Переплетения

За окном небо хмурилось. Серое, тяжёлое — совсем как в то утро, когда он собирался на работу и беспокоился о том, что промокнет. Сколько времени прошло с того утра? День? Неделя? Годы? Кеше начинало казаться, что он всегда был прикован к этой кровати, в этой мрачной комнате со старинным шкафом из красного дерева и стулом напротив кровати. Всегда тусклый свет от окна тянулся полоской по потёртому паркету куда-то к двери, за которой, наверное, не было ничего. Ничего не существовало, кроме этой комнаты. И Гриша-Не-Гриша, должно быть, просто растворялся, выходя за дверь. Кешу колотило в ознобе. Наручники стучали о металлическое изголовье кровати. Нет-нет, там за дверью есть мир, ты же видел. Он выводил тебя в коридор, отводил в туалет. Ты видел… Или коридор выстраивался, пока ты шёл по нему? Существовал, пока ты на него смотрел? — Кеша, родной… — сказал он сам себе, пародируя голос Гриши. — Если тебе будет как-то не очень, если что — сразу мне звони. Мы всё порешаем, я приду и мы вместе прогоним эти твои самые. — Конечно, Гришенька. — ответил уже своим голосом. — С-с тобой мне, ну… Н-ничего не страшно… «А Гриши и нет твоего. Может и не было никогда?» — звонко рассмеялась в голове Особа, и её голос звучал так, будто она говорила в большой пустой комнате. Эхо, эхо, эхо… — Н-ну что ты т-такое сказ… говоришь такое… — Кеша помотал головой. — И в-вовсе даже он е-есть. И-и любит меня Г-гришенька. Дааа… А к-как солнышко выйдет, мы с-с ним гу-гулять пойдём. «Да нету твоего Гриши, упёртый! А я есть. Мне так одиноко без тебя было, Кеша. По тортикам твоим соскучилась.» — Ты, ну, и-извини, Особа… Я… Я т-тебе обязательно что-нибудь приготовлю, д-да, только… Т-только у меня рук…ну, руки разв…закованы с-совсем… «А ты слушай меня, Кеша. Я тебе всё расскажу, всё придумаю. И ручки твои освободим, и этому несносному покажем. Ты слушай меня и делай, как я говорю. Это точно происки НИИЯшников, да. Это один из них маску надел, чтобы на Гришу быть похожим. Чтобы ты всё ему выдал. Они шпионят, они хотят украсть все наши разработки, хотят, чтобы НИИ закрыли.» — Шиш и-им, — Кеша дёрнулся и провёл языком по пересохшим губам. «Конечно, милый. Мы их проучим всех. Ты только меня слушай. Ух, надурим этого болвана.» Кеша слабо улыбнулся, откидывая голову на подушку. Теперь было не так страшно, теперь у него был союзник. *** Слишком много света, слишком много ярких красок вокруг. Штоллену казалось, что на него направили прожектор, и этот парк, эта аллейка — не настоящие, а лишь декорации в театре. Вот-вот картонные стены обрушатся и окажется, что это его родной, вечно тусклый и холодный мир. Улыбка сползёт с лица Лидера и белый пиджак почернеет, удлинится, превращаясь в плащ, а на голове окажется привычный котелок. И Чёрный Котёл скажет, протягивая ему замызганный халат: «Наигрался, Штоллен?» А он захохочет безумно, хватаясь за голову. А может всё будет иначе. Это всё настоящее, а он самозванец. И солнце, солнце поймёт это и будет жечь его кожу — жечь, жечь, жечь, пока от него не останется горстка пепла. Потому что его не должно быть здесь, он не имеет права быть здесь. Обманщик, вор чужой жизни и чужого счастья, негодяй, разрушитель, злодей… — Родной, порядок? — Лидер взял его за руку и чуть сжал. — Д-да-да, — Штоллен рассеянно закивал. — Просто, ну… С-слишком светло, г-голова болит. — Пошли на лавочку присядем, там тень. Ветер шелестел листьями клёна над головой. Лидер гладил его по руке и это жгло сильнее беспощадных солнечных лучей. Доверие и поддержка, которые Штоллен мог разрушить одним взмахом ножа. Голуби курлыкали, прохаживаясь по аллее. Где-то заковала кукушка. «Кукушка-кукушка, сколько мне осталось жить в чужой шкуре?» — мысленно спросил Штоллен. Ку-ку, ку-ку, ку-ку… *** Птицы перелетали с клетки на стол, со стола на клетку, ожидая, когда наполнится кормушка. Бенц села сверху на котелок и нетерпеливо зачирикала. — Сейчас-сейчас, неугомонные, — мягко сказал Чёрный Котёл и его губы почти тронула улыбка. Наконец-то выдвижная кормушка оказалась заполнена зерновой смесью, и два маленьких трепещущих солнца подлетели к ней, набивая свои птичьи желудки и отталкивая друг друга. — А-ну не деритесь, — Котёл пригрозил им пальцем. Он никогда их не запирал, птицы свободно летали по кабинету, возвращаясь в клетку только чтобы поесть, искупаться или подремать на жёрдочке. Иногда Котёл представлял, как они могли бы летать на воле, петь громче и счастливее. Но птицы точно не смогли бы выжить, выпорхни они в окно. Котлу хотелось думать, что канарейки вполне счастливы здесь, у него. Он хорошо за ними ухаживал. Мерс наелась первая и звонко запела. Да, им было хорошо. Котёл подумал про Штоллена. Штоллену явно было плохо. Зачем он притащил его к себе домой? Котёл сделал это особо не задумываясь. Заперев профессора, он запер сам себя в ситуацию, из которой выхода не наблюдалось. Нельзя было держать Штоллена у себя вечно. Нельзя было посадить в тюрьму, из которой тот сбежит, как сбегал всегда. Нельзя