Unbearable

Осаму, правда, предельно сосредоточенно вслушивается в размеренный голос капитана и даже пространно кивает между фраз, но меньше чем через три минуты понимает, что не слышит ничего — гул крови в ушах заглушает собственное судорожное дыхание, сердце колотится где-то в горле за безжалостной игрой воображения, с невообразимой скоростью подбрасывающего картины одна развратнее другой. Взгляд непроизвольно сползает в сторону, выцепляя на переферии зрения по фрагментам образ стоящего рядом брата, сосредоточенного на наставлениях капитана — видно — куда больше него: сначала — чётко очерченный рельеф носа, затем — чуть приоткрытый рот и сухие, от недостатка влаги, губы, которые, боже, Ацуму то и дело облизывает, дальше — внимательный взгляд янтарных глаз… Ещё — капли пота на висках и лбу, медленно скатывающиеся по скулам и переносице вниз, ещё — тяжело вздымающаяся грудь, ещё — его вызывающая поза, ещё — его дикое возбуждение, проскальзывающее в каждом вздохе, куда там, малейшем движении — пропускает через собственное тело молнии, отдаётся покалыванием в кончиках пальцев, скручивает в тугой узел внутренности, и ещё через секунду, когда Ацуму в очередной раз — уже практически на автомате — проводит языком по губам, опрокидывает куда-то вниз. Осаму прикрывает глаза и судорожно выдыхает — чувствует на себе чужие взгляды — среди них — тот, что заставляет подламываться ноги, — бормочет под нос что-то невразумительное и разворачивается, на ватных ногах направляясь в раздевалку. Игнорирует окрики вслед, не видит, как Ацуму порывается в его сторону, как его останавливает Кита, чуть качнув головой и едва заметно улыбаясь. «Тренировка не закончилась, и вы мне ещё нужны — желательно, в адекватном состоянии», — читается в упреждающем взгляде, и Ацуму тут же вытягивается по струнке, не осмеливаясь повернуть головы в сторону брата. В итоге, до спортзала Осаму не доползает даже под конец тренировки — так и отсиживается в раздевалке, уставившись невидящим взглядом стену и прокручивая в голове события прошедших двух часов — не потому что очень хочется, просто перед глазами они встают сами собой, а у него нет уже никаких сил, чтобы хотя бы попытаться это остановить. На воспоминания наслаиваются какие-то то ли додуманные, то ли слишком откровенные и смущающие, чтобы их запомнить, подробности, смешиваются с фантазиями, проносятся одна за другой в голове, и даже боль от встречи затылка с холодным металлом шкафчика не отрезвляет. Осаму пытается думать о домашнем задании, о поручениях уехавших по работе в другой город родителей, о предстоящих играх и экзаменах, о чём угодно, но в конце-концов ловит себя на мысли, что думает о том, как темнеют от поцелуев и прикосновений чужие янтарные глаза, как сжимают сильные бедра его бока каждый раз, как поджимаются пальцы на ногах, когда Осаму, всё же, срывается, и как Ацуму дрожит в его руках, если прикусить мочку его уха и провести языком чуть ниже… Чёрт. В общую душевую Осаму всех пропускает, неловко дожидаясь на скамейке, пока они выйдут. Ацуму поблизости не видно, и он даже выдыхает с облегчением, так и не решившись ни у кого спросить — не хватало ему ещё в душе с ним столкнуться. Потому что Осаму слишком хорошо осознаёт, чем эта встреча может закончиться. Мышцы ног сводит, и Осаму незаметно поправляет вызывающе топорщащиеся свободные шорты. По крайней мере, он надеется, что выглядит достаточно естественно, чтобы медленно разбредающиеся после душа сокомандники не могли его в чем-то упрекнуть. Наконец, Суна забирает свое полотенце и, подозрительно понимающе на него покосившись, последним выходит из раздевалки. Осаму не хочет об этом думать, с пустой головой выжидает минуту и снимает спортивную форму, дотошно складывая все детали на полку. Быстро и неохотно сбрасывает шорты, постоянно оглядываясь, и направляется в душ, прикрывая горячий пах, и на входе замирает, до боли сжав зубы — в душевой все-таки ещё кто-то остался. За самой дальней перегородкой шумит вода, но у Осаму уже нет сил терпеть, он быстрым броском залетает в ближайшую нишу и врубает напор воды на полную. Неотрегулированная температура сразу отрезвляет — ледяные струи на секунду дезориентируют, сбивают с удушливых мыслей, но этого хватает ненадолго. Осаму делает воду теплее, неподвижно выжидая, и ощущения после тренировки неумолимо возвращаются — тянет приятной болью мышцы, огнем загораются места, в которых Ацуму его касался во время их вызывающей