вседо(зволенность/верие)

      С не до конца закрытого кухонного крана ритмично и действующе на нервы капает в оставленную в раковине миску из-под хлопьев. Падение каждой капли эхом отдаётся в ушах и гортани, заставляя невольно сглатывать и ощущать собственный пересохший от жажды язык наждачной бумагой, едва ворочающейся во рту и то дело липнущей к нёбу. Полупрозрачные завитки воды наверняка превращают молочные остатки в подобие мрамора — лишь спустя несколько секунд Хигучи осознаёт, что упорно думает о плавном змееподобном закручивании этих псевдомраморных прожилок, а не о пальцах Чуи, размеренно и почти в такт c капаньем воды двигающихся у неё между ног. Он это, похоже, тоже замечает, потому что в какой-то момент рука останавливается, теперь особенно горячо ощущаясь лежащей прямо на клиторе подушечкой пальца, а сам Чуя поднимает взгляд, коротко мотнув головой, чтобы отбросить назойливо лезущую в глаза чёлку — несколько потемневших от пота прядок остаются прилипнувшими ко лбу.       — Всё в порядке?       Смотрящая ему куда-то в плечо, прямо в гречневую россыпь родинок, Хигучи думает о своих мертвецки затёкших бёдрах, где уже ощутимо преддверие судорог — сидеть на Чуе верхом, чуть приподнявшись во имя взаимного удобства движений, на деле оказывается ничуть не удобным, — и, помедлив, тычется носом ему в ухо, чтобы тепло и щекотно прямо туда пробормотать:       — Пить хочется.       Последнее, что подходяще говорить в таких обстоятельствах, но единственное, что искренне срывается с языка.       Он кивает и подхватывает Хигучи под ноги, меняясь местами — покрывало под ней сразу же сбивается, врезаясь складками в кожу, колени машинальной неловкостью сводятся друг до другу и костно звонко перестукиваются, а Чуя шлёпает босыми ступнями на кухню и походя перекрывает кран, на несколько секунд погрузив квартиру в оглушительную тишину, словно прочёл мысли Хигучи, и это далеко не первый раз, когда он чутко угадывает, чего именно она хочет — и за это определённо заслуживает всецелой признательной любви, потому что озвучивать свои потребности и тем более желания (или наоборот, потому что желания можно передушить, а потребности — отнюдь) для Хигучи мучительно тяжело. Затем хлопает дверца посудного шкафа — петли ни к чёрту, мягкого самодоводящего закрытия не было и в помине спустя полгода после установления. С учётом итоговой суммы, выставленной мебельной компанией, это обидно, но, с другой стороны, свою хранительную функцию шкаф исправно выполняет, так что действительно ли необходимо что-то сверх того. Хигучи приобнимает себя за плечи, сверля взглядом неизвестно откуда взявшийся маленький синяк около колена, потом с заминкой опускает руку между ног, трепетно коснувшись промежности. Влажно, липко и зябко. Зябко всегда становится в тот момент, когда тело начинает затекать, мысли сбиваются со сплошного желания на внезапные приступы стыдливости, а долгожданно подступающий оргазм в очередной раз в последнее мгновение предательски откатывается куда-то назад, оставляя разочарованное пресное послевкусие и чувство собственной бракованности. Продолжая сверлить взглядом приколенный синяк, Хигучи складывает пальцы теснее и скользит ими ниже — раздвинув половые губы, дотрагивается до горячего и скользкого от смазки входа во влагалище, чуть надавливает и моментально отдёргивает дрогнувшую руку, едва мышцы протестующе и болезненно сжимаются. Несколько секунд она рассматривает оставшиеся полупрозрачные следы смазки, медленно перетирает их между пальцев, а затем подушечки укладываются прямо на середину языка, и свой собственный вкус ощущается концентрированно солоно, на грани с горечью, и кисловато — Хигучи медленно облизывает пальцы со всех сторон, вбирает их в рот по очереди и посасывает, вслушиваясь в то, как откликается на это собственное нутро.       Похоже на буквальное вкушение запретного плода, и от этой мысли в животе томительно и тянуще подводит.       — Не так страшно или противно, как ты думала, верно? — раздаётся рядом голос Чуи, и прежде, чем Хигучи успевает застигнуто врасплох вскинуться, ей в лоб тычется запотевший холодный стакан воды.       — Спасибо, — негромко выдыхает она вместо ответа и забирает стакан, делая первый глоток, от которого чувствительно сводит зубы и на пару мгновений острой болью пронзает виски. Становится ещё более зябко, зато вспыхнувшие от прилившей крови щёки не ощущаются совершенно пропаще пылающими.       Чуя присаживается рядом, поджав под себя ногу, и, склонив голову к плечу, наблюдает за тем, как Хигучи жадно залпом опустошает стакан — на последних каплях ей приходится запрокинуть голову, и движение гортани становится особенно явным. В тот же момент Чуя придерживает её за запястье, чтобы не выронила от неожиданности стакан, а сам жмётся губами к беззащитно открытой шее, к той самой её части, где кожа нежнее всего. Хигучи застывает, стукнувшись зубами о край стакана, и боится сглотнуть и подавиться, что приходится удерживать уже отпитую воду во рту. Основание языка вскоре начинает ныть и подрагивать, пока Чуя неотрывно ведёт губами вверх и вниз по её шее, и в следующую секунду Хигучи не выдерживает — пытается проглотить воду, неизбежно давится, и во все стороны летят брызги, а часть стекает вниз по подбородку. Несколько секунд Хигучи откашливается, содрогаясь всем телом и ощущая, как практически невесомо Чуя поглаживает её по спине, а затем, когда спазмы стихают, мягко чмокает за ухом.       — Извини.       