1
Я смотрела на двухэтажный домик в однотипном городском районе в каком-то богом забытом поселении Японии. Смотрела, как за окном женщина что-то отплясывает, задорно размахивая поварешкой, как мальчишка моего возраста смущенно ей улыбается и что-то говорит. Смотрела и не понимала, что здесь происходит, и как я здесь оказалась. Ненависть вспыхивает во мне привычной волной, пламя облизывает пальцы, обжигает, лакомится моей плотью, сращивает то, что само же и истязало и довольно урчит. Я брезгливо смахиваю его со своих рук, смотрю как навеянная иллюзией чистая плоть поглощает новый след от ожога на ладони, и в раздражении прикусываю губу. — Как же я ненавижу этот чертов мир, — шиплю я себе под нос, и снова поднимаю глаза к дому. Женщина в окне в этот момент оборачивается и сталкивается со мной взглядом, поварешка выскальзывает у нее из рук, а сама она застывает в какой-то нелепой позе. Лицо ее несуразное с неоправданно большими глазами, застывает в недоумении. Рот приоткрыт, а передние резцы кривовато выглядывают из-под верхней губы. В это же мгновение меня скручивает спазмом злости и отвращения. Мальчишка за ее спиной удивленно таращит на меня такие же огромные глаза, а после кривит свои пухлые маленькие губки. Желудочный сок подступает прямо к глотке, и я давлю в себе порыв заблевать их хорошенький стриженный газон всем тем, что мне удалось впихнуть в себя во время перелета. Лицо привычно застывает восковой маской дабы ненароком не передать всю гамму моего отвращения и ненависти к окружающим, а потом расплывается в отрепетированной доброжелательной улыбки. Губы немеют и противятся, но мне все же удается вытянуть из себя ломкое: — Мама… Женщина в окне болезненно морщится, потом, словно опомнившись, улыбается широко и счастливо, а после исчезает за стеной, чтобы через минуту шагнуть за порог, широко распахнув входную дверь. Лицо ее вблизи выглядит более милым, а от того еще более отвратительным. Сама она складывает свои крохотные ручки у щек, краснеет словно школьница, тянет улыбку, а после движется ко мне. Шаг ее медленный, осторожный. Так не подходят к детям, которых не видели несколько лет, так подходят к зверям в клетке. Вроде и не сделает ничего, а все равно страшно. Зрачки этой женщины дрожат, руки неуверенно ложатся на мои плечи, и она вздрагивает, будто не меня, а ее тут касается какая-то левая баба, которую она должна называть матерью. Ладони оглаживают мои плечи, чуть сжимаются на слегка выпирающих мышцах. Мне едва удается удержать себя в руках после подобного и не оторвать ей руки, чтобы вообще никогда более ко мне не прикасалась. Женщина будто чувствует что-то, вздрагивает, поднимает свой заполошный взгляд на меня, выискивает что-то только ей ведомое в моем омертвевшем лице и, судя по всему, не находит. Взгляд ее тут же меняется: уходят искры из глаз, зрачки сужаются, а на дне неясным потоком мелькает вина и боль. Внутри разгорается удовольствие, радость разливается по ребрам и греет нутро. Я улыбаюсь уже более естественно и кладу руку ей на плечо. Она снова вздрагивает, снова что-то ищет, а после утыкается взглядом в землю и бормочет что-то невнятно. Губы против воли растягиваются шире, пламя пляшет на кончиках пальцев, слизывает ногтевую пластину, отращивает вновь. — Я дома, мама, — шепчу я ей прямо в ухо. Женщину трясет, от нее пахнет страхом и болью. За ее спиной мой отвратительный младший брат сжимает свои холененькие ручки в кулачки и смотрит зло и обиженно. Я улыбаюсь ему приветливо, скалю зубы. Ладонь оглаживает шею женщины. «Сделай неверный шаг и она — труп» — неоновой вывеской светится у меня в глазах, у меня на лбу, в пламени на моих руках. Мальчишка