исповедь

///

хисока присаживается на небольшую скамеечку, плотно задвигает тяжёлую льняную шторку и вдыхает запах каких-то еле доносящихся благовоний. закидывает ногу на ногу, вальяжно открывает пачку сигарет. достаёт одну, поджигает и медленно делает первую затяжку, выдыхая в сторону решётки едкий дым с блаженной улыбкой. — простите меня, святой отец, ибо я согрешил. он из-под полуприкрытых век смотрит в сторону переплетённого узора, пытаясь уловить неподвижный силуэт, и хмыкает. — в прошлый раз вы сделали мне замечание, что же в этот? садится чуть удобнее, снова затягивается, снова выпускает дым, снова не получает никакого внимания в свою сторону, из-за чего сильно удивляется. — тогда не стану более медлить. он расслабляется, размякает на этой глупой скамеечке и докуривает первую сигарету буквально за пару тяжек. тёмная тень за решёткой оставалась неподвижной, что очень огорчало. достав ещё одну сигарету, хисока продолжил: — я очень хочу покаяться вам во всех своих грехах. за стенкой бесшумно сглатывают, но для хисоки силуэт остаётся таким же бесчувственным и неживым — будто там вообще никого нет. — не так давно я совершил ужасный грех, святой отец, чиркает зажигалка, раздается почти неслышный вдох, а после дым снова отправляется за решётку. — таить и лукавить не стану, чтобы не навлечь на себя бо́льшую беду. я предался интимной близости с мужчиной. в исповедальне уже невозможно дышать: всё как в тумане. темный силуэт снова сглатывает и продолжает молчать, безмолвно выслушивая очередного прихожанина. — это называется... содомия? ведь так? в любом случае это совершенно не имеет значения, ведь как ни назови — смысл останется один. важнее сами подробности сего действа и, если вы не против, я посвящу вас в них, святой отец. тень за решёткой чуть поменяла положение, и хисока принял это за личную победу и толчок, движущий к продолжению злосчастного монолога. — я развратил священника. снова тяжка. — ох, это было незабываемо, святой отец. мы предались любви прямо здесь, в этой самой исповедальне, можете себе такое представить? я зачитывал ему молитвы на ухо, а он лишь подмахивал мне бёдрами, всё сильнее насаживаясь на мой член, даже слушая святые строки. у нас было даже несколько заходов: казалось, я вытрахал ему всю душу — так громко он стонал, несмотря на обстановку вокруг, предаваясь наслаждению вместе со мной. тогда я даже подумал о том, что не видел в этой жизни ничего и никого развратнее, чем он в ту самую ночь. я вылизывал его растраханную дырочку под тяжёлое дыхание и скулёж, что тогда казались мне просто грёбаным раем для ушей. он даже опустился передо мной на колени, — будто перед самим господом богом, — и, о боже, как же грубо я брал его в этой самой исповедальне. как упивались мы друг другом в тот раз. в какой-то момент я даже подумал, что это просто сон, но его губы на моём члене были настолько реальны, что я сразу отбросил эту мысль и просто наслаждался этим моментом: настолько мне хотелось запечатлеть его в моей памяти. но, увы, святой отец, это плохо мне обернулось. его светлый образ в ту ночь в этой тесной каморке совсем не вылезает у меня из головы, и я ничего не могу поделать с этим. хисока бросает на пол уже третий бычок и аккуратно давит его мыском лакированного ботинка. — думаю, на этом всё. за решёткой раздалось тихое копошение, и дрожащий голос наконец начал говорить: — я отпускаю все ваши грехи и помолюсь за вас перед богом. хисока ухмыляется. так он и думал. впрочем, он ещё не раз придёт сюда, потому что, чтобы отпустить такой грех, понадобится отнюдь не один сеанс, ведь отступать просто так совсем не входило в его планы. он выходит, льняная шторка возвращается в исходное положение, а за решёткой остаётся тяжело дышащий и возбужденный куроро, думающий о том, что замаливать такой грех ему придётся до конца своей жизни.