Качнув головой, мол, ничего страшного, Хигучи делает глубокий вдох и выдох, после чего, неожиданно для самой себя в том числе, заходится в приступе смеха — прижатый к ноге стакан оставляет на бедре краснеющий рельефный круглый след, который Хигучи, постепенно успокаиваясь, задумчиво поглаживает большим пальцем, потому что это ещё одна деталь неловкого момента, из множества которых складываются их с Чуей странные взаимоотношения.       Они встретились полгода назад на фестивале эротических короткометражных фильмов.       Усадив очки на нос, Хигучи сидела в одном из первых рядов, кутаясь по самый подбородок в цветастый платок, потому что поздней осенью в неотапливаемом зале ничего не стоит замёрзнуть, тем более, что зрителей было раз-два — и обчёлся, а те, кто был, по одиночке нахохлившимися птицами рассыпались по креслам на как можно более дальнее расстояние друг от друга, будто запланированное мероприятие — это что-то крайне постыдное, и выйти из зала нужно обязательными незнакомцами, не знающими ни лиц, ни голосов друг друга, чтобы на гипотетическом допросе не выдать ни единой детали о случайных соучастниках.       Ровно в назначенное время начала сеанса статная высокая дама преклонных лет, доброжелательно улыбнувшись и сложив руки перед собой, пожелала приятного просмотра, после чего зал погрузился в темноту.       Хигучи не запомнила ничего.       Ничего такого, что пронзило насквозь исключительно сильным и ни на что не похожим впечатлением.       Кроме чувства склизкого недоверчивого омерзения и желания съёжиться в кресле до микроскопических размеров пыли.       От некоторых сцен становилось настолько не по себе, что хотелось зажмуриться, а от произносимых героями реплик — зажать себе уши, и пару раз она взаправду порывалась это сделать, но всё-таки останавливала себя и делала вид, что поправляет волосы, словно кто-то действительно мог наблюдать за ней во время показа и насмешливо хмыкнуть.       — И об этом все постоянно говорят. Невероятно, — недовольно и в то же время растерянно пробубнила Хигучи себе под нос, когда плавно зажёгся свет, заставляя с непривычки после несколькочасового сидения в полумраке проморгаться и вместе с тем принося облегчение, что похожий на пытку испанским стыдом сеанс, наконец, закончился. И тогда позади неё раздался смешок:       — Разочарованы?       На ряду прямиком за ней — и как только не заметила, должно быть, пришёл уже после начала показа — сидел рыжеволосый молодой человек в молочно-белом свитере с высоким горлом, и смотрелось это умопомрачительно красиво. Их глаза встретились, и его — васильково-синие, завораживающе похожие на цветные линзы — на мгновение распахнулись, а затем вокруг разбежались морщинки, когда он улыбнулся и, уперевшись локтями в колени, подался вперёд, чтобы говорить тише и в то же время разборчиво:       — По-моему, тоже снято довольно безвкусно. Они снова бросаются из крайности чрезмерной физиологии в крайность чрезмерной метафоричности — и наоборот. Всегда становится любопытно, был ли секс у съёмочной группы. Если был, то грустно, что он был именно таким.       Горло взволнованно сжало, и сердечная пульсация, точь-в-точь слоговой ритм, тяжело и неприятно ощутилась в нём — оцепенев, Хигучи стиснула платок на груди и от растерянности даже не отвела взгляд, хотя мурашки далеко не шуточно покрыли кожу — до того стало не по себе.       — Чуя? — кое-как собравшись с мыслями и буквами, выдавила она из себя. Улыбка собеседника стала шире, и он откинулся обратно в кресло, вальяжно закинув нога за ногу.       — Приятно встретиться с тобой вновь, Хигучи.       В памяти моментально воскресла подработка в кафе через дорогу от университета, где Хигучи училась, и их вечно совпадающие с Чуей смены — удачный расклад для дней, когда работать приходилось до позднего вечера, потому что тогда Чуя провожал её до метро, на прощание каждый раз похлопывая по плечу. У них могло бы что-то получиться, но Хигучи была на первом курсе и зациклена на учёбе и желании накопить на переезд от родителей, а Чуя был моногамен и встречался с парнем, который время от времени заходил к ним в кафе и нелепо шутил про двойное самоубийство за чашкой двойного же эспрессо.       — Никогда не думал, что на подобном мероприятии встречу именно тебя. Многое поменялось с последней встречи, да? — хмыкнул он, расслабленно покачивая ногой, и Хигучи бездумно кивнула, лишь немного погодя спохватившись, что её завуалированно назвали недотрогой. Хотя это было так неважно в тот момент, когда она смотрела на Чую, бесконечно красивого и уверенного в себе что тогда, в их только-только знакомство, что сейчас. — Так что думаешь о фестивале?       Сказать правду — господикакнелепостранноимерзконеужелилюдиправдазанимаютсяэтимдругсдругомкакоежезашкаливающеечувствоиспанскогостыда — казалось чем-то немыслимым.       Сказать, что она пришла сюда в попытке найти в эротических фильмах привлекательность секса после испытанного отвращения от просмотра порно и нескольких откровенно провальных проб заняться им с немногочисленными её бывшими парнями, тем более было нельзя.       — Я не особо экспертка, чтобы толком оценить. Это… это было занятно в любом случае, — щёки неконтролируемо судорожно вздрагивали в подобии нейтральной, почти заискивающей ответной улыбки. Чуя буквально оборвал её реплику бесцеремонным вопросом:       — У тебя никогда не было хорошего секса, да?       Хигучи взаправду поперхнулась и на протяжении нескольких секунд не могла вздохнуть. А Чуя рассмеялся и, перегнувшись через ряд, так знакомо похлопал её по плечу.       — Пойдём выпьем кофе или чай? А то из зала начнут скоро выгонять — вон, как косится на нас.       Ещё бы не косились.       