дышит зло, яростно, пламя бьется у него на ладонях, искрит, подавляемое чужой волей. Вот неожиданность, а парнишка то не бездарь. Обида и гнев новой волной окутывает мое сознание, ладони сжимаются в кулаки. Женщина передо мной болезненно вскрикивает, дергается, смотрит затравленно, а после делает поспешный шаг назад. Взгляд сам собой останавливается на ожоге оставленном у нее на шее. Увы, это не приносит мне ни радости, ни удовлетворения. Очередная порция гадостного ощущения собственной ничтожности застревает комом где-то в грудине. Вопрос: «А чего ты меня маленькой не придушила?» — застывает где-то на кончике языка. Я смотрю обвинительно, обиженно, наверняка обреченно. Женщина в ответ не смотрит, снова упирается глазами в землю и что-то мямлит. Слов не разобрать. Да и желания нет. Поднимаю взгляд на храброго мальчишку, куклой застрявшего в дверях, усмехаюсь. А так ли ты храбр, маленький львенок? Тот смотрит в ответ, шепчет что-то безмолвно и не двигается. Женщина поднимает настороженный взгляд, улыбается натянуто и приглашает в дом. Подъем на второй этаж кажется бесконечностью. Женщина дрожит, боится сделать лишний шаг. Сзади тащится мелкий выкормыш, взглядом сверлит. Подавлять свое желание проломить ему череп становится все труднее. А этот мелкий ублюдок словно не чувствует опасности, будто не он пару минут назад трусливо жался к входной двери, когда я едва не сломала шею нашей очаровательной матушке. Он будто пытается что-то кому-то доказать, подходит ближе, дышит почти в затылок, хотя ростом едва мне до подбородка дотягивает. Когда женщина застывает у одной из дверей, а после невнятно что-то щебечет о незаконченном ужине и спешит вернуться на кухню, у меня срывает тормоза. Мне четыре года вбивали в подкорку, что нельзя оборачиваться к кому-либо спиной, этому телу и того больше, поэтому мальчишка влетает в стену и едва успевает вцепится в мою руку, которой я сжимаю его глотку. — Не скалься в мою спину, братец. Я тебе не по зубам, — зло проговариваю я едва ли не по слогам, чтобы понял, чтобы не лез. Мальчишка шипит, дергается, пытается что-то ответить. Я отбрасываю его чуть в сторону, с брезгливостью вытираю руки о брюки и захожу в комнату.2
Всякий раз когда я думаю, что что-то в моей жизни может поменяться к лучшему, само мироздание феерически выставляет мне свой средний палец. Утро следующего дня началось для меня не с кофе и завтрака от любимой матушки, как я подспудно надеялась. Хотя кому я вру, единственным моим желанием было поспать на пару часов побольше, даже если доведенный до автоматизма организм отказывается спать больше отведенного времени. Я честно молилась об этом желании на протяжении тех пары часов, которые я отвела для уборки своей новой комнаты. Впрочем, уборка была достаточно специфической. Я просто сжигала все то, что мне казалось отвратительным. Поэтому к тому времени, как я легла спать, от былой комнаты остались только кровать, подпаленный шкаф, на котором раньше висели какие-то плакаты с героями мультфильмов, и видавший виды маленький журнальный столик. Рабочий стол я тоже спалила к чертям, потому что никак иначе выводить детские рисунки со столешницы я не собиралась. Критики не выдержали даже веселенькие розовые обои и оранжевые занавески. Меня это, однако, волновало мало. Но, если я думала, что впервые за долгое время смогу отдохнуть, то глубоко заблуждалась. В том центре, где я провела четыре года своей жизни у меня не было возможности спокойно выспаться. Специфика моего «воспитания» могла позволить тем ублюдкам поднять меня в любое время любым существующим и не очень способом. Цели были разными: от простой необходимости подъема к очередному