игры. А если бы они были одни? Если бы некому было их остановить? Если бы никто не следил? Твою мать. Осаму бросает укоризненный взгляд вниз и подставляет лицо под горячую воду, прикрывая глаза. …например, Ацуму мог бы поерзать ещё. Нет, не так: он непременно бы поёрзал, потому что по поводу его провокации у Ацуму был какой-то пунктик, и не важно, что жалел о своих играх потом именно он. Съехал бы немного вниз, приподнялся и опустился, надавливая всем весом. Нетерпеливо потёрся задницей об его эрекцию, судорожно вздыхая и кусая губы, блаженно прикрыл бы глаза и запрокинул голову, открывая вид на девственно чистую кожу шеи, дергающийся кадык — дразня, распаляя себя и его только больше. Наслаждался бы своим превосходством, вседозволенностью, потому что знал, что непременно получит своё — наклонился бы, чтобы поцеловать… — Ха-а, — тихо выдыхает Осаму, зачерпывая гель для душа и осторожно прикасаясь к себе. В последнее время он слишком часто этим занимается — несмотря на то, что Ацуму всегда рядом и вешается на него при каждом удобном и нет случае. Осаму, определённо, не признается никогда — ни Ацуму, ни даже самому себе — в том, что ему всё равно мало. Безумно мало. Одёргивает себя каждый раз, когда видит, что Ацуму и без того едва дышит, и после едва сдерживается, чтобы не оттрахать его прямо во сне. А Ацуму едва ли против, но кто ему об этом говорил? Шум воды глушит все звуки, и Осаму закусывает губу, сдаваясь — натягивает влажную кожу на головке, сжимает пальцы, рвано двигая ими по всей длине, и негромко шипит. …Ацуму прикоснулся бы к нему — даже если не напрямую, сквозь плотную ткань штанов, Осаму бы этого хватило. Провел бы широкой ладонью снизу вверх, погладил снаружи и спустился ниже, дотрагиваясь пальцами до поджавшейся мошонки… Во рту становится солоно, Осаму пьяно смаргивает воду с ресниц и облизывается — рассаженная губа снова напоминает о себе, начиная кровить. Безликая плитка перед глазами расплывается, возбуждение застилает глаза так плотно, что Осаму не сразу замечает на стене лишнюю тень. Вздрогнув, он пытается обернуться, но быстро перехватившая его за локоть рука не дает этого сделать. Между лопаток утыкается горячий лоб, по температуре превосходящий даже воду, и Осаму невольно сглатывает, внезапно осознавая, кто стоит позади. Больше просто некому. До него запоздало доходит, что Ацуму его ждал. — Не оборачивайся, — хриплый голос у самого уха за шумом воды звучит глухо, но Осаму слышит — и неподвижно застывает на месте, принимая правила игры. Осаму знает, что будет дальше, слишком хорошо знает, но всё равно вздрагивает, чувствуя чужие пальцы на животе, и неосознанно весь подбирается. Ацуму не обращает на это ни малейшего внимания, вычерчивает на его коже непонятные узоры, то поднимаясь ими вверх, то опускаясь вниз, замирая в опасной близости с его членом, но не касается — дразнит. Осаму недовольно рычит, чувствуя кожей спины чужую неприкрытую ухмылку — вот оно. Ацуму ведёт, Ацуму наслаждается, Ацуму пьянеет от собственных действий, от вида брата, отвечающего на его прикосновения, от осознания, что виноват в этом — он, и принадлежит это только ему. Осыпает короткими поцелуями плечи, зарывается носом в ещё не успевшие до конца промокнуть волосы, опаляет горячим дыханием шею, но всё ещё не сдвигает рук — до тех пор, пока Осаму не поворачивает к нему голову, отнимая одну руку от стены и зарываясь пальцами в его волосы, резко дергает на себя и впивается губами в его. Когда чужие пальцы смыкаются на его члене, пространство вокруг будто скручивается, сужаясь до тесной кабинки, до их тяжёлого дыхания, одного на двоих, до жара чужого рта, до обжигающе горячей ладони на бедре и настолько же холодного кафеля под собственной. Осаму вгрызается в чужой рот с каждой секундой всё сильнее, и Ацуму отвечает ему тем же. Давит грудью на лопатки, второй рукой — на бедре — удерживая его на месте, и двигает рукой: Осаму дёргается от нахлынувших ощущений — Ацуму точно знает, когда нужно ускориться, нарочно задевая чувствительную кожу ногтями, и замедлиться, сжимая чуть сильнее, чем нужно. Вода и идущий от нее пар забиваются в нос и рот, мешая дышать, а сердце колотится так, будто вот-вот остановится — Осаму чувствует, что скоро сорвётся. И Ацуму — конечно же — это замечает, отстраняется и опускается на колени — Осаму не нужно повторять дважды, он понимает всё и без слов — разворачивается, прислоняется спиной к стене и случайно задевает рукой