Нужно было одёрнуть его бесцеремонность, послать к чёрту или, на худой конец, промолчать и с гордо поднятой головой уйти, однако Хигучи почему-то вместо этого всего встала и, ухватившись за протянутую через ряд руку, точно ребёнок, шатко балансирующий на тротуарной бровке, пошла следом за Чуей к выходу из кинотеатра, у самых дверей позволив ему обмотать платок вокруг её шеи и застегнуть на все пуговицы пальто, будто они давно близки, хотя этого никогда даже и не было.       Ведь нельзя считать близостью каждовечерние в контексте рабочих дней прогулки до метро, похлопывания по плечу и вытаскивание друг друга из передряг со скандальными посетителями?       — А парень твой ревновать не будет? — вырвалось само по себе, пока Чуя, опустившись на корточки, возился с упрямой пуговицей у самого подола её пальто. Лица его в этот момент видно не было, но в короткой заминке отчётливо читался едва сдерживаемый смешок, а потом Чуя ответил: «Мы расстались, когда он уехал в Европу по работе».       Тогда Хигучи поняла, что всерьёз может пропасть в нём, потому всегда хотела бы провалиться по самую макушку в Чую, его безопасную вкрадчивость каждого слова и случайного прикосновения, обволакивающую улыбку и ненавязчивую сдержанную заботу, воспринимающуюся и как должное, и как нечто исключительно драгоценное одновременно.       В подъезде раздаётся грохот чего-то тяжёлого и, очевидно, упавшего — в соседней квартире делают ремонт, и это возвращает Хигучи в реальность, где Чуя со спины обнимает её, уложив подбородок на плечо, и рассеянно поглаживает по животу. Сами прикосновения никаких особенных ощущений не вызывают, но стоит подумать о них как таковых и осознать, как именно кончики чужих пальцев водят по коже — и от спокойствия не остаётся ровным счётом ничего. Выпрямляя спину и сглатывая, Хигучи чуть прикрывает глаза и откидывает голову Чуе на плечо, в то время как его руки уже гораздо смелее скользят по её телу, поднимаясь к груди и оглаживая её, а мягкие поцелуи возобновляют движение по шее, загривку и плечам.       — Нравится? — жаркий шёпот щекочет ухо, что Хигучи невольно ёжится и затем судорожно кивает, потому что сказать «нравится» — значит ничего не сказать.       Она правда не думала, когда соглашалась на предложение Чуи стать для неё проводником в мир сексуальных удовольствий, что подсядет и на новые ощущения, и на самого Чую, как на самый крепкий наркотик.       — Каково тебе было касаться самой себя? — он прихватывает губами мочку, мельком проводит языком вверх и прикусывает кайму уха, заставляя несдержанно и почти мучительно заскулить, а ладони его давно уже спускаются ниже, ниже, ниже, до податливо разводящихся самих по себе бёдер.       Чуя всё время требует от неё говорить во время секса, и это оказывается сладчайшей пыткой, потому что сложить в слова, в звуковую материальность то, что чувствуешь и по кругу гоняешь в голове, преодолевая стыд и страх быть высмеянной — восхитительная свобода. Хигучи не знала, что способна так чувствовать, так хотеть, так жаждать, до той случайной встречи с Чуей, с которым доверие и безопасность были чем-то безусловным и абсолютным, подразумеваемым априори. Несмотря на страх и стыд, она ни разу не чувствовала себя рядом с ним не в безопасности во всех смыслах.       — Н-необычно, — Хигучи знает, что он обязательно будет выспрашивать подробности, и, чувствительно выгибаясь в кольце его рук, когда кусают предупреждающей требовательностью в основание шеи, начинает сбивчиво вполголоса тараторить: — Это страшно и неловко, но мне нравится, правда нравится, и я хочу ещё, хочу почувствовать от начала и до конца, хочу кончить, так безумно хо… — голос предательски срывается, и виной тому Чуя, перехватывающий руку Хигучи и укладывающий её на свою со словами: «Научи». У неё дрожат и отнимаются пальцы — повернув голову и уткнувшись в него носом, Хигучи нерешительно ведёт чужой ладонью, устраивает его пальцы на клиторе так, что от одного касания хочется выть, не говоря уже о том, как перехватывает дыхание, когда Чуя начинает двигать рукой, вслушиваясь в темп её вздохов и вырывающихся стонов в попытке понять, как правильно и наиболее приятно.       Учить другого человека доставлять тебе удовольствие похоже на высшую форму эгоизма, но когда Чуя сам просит об этом и старается с такой внимательностью, что не остаётся ни малейших сомнений, что искренне хочет этого сам, то становится похожим на доставление друг другу взаимного удовольствия.       И кажется не настолько эгоистичным.       Хигучи по-прежнему никак не отучится дурацким перескоком мыслей задумываться о том, как она выглядит и звучит в такие моменты, поэтому сбивается, рефлекторно пробует свести колени, чего Чуя ей не позволяет: шепчет прямо в ухо, что всё хорошо, что она умница, что не стоит волноваться, что она прекрасна, что ему нравится её громкость, что ему хочется сделать ей хорошо — и от всех этих слов хочется громко и надрывно, до хлюпанья в горле, разрыдаться.       Прошлый партнёр при первой попытке в близость сказал, что тело Хигучи ему не подходит — слишком капризное, слишком сложноустроенное, слишком неподатливое его ласкам.       Чуя облюбливает её так, что мир вокруг рассыпается.       — Можно мне отлизать тебе, малышка? — движение пальцев замедляется, словно нарочно желая помучить, и он томительно-неторопливо обводит клитор по кругу, вопреки всем просьбам не касаясь, затем с нажимом проезжается по нему вниз-вверх и резко убирает руку, вызывая практически умоляющее хныканье, а бёдра непроизвольно вскидываются вверх в тщетном стремлении продлить ласку.       Иногда Хигучи, сгорая от стыда и отвращения к самой себе, задаётся вопросом, может ли быть такое, что она просто упивается доставляемым удовольствием и пользуется Чуей, а потом, именно в такие похожие на опьянение мгновения, осознаёт, что хочет не наслаждения как исключительно физиологической разрядки, а конкретно Чую во всей совокупности внешних и характерных качеств, запаха, тембра голоса, заботы, откровенных добрых шуток, терпения и так далее, далее, далее.       