дню издевательств до проверки моих способностей к чему-либо. Я не чувствовала себя в безопасности, но могла спать, потому что от усталости организм просто отключался, а после научилась просыпаться от каждого подозрительного и не очень шороха. Но в этой комнате я едва могла закрыть глаза, прежде чем воющее ощущение опасности не оглушало меня вновь. Усталость и воспоминания вызывают у меня чувство раздражения и злости. Пламя вспыхивает над сжимающими одеяло пальцами, облизывает, сдирает кожу, ласково окутывает вместо тлеющего в руках одеяла. На руках тут же вспыхивают волдыри и ожоги, исчезают моментом и снова вспыхивают. Я дергаюсь зло, стряхиваю с себя огонь, брезгливо морщусь. А после смотрю в сторону мерзкого дребезжащего звука и застываю истуканом. На столике, который я пододвинула к кровати вчера, вибрирует входящим звонком телефон, а рядом лежат две небольшие железные пластины на тонкой ручке браслета. Меня передергивает моментом, бешенство застилает глаза, и я, не думая, швыряю сгустком пламени прямо в них. Жар затапливает все помещение, столик не выдерживает и осыпается пеплом почти сразу после этого. Злосчастные браслеты целехонькие валятся прямо на пол. Телефон расплавленной жижей растекается по нему же. В тишине комнаты слышно как я судорожно втягиваю в себя воздух, как за стенкой беспокойно ворочается мой брат, а внизу раздается звонок домашнего телефона. Через минуту тихий голос женщины говорит что-то в трубку, а после меня оглушает известием, что звонит отец. Меня бессознательно передергивает. Руки вцепляются в матрас, а я перевожу взгляд с расплавленной лужи на браслеты и обратно, и понимаю все, что меня ждет еще до того, как мне об этом расскажут. Я поспешно одеваюсь в тонкую кофту и брюки, спускаюсь вниз, краем глаза успеваю заметить затравленный взгляд женщины, подумать о том, что сама она во всем виновата, а потом сглотнуть и взять трубку в руки. На том конце провода раздается спокойный чуть грубоватый голос человека, истязавшего меня долгие годы. Он говорит: «Здравствуй», — говорит: «Ты не брала трубку». За его словами я слышу предупреждение, намек на то, что моя предполагаемая свобода отнюдь не она. Он говорит: «Я рад, что ты вернулась домой», — с заботой вопрошает: «Как прошла встреча с семьей?» А за всем этим фасадом я слышу угрозу мне, что еще один подобный срыв, и я до скончания жизни буду сидеть под замком и двигаться только по приказу. Дышать становиться труднее, а под пальцами слышится треск пластика. Мне едва удается держать себя в руках. Из трубки доносится: «Я отправил тебе подарок», — перед глазами всплывают ненавистные браслеты, и к горлу подкатывает тошнота. «Тебе они так понравились, я очень удивился, когда ты не забрала их с собой», — обеспокоенно произносит голос. Меня передергивает, я вспоминаю все те минуты, когда меня било током за каждую мою провинность, и судорожно шепчу в ответ: — Да, отец, я совсем забыла, спасибо, — в трубке слышится приятный смех, а после предостерегающее: «Надеюсь, ты забыла только их?» — Да, отец… Голос замолкает на пару минут, а после продолжает бесцветным: «Я рад». Очередная минута тишины кажется мне бесконечность, прежде чем на том конце провода не раздаются гудки. Я выдыхаю, а после непозволительно громко всхлипываю и тут же зажимаю рот рукой. На пальцах снова пляшет пламя, грызет мои губы, область вокруг рта, сращивает вновь. Я отнимаю ладони от лица и смотрю на блеклые пятна в грязно-оранжевом мареве, пламя в ответ расползается до запястья, обнажает затянутые иллюзией шрамы. Я смотрю на рваные отметины, на разветвление, тянущиеся от толстой полоски шрама, опоясывающего запястье. Фантомная боль