это был важный, но ненужный опыт

С течением времени усердно культивируемое чувство вины разевает свою огромную, как у самого дикого морского дьявола, пасть, чтобы в один глоток выпить из сердца все являющееся, и некогда бывшее, важным. Тогда не остается ни дел, от экскурса в которые порой тянет уйти в запой, ни знакомых, каковым стоит обзавестись огнестрельной дырой аккурат посреди лба, ни надобности бить зеркала, отражение в которых все равно не меняется — только отчаянье, до дна выхлебавшее грудь да облизавшее изнутри горло. И тогда чувство вины молчит с неделю или две, а потом сызнова вгрызается олгой-хорхой в подвздошье, сутками напролет чавкает кровью, выдавливает воздух из легких и застилает глаза мутной пеленой, которую день ото дня становится сложнее сморгнуть; велит все исправить. Цукишима пытается, но только хуже делает; он всегда только хуже делает, и кроме этого у него ничего не получается — последствия всех, казалось бы, взвешенных решений становятся хуже угря, резко изворачиваясь, изничтожая все то, что он имел и пытался потом отстроить, перемалывая кости опор всего светлого и сжигая сердце бытия. Последствия хорошенько врезаются в память: Цукишима прекрасно помнит как трещит дерево и пузырится краска на стенах; помнит огонь, в котором подыхает все, что не умеет жить как песок или камни, и что дышать в нем почти невозможно — делаешь вдох, пытаешься впустить в легкие воздух, дергаешь кадыком, а глотаешь лишь щекочущую ворсинки бронхов гарь — место, в котором он прожил с рождения, умирает в агонии. Помнит запах медикаментов, воды из шприца и полиэтилена с защитных одежд медсестер; у Акитеру жуткие иглы-таперкаты торчат из набухшей сосудистой синевы щепками, и шрамы, безупречно и профессионально заштопанные, еще какое-то время спустя дают о себе знать в плохую погоду то легкой тянущей болью, то локализированным зудом, то пробудившимися в заживающей плоти тупыми уколами. А на Цукишиме можно найти лишь парочку косых бескровных порезов — вопиющая несправедливость этого факта кажется тяжелее чумы, прорастающей в лимфоузлах и костном мозгу, чьи крошечные палочковые очаги стремятся обернуться в большой костер (очередной, рукотворный). Помнит еду, что уносят на подносах едва ли тронутой — все супы покрывались толстой жировой пленкой, хлеб затвердевал, тонкие ломтики ветчины обветривались, засыхал рис, стыл чай — и лунный свет, косыми лучами падающий ему на лицо (здравствуй, забери меня, забери меня, забери меня; пожалуйста, отсюда ). Помнит момент, когда истерзанный волнениями Ямагучи приходит впервые, чтобы увидеть его лицо, полное то ли прозаической и леденящей опустошенности, больше похожей на омерзительное безразличие, то ли ужаса, в свою очередь неописуемого и никому не желанного. До этого Цукишима еще как-то держится, а потом ощущает дрожь и тепло ладони на своем плече, и у него начинает саднить в груди — больно, пронзительно, как всегда саднит от усталости, от желания забыться в доверии да покое. Он несколько раз глубоко вдыхает и выдыхает, промаргивается, пытаясь заглушить боль, но ничего не помогает, его грудная клетка словно разламывается изнутри, а во рту становится горько и горячо, и это последнее, что связывает его с детством — жаркий привкус подступающих слез. Накорми же меня, клянчит вина, и Цукишима содрогается, как умирающий от паразита; он пытается отмахнуться от ее шепота, все хлещущего из-под затылка в уши подобно прибою, он находит сотни красивых утешительных имен для всех своих слабостей и начинает воздвигать стены: их прочность отображается высоким процентом закрытых дел в Бюро, количеством оранжевых флаконов с дозированным психическим здоровьем внутри (они теснят друг друга на полочках в зеркале-шкафу, и Цукишима частенько опрокидывает их в раковину ночью) и собственным телом, что с возрастом на ощупь — острые углы да нервы; словно поснимали полосами все мясо и поверх голой кости сшили заново кожу, чтобы никто никогда не заметил чуда, родившегося из насилия над пределом естества. Вина присасывается ко всему этому и тут же начинает плеваться: не то, совсем-совсем-совсем не то — скуднейший пресный суррогат, не утоляющий голода, да и только. Вот только за новыми стенами зубы ее, способные шредером перемалывать мягкие органы, его не касаются, да голоса ее, полного яда и желчи, не слышно из-за постоянного щебетания Ямагучи Тадаши: того, кто унимает с самого детства одну большую и мучительную судорогу, изводящую Цукишиму, как умеет — аккуратно и трепетно; того, кто часто задерживается сзади, чтоб толкать его, чтоб ступать по его следам, чтоб быть непосредственным зрителем его роста, свидетелем любого его успеха, чтоб каждый раз, когда Цукишима доказывает, что он лучший, тихо бормотать про себя: да возрадуемся же! А потом Ямагучи Тадаши пропадает и все начинает рушиться.