Никто и никогда не был для неё таким сексуальным просто в факте принадлежащих ему характеристик.       — Так можно? Мне нравится видеть, как ты выгибаешься, прячешь лицо в ладонях, закидываешь ноги мне на плечи. Нравится даже то, как бьёшь меня пяткой по спине. Можно мне отлизать тебе, котик? — выговаривает буквально по слогам, и сердце Хигучи бьётся такт в такт с ними. Она отрывисто кивает, едва ворочая языком, чтобы выдавить короткое «да, пожалуйста, прошу». В первые разы умолять его о чём-то эротическом было по-настоящему страшно в ожидании высмеивающей ментальной пощёчины. После это стало неотъемлемой частью прелюдии, потому что чувствовать желаемые прикосновения в предельной близости и не получать их, задыхаться от одного предвкушения и сходить с ума в понимании того, насколько она открыта перед Чуей и доверяет ему — это потрясающе и лучше всего, что было на экране в течение того фестиваля.       Смешок шуршит по уху — Чуя сползает на пол, а Хигучи опрокидывается на кровать, инстинктивно прижимая руки к груди и уже спустя несколько секунд чувствуя себя неловко от незнания, куда их деть. Это случается постоянно: Чуя стоит перед ней на коленях, ловит за бёдра, выцеловывает их вверх от коленей, а Хигучи растерянно замирает, изучая потолок и затем торопливо отводя взгляд вбок, потому что смотреть в потолок отдаёт безысходностью, то есть совсем не тем, что хочется испытывать рядом с Чуей. Она медленно выдыхает через рот, успокаиваясь, и в этот же момент вся передёргивается, потому что губы Чуи мягко касаются пахового сгиба, затем медленно и горячо ведут по нему языком, и в пояснице возникает назойливое зудящее желание выгнуться навстречу. Его пальцы ощутимо стискивают бедро, железно удерживая на месте — у Хигучи в привычке дёргано пытаются свестись ноги от возбуждения, и сразу же уловивший это Чуя всегда её фиксирует, укладывая решительно ладони на бёдра и прижимая их к постели, и от этого каждый раз, как в первый, совершенно предательски и пошло начинает течь между ног.       Потом Чуя широко и вплотную проходится плашмя языком прямиком по её промежности, вверх от преддверия влагалища по половым губам и набухшему выступающему между них клитору к лобку, и Хигучи вскидывает руку ко рту, остервенело прикусывая костяшки — глубокий стон превращается в приглушённое мычание. Она чувствует, как Чуя кидает на неё исподлобья взгляд, пока кончик его языка едва касается начала расселины её половых губ, заставляя судорожно втягивать носом воздух и совсем не ощущать его проникновение в лёгкие — настолько щекотно и приятно одновременно.       — Перестань затыкать себя, — бормочет Чуя, жарко выдыхая на вульву, и Хигучи послушно отнимает руки ото рта, но всё равно мычит, упрямо сжимая в сплошную полосу губы и запрокидывая голову, что становится больно в гортани. Чуя катастрофически терпеливый — это невыносимо, когда он хмыкает понятным ему одному мыслям, и спускается языком ниже, прямо между половых губ, проезжаясь по клитору и входу во влагалище, плавными лакающими движениями собирая смазку, которая — сумасводяще обильно — выделяется и выделяется. Поначалу и каждый последующий раз Хигучи заживо сгорает от стыда за то, что настолько возбуждается, но потом Чуя снова отстраняется и медленно поглаживает преддверие большим пальцем, чуть склонив голову и с распутной улыбкой на припухших губах бормоча: — Ты такая невероятно мокрая для меня. Мне очень льстит это, Ичиё.       Когда Чуя называет её по имени, то Хигучи буквально всхлипывает и жмурится, поджимая пальцы на ногах, потому что хочется ёрзать, скулить и выворачиваться — из этой позы или из самой себя, стыдясь и в то же время млея от того, что всё это происходит взаправду и происходит именно с ней.       Палец ведёт выше, мягко проходясь по клитору, а потом Чуя накрывает его разомкнутыми губами, всасывая и чуть оттягивая, обводит языком по кругу и затем с нажимом проезжается напряжённым кончиком вверх и вниз, выбивая у Хигучи из груди обрывистые стоны и всхлипы, перемежающиеся невнятными звуками невозможности выдавить из себя цельные слова. Чуя пообещал, что покажет ей и научит, какое удовольствие можно получать и доставлять во время секса, и исправно это делает из встречи во встречу, что распростёртой перед ним Хигучи остаётся — и хочется — только умолять прервать сладкую пытку ожидания оргазма и в то же время умолять не останавливаться ни за что на свете, чтобы задохнуться и с головой захлебнуться в последующем накрывающем высокой волной удовольствии.       И всё же, каким бы ни было пронзительным получаемое удовольствие, оргазм упрямится наступать — время от времени такое случается, и Хигучи каждый раз поджимает губы, мысленно чертыхаясь и сетуя на своё привередливое тело, вопреки всем искусным и возбуждающим ласкам Чуи. Ощущение, словно что-то мешает, назойливо оттягивает живот, и Хигучи машинально опускает на него ладонь, с нажимом поглаживая, потому что иногда это подстёгивает удовольствие, отзываясь позорным зудящим ощущением вниз, к тазу.       В этот раз вместо знакомого зуда она ощущает стремительно, с космической скоростью из точки слабого натяжения в точку абсолюта нарастающую боль, и это худшее из всего, что может произойти, пока Чуя ей отлизывает.       — Стой, стой, пожалуйста!.. — сведя брови и зажмурившись, Хигучи привстаёт на локтях и неуклюже отодвигается, поспешно отводя взгляд, чтобы не видеть лица Чуи, который не сразу понимает происходящее и, тихо засмеявшись, перехватывает её под ноги, наоборот, подтягивая обратно к себе — к самому краю постели, а потом замирает, потому что опускает глаза и видит, как по внутренней стороне её бедра бежит тёмная кровавая струйка.       Виснет короткая пауза, в течение которой Хигучи неиронично хочет умереть сию же секунду.       — Всё в порядке, слышишь? — по-прежнему поддерживая её под ногу, прерывает молчание Чуя и второй рукой медленно ведёт вверх по её бедру — Хигучи цепенеет и, кажется, не дышит, наблюдая за тем, как большой палец ловит самый длинный бордовый, почти чёрный, потёк и плавно стирает его, оставляя на коже полупрозрачный кроваво-перистый завивающийся к концу развод.       — Н-нет, не в порядке, вовсе не в порядке, извини, это мерзко, я не думала, что они пойдут раньше, я сейчас… — сбивчиво взахлёб бормочет Хигучи, ненавидя своё тело за подобные выходки и за адскую боль, оттягивающую низ живота с такой силой, словно в нём раз за разом медленно проворачивают нож, вгоняя его с каждым новым поворотом всё глубже и глубже, пока не достаёт до поясницы.       Если бы она была более внимательной к симптомам, если бы она прислушивалась к себе, если бы она более рьяно следила за календарём, если бы…       — Перестань, — обрывает её Чуя, и голос его звучит внезапно настолько жёстко, что становится даже страшно. Хигучи послушно умолкает — только изменить вымученное болезненное выражение лица не в силах, потому что боль разрастается и заполняет каждый уголочек тела температурным жаром и безнадёжной слабостью. Наверное, она бледнеет, потому что прикосновение ладони Чуи к её щеке ощущается обжигающе, а сам он хмурится, коротко уточняя: — Обезболивающее в общей аптечке? Принести?       Он не должен видеть её в таком состоянии и не должен бегать вокруг ней, ухаживая, но Хигучи, вопреки воющему внутри ощущению унизительности собственного положения, кивает, после чего откидывается обратно на постель и крест-накрест закрывает руками лицо, пока Чуя торопливым тяжёлым шагом проходит на кухню и шуршаще роется в нужном шкафчике, перебирая лекарства. Кровать скрипит и проседает, когда он опускается рядом и тычет Хигучи в губы таблетку с матовой безвкусной оболочкой — задержав её между губ, Хигучи привстаёт и, продолжая прятать стыдливо взгляд, принимает протянутый следом стакан с водой, запивая таблетку, а Чуя вне всяких предупреждений вновь оказывается у неё между ног, бережно вытирая влажными салфетками кровь.       — Мне не противно, если ты волнуешься об этом, — негромко произносит он, точно в воздух замечание отпуская и ни к кому конкретно не обращаясь, и Хигучи перекорёживает изнутри. Кожа покрывается мурашками от прохлады влажных прикосновений салфетки, а боль пока и не думает идти на спад, так что Хигучи рефлекторно опускает ладонь на низ живота, прижимая, будто это способно помочь, и Чуя этот жест замечает — вытягивает шею, подавшись всем телом вперёд, жмётся щекой к её животу, где ладонь его не закрывает, и плавно по-кошачьи трётся.       Хигучи в буквальности чувствует, как кровь скапливается и сгущено выталкивается из её влагалища в этот самый момент, и ещё более неиронично хочет умереть, потому что происходящее — зыбко и дымчато, кажется чем-то подвоховым, потому что невозможно поверить, что Чую на самом деле не коробит от того, что у неё прямо во время секса начались месячные.       — В этом же нет ничего… сексуального, — выдавливает она из себя, смотря залипше на его взъерошенную кудрявую макушку, а потом отводит взгляд и покусывает поочерёдно то верхнюю, то нижнюю губы. — То же самое, что во время него, ну… — договорить не хватает смелости — из тех тем, о которых категорически вслух не говорят и даже в тематических блогах не обсуждают. По крайней мере, Хигучи ни разу не встречала в своих робких изучениях.       — Кто-нибудь с тобой точно поспорил бы, — усмехается Чуя — это настоящее, потому что Хигучи кожей ощущает, как вздрагивают его губы, растягивая прижатую к её животу щёку в улыбке. Они замолкают. Лично Хигучи молчание тяготит тревожным страхом, что Чуя говорит так из вежливости и чувства правильности, мол, именно что-то в этом роде и нужно сказать в подобной ситуации, но донимать его разговорами на тему ещё более неловко, поэтому Хигучи остаётся полулежать, не решаясь расслабиться и отчётливо ощущая, как начинают ныть, затекая, локти. — Хочешь, я заварю тебе чай или что-то в этом вроде? — каждое слово горячо и влажно чувствуется его выдохами и дёрганьем щеки на её животе.       Хигучи не верит, что на самом деле способна заставить свой язык отлепиться от нёба.       — Н-нет, не нужно. Можно просто… полежать, наверное, — выдавливает она и слышит собственный голос словно со стороны, вовсе не ощущая, как движутся губы и как напрягаются связки. Чуя с мягкой улыбкой, от которой в уголках глаз разбегается множество лучистых морщинок, кивает и забирается на постель, взбив и прислонив подушки к спинке кровати, после чего укладывается на них и приглашающе разводит руки. У Хигучи на мгновение сдавливает грудь — слабее, чем стягивает низ живота спазмами в матке, однако достаточно ощутимо, чтобы уловить это и прикусить до боли губу в попытке справиться с чувством непреодолимой горькой вины за то, что ему приходится возиться с донельзя несуразной ею.       Как только она подбирается ближе, Чуя сгребает Хигучи в охапку и обнимает, уткнувшись носом в её макушку и чмокнув — бесшумно и ласково, с такой запредельной нежностью, что хочется заплакать, а Хигучи только зарывается ответно носом ему в грудь, прикрыв глаза.       Она не имеет ни малейшего понятия о том, что у них за отношения, но они определённые лучшие из всех, что когда-либо с ней случались.       