сводя пытливых, встревоженных взглядов с толпы, не видя Юнги и Джи, но зная, что они стоят где-то там. Люди всё прибывают, становится тесно: Юнги раньше думал, что их в дистрикте не так уж много, но сейчас это мнение кардинально меняется. Жатва транслируется во всех остальных дистриктах и в центре в режиме реального времени, Юнги замечает, как его снимают крупным планом, но держится, сжимая конец бежевой рубашки слишком сильно, чуть ли не рвя её. Омега упрямо смотрит вперёд, на временную сцену впереди себя. На этой сцене — кафедра с микрофоном, три стула и два больших стеклянных шара с несколькими тысячами имён альф и омег с бетами. Юнги уверен, на всех этих нескольких тысячах конвертиках аккуратным почерком будет выведено его имя. Два из трёх стульев занял впервые приехавший в Дистрикт-7 мэр — низкий, пятидесятилетний лысеющий господин, и приехавший из Капитолия Феликс Ли, омега-сопроводитель, тот, кто в некоторой степени несёт ответственность за подготовку к играм, — с длинными серыми волосами, в ярко-синем костюме-двойке и водолазке и с мягкой, спокойной улыбкой. На третьем восседал тот, кому Юнги всем сердцем желает свернуть шею, — главный миротворец в их дистрикте. На огромных часах стрелки бьют ровно два часа дня. Феликс Ли выходит к кафедре, оглядывает толпу, ставшую в две огромные группы, и начинает свою речь. Голос у него противоречиво ситуации бархатный, успокаивающий: — Приветствую дорогих жителей Седьмого дистрикта, — он начинает свою речь, и Юнги думает, что через год он скажет тоже самое. — Перед началом великой Жатвы наши прекрасные лидеры произнесут речь, прошу вас, — смотрит на первый ряд, смотрит на Юнги. — Обратите ваше внимание на экраны, — он оборачивается, наблюдая за стоящим у такой же кафедры Ким Намджуном, внимательно смотрящим в камеру. Юнги медлит, смотреть на того мужчину ему совсем не хочется, он лишь прикрывает глаза и слушает. Тот рассказывает об ужасных годах несправедливого угнетения их народа, рассказывает о том, что отныне в их стране существуют чёткие границы между тремя главными территориями, объявляет начало Жатвы. — Всё изменилось, но голодные игры остались. Они будут напоминанием и предостережением для бывших королей. — Правила игр просты донельзя, — фокус на Паке, но Юнги слышит лишь голоса. — Раз в год дистрикты предоставляют для участия в Играх одного омегу или бету и одного альфу — трибутов. Четырнадцать трибутов со всех дистриктов через неделю после Жатвы помещают на огромную открытую арену. И в течение нескольких недель они будут сражаться друг с другом, будут бороться за жизнь, будут показывать себя всему миру. Последний выживший становится Победителем Голодных игр. — Голодные игры — праздник, спортивное соревнование, возможность одному из трибутов родиться заново, став звездой в Капитолии. Толпы из всех семи дистриктов молчат, не следуют за Феликсом, мэром и главным миротворцем — не начинают аплодировать, ярко улыбаясь речи лидеров, но это никого никак не смущает. Долгие тридцать секунд ещё раздаются хлопки, и потом утончённый омега наклоняется для удобства к микрофону: — Итак, приступаем ко второму значимому событию для нас, — он улыбается. « — Можно подумать, что было что-то важнее», — проносится в голове каждого. — Сперва наши прекрасные, мягкие и нежные омеги и беты! — восклицает Ли и семенит к шару, расположенному в метре от кафедры. Феликс глубоко опускает руку внутрь и тщательно перемешивает конвертики, чем заставляет Юнги и остальных криво улыбнуться — все знают, чьё в итоге имя там будет. — Итак, — достав бумажку, он быстрым шагом подходит к кафедре, обворожительно улыбаясь в камеру, прекрасно зная, что на него сейчас смотрит весь мир. — Первым омегой или бетой, принявшим участие в новых Голодных играх от Седьмого дистрикта, будет, — он тянет, разворачивая конвертик и доставая листок. Юнги не знает, в чём дело, но он крупно дрожит. — Мин Юнги! — ясно восклицает Феликс, а всё вокруг человека с этим именем трястись вмиг перестаёт. Все продолжают молчать, лишь Феликс Ли, стоя рядом с микрофоном, хлопает в ладоши, разнося этот звук, наверное, не только по площади, но и по всему поселению. — Дорогой, ждём тебя на сцене. Юнги чувствует, как горло перехватило, он не в силах и звука издать, а люди вокруг него расходятся. Он краем глаза умудряется заметить, как некто хватает за руку не двинувшегося ни на миллиметр Джиёна и уводит его в сторону. Мин тихо выдыхает, чувствуя как ветер просачивается сквозь рубашку и морозит бледную кожу, для него этот момент замирает, в ушах звенят сирены, воют об опасности, но Юнги лишь сильнее сжимает кулаки, врезаясь ногтями в кожу ладоней. Омега наконец отмирает, когда видит приблизившегося к нему беспилотника, снимающего все его колебания, широко распахнутые глаза и испарину крупным планом в HD качестве. Мин не понимает, почему так отреагировал на это: он ведь всё знал с самого начала, он должен был быть готов. Но причина проста: к такому, каким бы ты сильным ни был, ты не подготовишься. Он на негнущихся ногах делает первый шаг в сторону сцены, а толпа в гробовом молчании расходится, образуя живой коридор. — Хён! — позади кричат сдавленным голосом, но Юнги лишь сильнее закусывает внутреннюю сторону щеки и с непроницаемым лицом оборачивается, оглядывая вырывающегося Чонина и ревущего А-мина серьёзным взглядом. « — Вы обещали, что отреагируете нормально!», — так и орёт им в мыслях. Последнее, что ему сейчас нужно, так это чтобы весь мир увидел настолько дорогие для Юнги отношения, что словно самый драгоценный секрет из всех его секретов. Он осаждает детей взглядом всего за пару секунд и, не теряя время, разворачивается обратно, уже крепким шагом — надо признать, что чужой крик вывел его из состояния оцепенения и страха — направляясь к ступенькам и терпеливо ожидающему его Феликсу Ли. — Душераздирающая сцена, не правда ли? — тихо и без микрофона проговаривает он Мину. — Почувствуй себя в нашей шкуре, сукин ты сын, — Ли улыбается, на камеру мягко похлопывая Юнги по плечу и ведя к его месту. Омега встаёт рядом по правою сторону от кафедры, не отвечая Феликсу ничего, но держа его слова крепко в мыслях. Да, именно каждый год из-за его семьи и крепких политических устоев тоже самое испытывали люди другого класса. Юнги чувствует себя в их шкуре, чувствует, как паршиво в этой шкуре быть. Многие считают, что лучшая месть — забвение, которое похоронит врага в прахе его же ничтожества, но Юнги и другие в их прогнившей насквозь стране думают иначе. Лучшая месть — это будущее, где обидчика поставили на место пострадавшего. Юнги стоит смирно, утонув в своих мыслях, а многотысячная толпа застывает в единственно доступном им акте своеволия — молчании*.