***

Его детская комната полна обманчивого спокойствия, полна лживого обещания безопасности, она выкрашена всеобъемлющей, сквозящей пустотой и безысходностью. И тоской. Но в ней есть моменты, когда она хотя бы не полна освежеванным красным жаром, что даже нервный пот обращает в литры раскаленного масла. Цукишима смотрит бессонным взглядом на тринадцатилетнего себя, еще способного спать и видеть цветные сны: в них, конечно, давно нет ничего красивого и спокойного, они тяжелые и ползут по беззащитному сознанию когтистыми пальцами, от чего он мечется по кровати. Когда смотреть на собственные мучения становится невыносимо, то он начинает пусто суетиться, ходить кругами по кладбищу всего хорошего в своей жизни и ворчать, все отрывистее и бессмысленнее; как ворчат себе под нос буйные сумасшедшие, когда считают шагами размеры своих вонючих палат, размахивая руками и восклицая что-то неясное на неизвестном никому, кроме них самих, языке. А иногда он делает то единственное, чему научился у вечно следующих за ним фантомов — залезает в чужую голову. Фокус этот ужасно энергозатратен и по ощущениям, как в одночасье принять возбуждающий и угнетающий препараты в равных количествах: нервная система звенит струнами, что едва не лопаются, будучи натянутыми до отказа, и истощает все свои запасы в минуты, грозясь прийти в негодность каждое последующее мгновение. И Цукишима всегда тянет до них, пока собственные воспоминания не начинают смешиваться с чужими, мысли течь сквозь друг друга, размывая границы, а разум не начинает дрожать. Ведь он только так может помочь из того угла, в который своими же усилиями оказался загнан. И помочь не себе, а тому единственному, кто не видел в нем ни единого недостатка, кто, возможно, по-настоящему полюбил его, кто научился понимать его без слов, научился поглощать раздражение, стягивать его, как перчатку с руки, и выворачивать спокойствием наружу. Кто из-за него же увяз во всем этом, кто пропал только из-за него. Только так ты можешь помочь. Когда Самайн не надевает на себя чье-то лицо из твоих воспоминаний, то он выглядит как шаровая молния, как всезоркий свет, что кислота для простого глаза, как энергия, заключенная в форму, стремящуюся к совершенной; как кромешный ад неоплодотворенных кошмаров, который способен сожрать все, бесчисленные световые года в любую сторону, каждую слепящую сверхновую; способен сожрать все сильные чувства и проглотить их изрезанные об острые края зубов языки; способен в песок стереть каждую стену, за которой ты пожелаешь укрыться. Когда Самайн не надевает на себя чье-то лицо из твоих воспоминаний, то его едва ли можно поймать взглядом; но голос его все такой же обманчиво ласковый и располагающий, как желание уснуть на морозе; этим голосом он нарекает, оставляет собой тех, кто понравился, этим голосом он требует все, чего жаждет, пока обволакивает грудную клетку сначала тугою леской, затем колючей проволокой и поражает сердце, стягивает холодным спазмом. И Цукишима пытается утолить его жажду: приводит кого надо, куда надо и как надо. Под конец наспех вытоптанной дороги, они, оставившие по кровавому следу в каждом из капканов, приходят голодными, и это кажется немного забавным. Ведь голод всегда идет рука об руку с жаждой. И редкие путы крепче этих. Осознать всю забавность Цукишима, правда, не успевает — голос из-за двери обращает все его мысли в тончайшее стекло, боящееся удара и уже пошедшее невидимыми трещинами. И он отсаживается к дальней от входа стене, сцепив руки в замок вокруг коленей, ожидая. Перед тем, кто с треском и грохотом пытается вломиться сюда уже какой день, дверь ни за что не откроется: перед ним она, как обычно, лишь падет; но перед тем, кто осилил дорогу, она обязательно распахнется. Цукишима знает, что там есть такой человек; он не раз смотрел в его лицо, честное, какое бывает только у тех, кто и впрямь готов помочь, готов хоть опрокинуть звездное небо к ногам, хоть раздуть все кострища, что защитят от темных ночей, или потушить их голыми руками, чтобы укрыть от ненужного взора; он видел его бескрайним морем во время самого страшного шторма и простаком, стоящим по колено в этом море и кидающим в него камни себе на потеху; он видел в нем то самое среднее между извратившимся и первозданным, которое Самайну было для чего-то необходимо, то равновесие, явление жутко непредсказуемое и не имеющее на себя управы. Когда он придет, то захочет выдернуть Цукишиму отсюда, будет взывать ко всему, что в его разрушенном мире, во всем его безрадостном и бесполезном существовании имеет значение, он, как подобает морю, первой же волной тронув подножия стен, ставших уже песчаными, разрушит их до основания; он, быть может даже, одним быстрым рывком окажется рядом, чтобы одним слитным ударом приложить его, а потом, ухватив за шиворот, поднимет, чтобы еще пару раз ткнуть в ту часть, что все никак не заживает (было бы неплохо, захвати он с собой пистолет!). Когда он придет сюда, то будет чудовищно больно. И под закрытыми веками Цукишима видит ее восхитительные образы.