Они лежат замерше в молчании, потому что у Хигучи нет сил говорить, пока боль продолжает пульсировать, заставляя неметь всё, что ниже середины живота, а Чуя, очевидно, решает не донимать разговорами, как всегда проницательно угадывая, что любая возможная тема — невозможная в условиях крайнего стыда. Он лишь ненавязчиво поглаживает Хигучи по боку, очерчивая изгиб её талии и двух впадинок, обозначающих складку кожи, и непрерывная размеренность этого движения умиротворяет и даже убаюкивает. Лежать щекой на груди у Чуи тепло и надёжно, а его кожа мускусно пахнет пóтом и едва заметно сладковато — остаточными нотами одеколона. Становится настолько расслабленно, что боль отходит постепенно на второй план, или попросту начинает действовать обезболивающее, но точный ответ не имеет значения, потому что наибольшее имеет тот факт, что прикосновения Чуи вновь становятся важными и занимающими всё внимание.       Рассеянное лёгкое поглаживающее движение его пальцев по её талии постепенно становится более волнительным — все мысли Хигучи плавно стекаются к этому месту, где под кожей начинает скапливаться дрожь, которая потом растекается по всему телу и заставляет ёрзануть и громко вздохнуть. Прижатая к её макушке щека Чуи очевидно дёргается в усмешке, и от мысли, что он замечает её двусмысленное перетирание бёдрами, к щекам и кончикам ушей приливает жар. Но Чуя не произносит ни слова и даже не меняет темп поглаживаний, что заставляет Хигучи вздохнуть повторно. Она уже не слышит биение его сердца за оглушительным учащённым стуком собственного. Длительности их взаимоотношений достаточно, чтобы Хигучи знала, что Чуя ждёт, чтобы она сама завела разговор — призналась, что обезболивающее подействовало, и что она не против продолжить прерванные ласки, но это мучительно, потому что язык недостаточно натренированный к такому, да и слова застревают прямо в груди, не успевая подняться к горлу, где тоже обязательно повиснут сперва на связках, вынуждая раз за разом сглатывать и кряхтеть в попытках прогнать липкий неприятный ком, пока он будет терпеливо продолжать ждать.       — Постельное бельё придётся менять, — выдыхает Хигучи, прикрыв глаза — лицо передёргивает гримаса стыдливого ужаса за то, что это единственное, что она в итоге может выдавить из себя вместо того, чтобы признаться Чуе в желании продолжить секс. Его пальцы спускаются немного ниже, щекотно оглаживая по пояснице, и Хигучи шумно втягивает воздух, выгибаясь всем телом и вжимаясь в него вплотную, будто не боится перепачкать в крови — в конце концов, если Чуя сам сказал, что нисколько этим не смущён и не брезгует, то почему она должна продолжать беспокоиться, точно не верит ему.       — Хочешь сделать это прямо сейчас? — приглушённо хмыкает Чуя прямо ей в макушку. Его интонации неприкрыто насмешливые, и Хигучи, у которой мысли успевают уплыть в сторону восхитительной соблазнительности запаха и горячности его тела, воспринимает эти слова в другом ключе, так что вздрагивает, часто моргает, а потом шумно выдыхает и робко кивает. — Тогда тебе придётся встать, — издаёт смешок Чуя, а когда она вскидывается, недоумённо сведя брови, с нарочитым смакованием каждого слова поясняет: — Чтобы поменять постельное бельё, ты же хотела.       Если бы они были определённо в отношениях, то Хигучи схватила подушку и как следует ударила Чую ею.       Но они не в определённых отношениях.       Хотя бы потому, что Чуя не похож на человека в своей исключительной заботливости и нежности, умудряющихся сочетаться с крайней степенью раскрепощённости, граничащей с развратностью. Хигучи никогда прежде не знала и не думала, что можно умещать всё это в одном человеке.       В первые разы она подыграла бы и встала, позволяя Чуе сменить постельное бельё, а сама сбежала в ванную, чтобы поскорее притормозить кровотечение прокладкой и осесть на пол, сгорая от стыда и впоследствии отказываясь выходить обратно, но в первые несколько раз у неё не случается месячных вне графика, поэтому она прикусывает губу и, приподнявшись на руках, подтягивается и порывисто вжимается в губы Чуи поцелуем. И он отвечает незамедлительно — с улыбкой, мешающей толково целоваться и вынуждающей Хигучи возмущённо замычать, сведя брови, а ладони отзывчиво укладывает ей на талию, прижав к себе с такой жадной крепкостью, что рёбра, мерещится, издают короткий предупреждающий треск.       С Чуей даже просто целоваться — отдельное удовольствие на грани с оргазмом. Так было с первого же их поцелуя, когда Хигучи смущённо переминалась с ноги на ногу у подъездной двери после фестиваля, не решаясь ни попрощаться, ни пригласить зайти к ней, и Чуя всё с той же лисьей улыбкой шагнул к ней, бережно поправив и без того безупречно сидящий платок, и вполголоса вкрадчиво уточнил: «Можно мне поцеловать тебя, Ичиё?»       Это был первый раз, когда Чуя обратился к ней по имени — бесцеремонно и бесстыдно.       И Хигучи не нашла ни единого внятного аргумента отказать, когда подушечки его пальцев чуть шершаво и тепло коснулись её подбородка, погладив.       Ни на второй, ни на третий, ни на десятый, ни на теперешний поцелуй Хигучи не надоедает — ладони скользят по лицу Чуи, оглаживают скулы, отбрасывают назойливо лезущие короткие кучерявые прядки, цепляют уши, а его ладони, в свою очередь, скользят по её спине, оцарапывают несдержанно ногтями лопатки, а потом ведут вниз, подхватывая под ягодицы и заставляя Хигучи перекинуть через него ногу, усаживаясь верхом, прямиком на бёдра и прижимаясь промежностью к члену — горячо и твёрдо, что сдавливает грудь и перехватывает дыхание.       