вентиль. Напор увеличивается, температура воды подскакивает, но Осаму оставляет всё как есть — вид Ацуму, стоящего перед ним на коленях с полуприкрытыми глазами, по лицу которого стекает ручьями вода, вышибает из легких весь воздух, заставляет забыть всё, о чём Осаму думал две минуты назад — хотя мог бы он думать о чём-то, кроме брата, и тогда? Ацуму смахивает со лба намокшую чёлку и пожирает его с ног до головы голодным взглядом — Осаму чувствует, что в голове что-то замыкает. Он тянется рукой, чтобы собрать в кулак светлые спутавшие вихры, но Ацуму оказывается быстрее: одним рывком мажет языком по его члену от основания до головки и вбирает в рот — сначала наполовину, только ради того, чтобы, чуть повернув голову, продемонстрировать Осаму, как он оттягивает его щёку, и самодовольно ухмыльнуться, добившись желаемой реакции — у Осаму глаза застилает белой пеленой, хотя пар от воды оседает где-то на середине душевой, дыхание сбивается окончательно, и он судорожно сглатывает. Потому что у Ацуму зрачки окончательно съедают радужку, и в его глазах Осаму видит своё отражение — свой невменяемый взгляд и лихорадочный румянец на щеках. Чувствует, как по всему телу вспыхивают крошечные разряды — закручиваются и стекаются в пах, и не может сдержать стона, когда Ацуму насаживается ртом полностью, с нажимом проводя кончиком языка по выступающим венам. Осаму чувствует, как головка его члена упирается в заднюю стенку чужого горла, и тут же вскидывается на месте, шокированно распахнув глаза и скребя ногтями по стене в поисках хоть какой-нибудь опоры, потому что Ацуму резко сглатывает, будто читая его мысли — а так ли сумасшедша на самом деле эта идея? — и пока Осаму пытается отдышаться, медленно отстраняется, кружа теперь языком по покрасневшей головке, надавливая кончиком на уретру. — Ну давай же, чего ты ждёшь, — пытается ухмыльнуться, но уголки губ предальски дрожат, а голос срывается на каждом втором слоге — у Осаму всё разом темнеет перед глазами. Он хватает Ацуму за волосы и рывком насаживает на себя — видит, как чужие брови съезжаются к переносице, как в уголках потемневших на два тона глаз собираются слёзы, тут же стекая вниз вместе с водой, слышит, как Ацуму протяжно стонет, впиваясь пальцами в собственные бёдра и посылая вибрации по всей длине его члена. Ещё. Ему нужно ещё — и как будто Осаму ему в этом откажет. — Готовься к тому, что отсюда ты будешь выбираться ползком, — рычит Осаму и начинает двигаться, не жалея брата ни секунды — потому что знает, насколько этому извращенцу нравится, когда он трахает его в рот, знает, что Ацуму добивается этого специально, специально выводит его из себя, специально дразнит, чтобы потом едва ли сохранить способность дышать. Ацуму задушенно мычит и подмахивает головой, пытаясь попасть в темп его движений, но вскоре сбивается, потому что окончательно выходит из адеквата — заходится дрожью и к моменту, когда чувствует чужое семя у себя на губах, уже почти не соображает. Упирается лбом в сведённые руки, когда его толкают в грудь и переворачивают на живот, вздёргивая за бёдра и вынуждая стать на колени, и прерывисто дышит, чувствуя внутри сразу три пальца. Где-то на краю сознания Осаму опять хрипло рычит, понимая, что Ацуму действительно его ждал. Ничего, теперь его очередь отыграться. Осаму смахивает тыльной стороной ладони заливающий глаза пот и стекающую с волос воду, и, насколько бы влажно ни было вокруг, чувствует, что во рту становится невыносимо сухо, и сгибает пальцы, тут же ловя слухом чужой несдержанный стон. Проталкивает пальцы глубже, чувствуя, как сжимаются вокруг тугие стенки и снова сгибает, разводя в стороны, чередует едва чувствующиеся прикосновения с жестокими поступательными, вырывая из Ацуму всё новые стоны, вскоре обратившиеся в самые настоящие крики. А когда Осаму добавляет четвёртый палец и сосредотачивает все свои движения исключительно на нём, Ацуму уже почти рыдает: потому что это чертовски больно — настолько же, насколько умопомрачительно приятно. Его прошибает дрожью и выгибает дугой, до хруста костей, и он кончает, снова и снова, а Осаму не останавливается, продолжая размеренно трахать его пальцами, лишая способности соображать. — Ещё, Саму, ещё, ещё, — Ацуму почти скулит, мечется под ним в полузабытьи и отчаянно пытается удержаться на ногах. И вдруг резко вскидывается, упираясь пальцами ног в холодный пол, и кричит в полный голос, потому что Осаму отпускает себя — с силой трёт