отпустить и допустить совершение злодейского плана, деталей которого он никак не мог узнать. Нельзя просто избить до полусмерти, вытряхивая информацию, потому что все их драки давали понять, что профессор тот ещё мазохист. Его следовало бы убить. Убить, раз и навсегда освободив город от злодея. Почему он просто не убьёт его? Самым рациональным объяснением для себя Котёл выбрал то, что профессор точно подстраховался на этот счёт. Наверняка придумал какую-нибудь хитроумную бомбу, которая среагирует на отсутствие пульса и утянет вслед за злодеем весь город. Это же Штоллен. Штоллен коварный, хитрый и безумный. Штоллен доводит его до ручки своими выходками, своими двусмысленными намёками и шуточками. Просто чтобы побесить. Да. И то, как вёл себя Штоллен сейчас, наверняка тоже было игрой. Трюком. Он хотел надавить на жалость, выбрав совсем другую тактику поведения, строя из себя жертву. Или профессор просто окончательно потерял рассудок. В таком случае его тоже невозможно было просто отпустить. Он навредит себе, он утянет за собой всех. Штоленна следовало посадить в подвал на цепь, а не запереть в соседней спальне, слушая ночами невнятное бормотание и плач. Относиться к нему, как к бешеной собаке, после всех ужасов, которые он натворил, а не быть для него сиделкой, готовя макароны и думая, где бы добыть нормальных овощей и приготовить что-нибудь калорийное и сносное по потрёпанной кулинарной книжке. Нет, ну это ведь логично. Если профессор будет нормально есть, спать на человеческой кровати, не испытывать на себе всякую дрянь, может, его рассудок прояснится. Он признает поражение, выдаст свой план и Котёл, как полагается, забросит его в тюрьму, из которой тот выберется в тот же день. Штоллен станет прежним, всё будет как раньше: с пакостями, погонями и драками, и дурацкими шуточками. Котёл не понимал, почему ему самому это нужно. В голове прозвучал насмешливый голос профессора: «Я тебе нуууужен. Ты без меня жить не сможешь, Кастрюлька.» Котёл не понимал, что ему делать, как себя вести со Штолленном, в той ситуации, что сложилась сейчас. И его это страшно раздражало. *** Кеша отказался идти гулять сегодня, сказал, что болит голова и зарылся в одеяла. Было видно, что ему плохо, ему хуже. Он, конечно, был немного беспокойным в последний месяц, иногда подолгу смотрел в зеркало, вздрагивал и оглядывался, будто боялся, что за ним следят. Но в последние несколько дней Кешу и вовсе словно подменили. Он дёргался от прикосновений, ему снились кошмары и вёл он себя необычно. Гриша ловил на себе пристальный взгляд, от которого становилось слегка не по себе. И ведь причин для стресса не было: в НИИ полный порядок, даже новое оборудование завезли с гришиной подачи, в отношениях между ними тоже всё было спокойно. Но состояние Кеши сильно тревожило, Гриша всё чаще думал, что нужно показать его доктору. Возможно, дело в лекарствах и нужно изменить дозировку. Зайдя в ванную, Гриша открыл шкафчик и достал пачку нейролептика и календарик, в котором Кеша старательно отмечал каждый приём. Последние три дня не были отмечены. Прикрыв глаза, Гриша вздохнул. Нет, он не злился на Кешу, но ему казалось, что они давно прошли этот этап, что Кеша понимал, как это важно. Хлопнув дверью ванной чуть сильнее, чем следовало, Гриша пошёл в спальню, сжимая в руке таблетки и календарик. — Кеша… — он присел на край кровати и потянул одеяло, из-под которого показалась кудрявая макушка. — Кеша, почему ты не пьёшь таблетки? — Ч-чего? — удивлённый и встревоженный взгляд карих глаз. — Ты не отмечал приём последние три дня. В чём дело? — Э-э-э, ну… — Кеша сел на кровати, подтянув ноги к себе и обхватив колени руками. Его пальцы подрагивали. — Мне, ну, знаешь, у-уже лучше, я д-думаю, мне больше можно н-не надо… — Кеша… — сделав паузу, чтобы не выругаться, Гриша вздохнул и продолжил: — Мы это обсуждали. Ты не можешь просто взять и резко прекратить их пить, это опасно. Ты же помнишь, что было в прошлый раз. Так нельзя, это серьёзный препарат. Ты слышишь меня? Кеша сглотнул и кивнул, чуть отодвигаясь, напряжённый, как струна, будто готовый в любой момент броситься бежать. — Родной мой, я же переживаю за тебя. Я хочу, чтобы у тебя было всё хорошо, чтобы ты чувствовал себя хорошо. Я боюсь за тебя. Если у тебя начнётся психоз, тебя придётся положить в больницу, а… — Я не х-хочу в больницу! — закричал Кеша, вжимаясь в изголовье кровати. — Тише, всё хорошо, я тоже не хочу, — Гриша погладил его по побелевшим рукам, сжимающим одеяло. — Давай, выпей таблетку. А я тебе твои любимые блинчики сделаю. Кеша посмотрел на таблетку на гришиной протянутой ладони, как на ядовитую змею. Глядя исподлобья, он, наконец, взял её и резко засунул себе в рот. — Вот и молодец. Дать водички запить? Кеша помотал головой. Поцеловав его в щёку, Гриша поднялся с кровати. — Давай, родной. Я и блинчики будем ждать тебя на кухне. А потом подумаем, чем заняться, ладно? Выйдя из спальни Гриша не увидел, как таблетка была выплюнута на ладонь и спрятана под подушку.