Несмотря на кровотечение, Хигучи вновь обильно истекает смазкой, и это самый странный опыт в её жизни, потому что обычно во время месячных последнее, о чём думается — это секс, но сейчас всё немного иначе, потому что рядом Чуя, который не давит и не напирает, как делает большинство мужчин, но до мурашек волнующе влажно выцеловывает и в буквальности вылизывает её шею, зарывается пальцами в её волосы и подхватывает второй рукой под спину, заставляя вжаться грудью в грудь.       Самое первое, что Хигучи усваивает из потрясающего чуткого секса с Чуей — это то, что нет ничего более пьянящего, чем сплетаться телами, скользя кожа о кожу и в какой-то абсолютности ощущать другого человека всею собой.       — Я бы… я бы хотела попробовать… — задыхаясь, выдавливает Хигучи, у которой голова идёт кругом, и она сама не верит в то, что говорит. Чуя, судя по тому, как замирает и поднимает на неё прищуренный взгляд, тоже не верит, и от этого начинает гореть всё лицо. Секунды паузы, когда они, тяжело дышащие и донельзя заведённые, сидят в молчании и смотрят друг на друга, растягиваются и растягиваются, а потом Чуя укладывает ладонь ей на щёку и, погладив большим пальцем, с улыбкой спрашивает:       — Ты уверена, малышка?       Хигучи каждый раз млеет до скулежа от этого его «малышка» — оно про какую-то крайнюю, зашкаливающую в наивысшей точке степень заботы и ласковости, ту самую как будто снисходительность, которая не про высокомерие, а про всадлемишное понимание своей власти и соразмерной ответственности за другого человека. Именно поэтому она набирает полную грудь воздуха и кивает, хотя каждая мышца деревенеет, словно стремительно покрывается инеем, от одной мысли о том, что спустя множество раз, когда Чуя понимающе кивал, покрывал поцелуями её лицо и успокаивал, что всё в порядке, Хигучи наконец-то чувствует себя созревшей для того, чтобы попробовать проникающий секс, который до того — до Чуи — начинался давлением головки члена на вход во влагалище и там же завершался спустя считанные мгновения, потому что Хигучи начинала плакать от малейшего предощущения боли, от страха и от стыда.       Ей по-прежнему немного страшно, что всё это вновь повторится, но любопытства и оттягивающего низ живота мучительного желания отдаться — сейчас несомненно больше.       Чуя с задержкой всматривается в её лицо, точно пытается уловить малейшие крохи сомнения, а потом улыбается шире и, до пронзительного нежно чмокнув её в губы, придерживает за бедро, чтобы свеситься с постели, почти вслепую шаря по полу в поисках своей сумки, и вытащить пачку презервативов. При виде неё у Хигучи ёкает сердце, потому что мимолётно, по застарелой привычке, проносится виноватая мысль, что всё это долгое время он не был удовлетворён и жертвовал своим удовольствием, пока она раз за разом отказывала, сдвигая неловко друг ко другу колени и уточняя, нельзя ли ограничиться исключительно ласками руками, ртом или петтингом, потому что желания и готовности настолько открываться перед кем-либо не было.       — Хочешь сделать это сама? — предлагает Чуя, неуклюже одной рукой выковыривая из пачки один презерватив, и покачивает им перед лицом Хигучи, зажав между указательным и средним пальцами.       Зубы оскальзываются по фольге, когда она прикусывает край и тянет за него, по косой неровно разрывая упаковку прямо в руках у Чуи, у которого раскрываются в едва слышном «о» губы. В горле пересыхает от волнения, когда Хигучи перехватывает упаковку у него из рук и протискивает в неё пальцы, подцепливая и кое-как вытаскивая из неё презерватив. Тугой до твёрдости скатанный латекс — облизнув губы, она привстаёт и сдвигается, чтобы затем замереть и начать вертеть его в руках в попытке определить, с какой стороны надевать.       Спустя мгновение Чуя накрывает её руки своими, мягко вплетает пальцы между её и разворачивает кружок презерватива нужной стороной, а потом, продолжая вести руками Хигучи, подносит его к члену и накрывает головку, плавно раскатывая. В итоге они делают это в четыре руки, и Хигучи бесконечно благодарна за это, потому что её пальцы подрагивают с такой силой, что едва ли она сама справилась с задачей надеть презерватив, а прерывистые судорожные вздохи Чуи, делающие его каким-то пронзительно уязвимым в своей чувствительности. Для Хигучи, привыкшей наблюдать его всегда вальяжным, всегда уверенным и всегда сдержанным в отточенности каждого движения и слова, видеть его сейчас таким взволнованным и отзывчивым, хотя она всего лишь надевает ему презерватив — его же руками — бесконечно ценно.       Раскатав до конца, она задерживает пальцы на основании члена — Чуя точно также не перестаёт прикасаться к её рукам, поглаживая мягко самыми подушечками пальцев по тыльной стороне ладоней и запястий.       — Ты же помнишь, что не обязана, да? — чутко спрашивает он, поднимая руку только для того, чтобы перехватить Хигучи за подбородок и заставить наклониться, чмокнув её в губы. — Или что мы перестанем, если в процессе ты передумаешь, хорошо? — добавляет шёпотом уже буквально рот в рот — Хигучи ловит губами каждое слово, выпрямляясь резко в спине, потому что вниз по позвоночнику скатывается крупная горсть мурашек, скапливаясь в пояснице и заставляя дрожать. Непрямое напоминание о том, как несколько раз до того она пыталась вне собственного желания предлагать Чуе себя, чувствуя обязательство сделать это, потому что таким был её мир до него, проезжается множеством огненных шершавых языков по телу сразу с нескольких сторон.       — Всё правда в порядке, — набрав полную грудь воздуха и позволив ему на несколько секунд распереть полозья ребёр до надрывного скрипа, кивает Хигучи и не врёт — даже не лукавит.       