набухшую, невероятно чувствительную простату. И Осаму требуется, кажется, следующая вечность, чтобы понять, почему он такой чувствительный. — Ты… Ты ненормальный, — колотящееся в ушах сердце пропускает удар, а в животе будто колючей проволокой скрученные внутренности делают умопомрачительный кульбит, потому что Ацуму смотрит на него снизу вверх своим поплывшим взглядом, и, Осаму уверен, не слышит уже ничего. Голос снова надламывается и хрипит, но Осаму уже плевать. Перед глазами как наяву стоит образ Ацуму, опёршегося о стену рукой и растягивающего себя, пока совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки, за этой самой грёбаной стеной, стоит кто-то ещё — и совершенно неважно, кто, у Осаму глаза и так застилает от ярости. — Тут были другие люди! — он хватает Ацуму за волосы и с силой дёргает на себя, заставляя его прогнуться в спине и приглушённо ахнуть от боли. — И ты всё равно это делал! Оглушительный звон от шлепка разбивается о стены вместе с вскриком, скатившимся в вымученный стон — Ацуму скулит и смаргивает разъедающие глаза слёзы, чтобы почти сразу окончательно сорвать голос, потому что Осаму и не думает его жалеть — перехватывает за запястья и входит одним резким толчком, наклоняется к самому уху и почти шипит: — Ещё раз, ещё хоть один раз ты выкинешь подобное, — в его голосе сквозит сталь, и Ацуму понимает, что наконец-то сорвал брату тормоза. — Месяц на ногах стоять не сможешь. Осаму выходит почти полностью и замирает на секунду, чтобы снова насадить Ацуму на себя — до шлепка кожи о кожу, до белых кругов перед глазами, до дрожи в негнущихся ногах, — и начать двигаться рваными точками, не стараясь взять и сохранить хоть сколько-нибудь размеренный темп. А Ацуму уже почти теряет связь с реальностью — исступленно хватает ртом воздух, вперившись ошалелым взглядом куда-то в пустоту, душит в горле рвущиеся из груди стоны — и на это у него, похоже, уходят все оставшиеся силы, потому что, когда Осаму перехватывает его одной рукой за шею, а второй пережимает его член у основания, он уже не сопротивляется. Лишь едва слышно всхлипывает и стискивает зубы, когда его снова переворачивают, укладывая на спину. Чувствует головку чужого члена у входа и выгибается в немом крике, когда Осаму снова резко входит, обхватывая его член ладонью, с силой трёт большим пальцем раскрасневшуюся головку и ловит губами его дрожь — у Ацуму закатываются глаза, поджимаются пальцы на ногах, дрожат стиснутые на чужих боках колени, и он непроизвольно сжимается, когда Осаму кусает его за сосок и оттягивает, обводя языком по кругу, за что тут же получает ещё один шлепок и точно знает, что останутся синяки. Больно ли ему? Да. Невыносимо? Ещё как. Хочет ли он это остановить? Точно нет. Он слишком долго этого добивался, чтобы прекратить всё сейчас. — Да, Саму, да, — бессвязно шепчет он, но за шумом воды не слышит собственного голоса — и только ли в нём дело? Осаму наконец находит темп, и Ацуму абсолютно уверен, что это самый ужасный темп из всех, которые только можно придумать, потому что он выходит мучительно медленно, заставляя раз за разом переживать мучительное чувство незаполненности, а входит резко, одним толчком, током прошибая каждую клеточку тела. Он поднимается мокрыми поцелуями вверх, к шее, кусает и вылизывает, ведёт носом от линии челюсти к скуле, собирает языком застывшие в уголках глаз слёзы и долго, тягуче целует — Ацуму не хочет разбираться, отчего на него находит такой порыв нежности, но пытается воспользоваться этим, потому что чувствует, что иначе скоро потеряет сознание. Порывается отдёрнуть чужую руку от своего члена, оттолкнуть брата от себя, хотя бы приподняться на локтях, чтобы хоть немного уйти от сводящих с ума прикосновений, но Осаму не позволяет — крепко фиксирует в одном положении, положив руку на горло и пресекая малейшие попытки податься назад. Ацуму слишком жарко, слишком приятно, слишком невыносимо — ему всего слишком, но он не говорит «нет» или «хватит», не мычит и почти не сопротивляется, откидывает голову на пол и стонет через раз, смотря из-под полуприкрытых глаз на Осаму, и, наоборот, просит не останавливаться. Из глаз сыплются искры при каждом сильном толчке, а внизу всё горит и скручивается в тугой узел болезненного удовольствия. Когда Ацуму кончает, он не чувствует уже почти ничего, и потом ещё слишком долго приходит в себя. Жалеет ли он о чём нибудь? Точно нет. Добьётся ли претворения в жизнь недавней угрозы? Определённо да.