Выдох Чуи — короткий, едва ощутимый и абсолютно облегчённый — щекотно задевает её губы. И они снова целуются — также неторопливо, нежно и вкушённно, как если только начинают прелюдии, которые из всего, что про секс — самые недооценённые на фоне многочисленных, что превращаются в белый шум, разговоров исключительно о достижении оргазмов. Ласки нравятся Хигучи больше оргазмов, даже если от возбуждения всё тело истомлено и трясёт, выкручивает и сводит, потому что они про накаляющуюся чувственность. Пальцы скользят вверх — бегло оглаживают его бока, плечи и перескакивают на шею, сцепливаясь в замок на загривке, пока они продолжают целоваться до того, что дыхание сбивается до головокружения при всём умении дышать во время поцелуя.       Потом Хигучи запрокидывается на постель, и Чуя поддерживает её под спину, в последний момент бережно укладывая. Её ноги по-прежнему перекинуты через его бёдра — приходится согнуть, когда Чуя приподнимается и перемещается, нависая сверху. Взгляд ведёт одновременно с его рукой вниз по шее Хигучи, едва задевая ключицы и проскальзывая между грудей, а потом прослеживая линию вниз по животу и щекотно задевая особенно нежную кожу ниже пупка, ближе к промежности. Хигучи прикусывает губу, судорожно выдыхает и выгибается всем телом навстречу, когда кончики пальцев проходятся непосредственно по вульве, а затем и вовсе поглаживая самый вход во влагалище. Он не давит, а она уже сжимается, рефлекторно напрягаясь, и тогда Чуя наклоняется ещё ниже, чтобы прижаться вплотную губами к её уху и жарко выдохнуть:       — Тшш, малышка, я буду нежен и аккуратен, помнишь?       Хигучи помнит и верит ему, а тело по-прежнему напряжённо подрагивает, и она через силу заставляет себя разжать оказывающиеся плотно стиснутыми челюсти, а потом шелестит ступнями по постели, сгибая ноги сильнее и одновременно с тем податливо разводя шире, каким бы ни было рефлекторное желание, наоборот, свети как можно теснее.       — Сперва пальцем. Всего лишь одним, хорошо? — шумно выдохнув, улыбается Чуя и целует её в висок, в скулу, под ухом, в то время как пальцы его кружат вокруг входа, поглаживают его, но не пытаются толкнуться внутрь, и если бы был способ выразить признательность Хигучи за это во всей спектральности — она всё равно не смогла, потому что её признательность — безграничнее любых пространств. — Я всё ещё жду ответа, малышка, — бормочет Чуя, замычав ей всё также прямиком на ухо, и Хигучи жмурится, простанывая — от быстрого кивка успевает закружиться голова.       Только после этого его палец вплотную прижимается ко входу во влагалище и медленно надавливает, а губы прижимаются к щеке Хигучи, целуя до того, как она успеет пискнуть и решить сдать назад.       И Хигучи не сдаёт.       У Хигучи перехватывает дыхание и нет ничего, на что можно переключить внимание и отстраниться — наоборот, Чуя всячески привлекает её целиком и полностью к себе, зацеловывая, пока его палец бесконечно, мучительно долго и неторопливо давит, а Хигучи разрывается между захлёстывающим желанием впустить его и одновременно отпрянуть, потому что чтоеслинеполучитсячтоеслибудетужасночтоеслибудетбольночтоесли.       — Вот и умница, ты справилась, — улыбка Чуи чувствуется кожей. Уголки глаз пощипывает. Только теперь Хигучи выдыхает и осознаёт, что не дышала каждую секунду до этих слов. Собственное тело ниже пупка, за которым начинается самая чувствительная кожа, кажется парализованным, онемевшим и не существующим.       Затем она делает вдох полной грудью и дёргано улыбается, потому что ощущение проникновения — странное, подводящее мышцы, и хочется громко надрывисто всхлипнуть, потому что все они — слишком, не в плохом и не в хорошем смысле, просто слишком.       Для Хигучи, которая всю свою взрослую жизнь думала, что никогда не захочет никого настолько сильно и не будет никому настолько доверять — вообще чересчур.       — Мы можем притормозить прямо тут, — предупреждает Чуя, чтобы мгновением позже Хигучи переместила руки, зарываясь пальцами в его волосы, и притянула ближе, порывисто неуклюже целуя и не оставляя ни шанса договорить. Мышцы бёдер у неё дрожат от крайнего напряжения, будто в любую секунду лопнут и разорвутся, и от волнения подводит живот, но они уже начали, и чем дальше — тем менее страшно.       — Я ведь уже сказала, что всё хорошо, — выдыхает Хигучи — настаёт её черёд шептать прямиком в податливо приоткрытые, подёргивающиеся в улыбке губы Чуи. — Ты же… обещал, что поможешь мне разобраться во всём. Это самое… самое сложное, и я думаю, что правда готова. Я доверяю тебе, — последняя реплика вырывается сама по себе и сразу же лопается в воздухе.       Смотреть в глаза Чуе — волнительно и страшно. Он и не заставляет, кивнув и спускаясь губами к её шее, жмясь ровно к спешно выбивающей ритм кровеносной жилке, как будто ловит буквально всю её жизнь своим ртом, и это интимнее всего, что они когда-либо делали, хотя сколько раз Хигучи ловила себя на этой мысли — не счесть, потому что каждый такой момент единождый и неповторимый. Хигучи сглатывает под его губами и поджимает пальцы на ногах, а потом изо рта вырывается протяжный приглушённый стон, когда Чуя плавно двигает пальцем внутри неё, чтобы через паузу добавить второй.       Может быть, они всё-таки в этот раз тоже остановятся, потому что уже случившееся — зашкаливающая новизна, смелость и решительность для Хигучи, но это не будет с досадливым кислым послевкусием, потому что она действительно доверяет себя Чуе каждым миллиметром и знает, что при любом исходе он её приласкает десятком или сотней поцелуев, между которыми похвалит и, наверное, поблагодарит за такое доверие к нему.       А её никто прежде не благодарил за доверие.