вспыхивает вместе с воспоминанием и мне снова видится, как тлеет моя кожа, как обгоревшие куски мяса торчат из-под железной пластины, как запах паленой плоти забивает ноздри, а уверенность, что я лишилась рук, заполняет мой мозг. В себя я прихожу от окончательного треска телефона и испуганного вскрика женщины. Я поднимаю на нее болезненный взгляд и едва понимаю, что соскользнувшего с моих рук пламя в очередной раз оставляет на ней ожоги. Страх накрывает волной. Если об этом узнает отец, одними браслетами я не отделаюсь. В один рывок я оказываюсь перед ней и затыкаю очередной вскрик рукой. Ожоги, расползающиеся от локтя до ладоней я накрываю своими руками. Пламя плюется искрами и недовольно шипит. Мне плевать, я вытягиваю бледные сгустки на первый план, укутываю чужие руки и с облегчением наблюдаю, как раны затягиваются. Женщина болезненно морщится, смотрит с ужасом, а как только раны исчезают, отскакивает от меня на добрый пару метров, замирает на мгновение, а после сбегает куда-то в сторону кухни. Усталость накатывает на плечи, вторые бессонные сутки сказываются на теле, потому что стоять на своих двоих кажется невообразимо сложно. В таком состоянии я добираюсь обратно до комнаты, где тут же съезжаю по двери на пол. Взгляд упирается в проклятые браслеты. Мне становится так дико себя жалко, слезы застилают обзор. Я пытаюсь дышать, пытаюсь успокоится, но из меня словно выжали последние остатки, вытащили последний штырь, еще удерживающий меня на ногах. Дышать не получается, воздух будто не поступает в легкие, или я сама забыла как дышать. Я валюсь на пол, скребу ногтями по нему, по грудине, по лицу. А после меня накрывает темнота, и я счастливая, уверенная, что это тот конец, что я так долго ждала, ловлю себя на мысли, что не хочу умирать…3
Первый мой учебный день не был богат на впечатления, если не считать того, что я едва не спалила эту поганую школу дотла. В себя меня привел освежающий разряд тока. Я даже не вздрогнула. Сила удара этих игрушек зависела от мощности выпускаемого мной пламени. Я не будь дурой все же контролировала свои душевные порывы, поэтому эти браслеты, можно сказать, мне даже помогали. Хотя меньше их ненавидеть я после этого не стала. Глупые, бесполезные детишки крутились вокруг меня без остановки. Лица-лица-лица, и все как на подбор одинаковые. Отвращение скручивает спазмом желудок, и я думаю, что идея пропустить завтрак была лучшим решением за все время с момента моего переезда в дом семьи Савада. Дети вокруг крутятся, шепчутся, как это у дурачка Тсунаеши есть такая сестра. — Сякая, блять, — шепчу я и упираюсь взглядом в спину брата. Тот вздрагивает, ежится, бросает на меня тревожные взгляды. А меня топит обида и гнев. Как же ты, сука, спрятался от всевидящего ока папаши, никчемный? Хрена лысого одна я, да девчонка, что издохла в этом теле, должны были… Под пальцами трещит дерево. Шум, неожиданно, такой громкий, что на меня оборачивается половина класса, учитель смотрит удивленно и открывает рот. Я, рукой прикрывая треснувшую деревяшку, тянусь к портфелю, достаю новенький телефон, доставшийся мне сегодня утром в красивой подарочной коробке, и напоказ его выключаю. Дети вокруг переглядываются удивленно, снова шепчутся. Учитель окрикивает их, выносит мне предупреждение о запрете мобильных устройств и, видя мой пустой, незаинтересованный взгляд, сбавляет обороты и просит зайти в учительскую после уроков. Я смиренно киваю, убираю чертов кусок пластмассы обратно в сумку и снова поднимаю взгляд на доску. Урок продолжается. Ничего нового я все равно не ожидаю, свои школьные годы я уже отсидела еще в прошлой жизни, а в этой под жестким надзором довела до идеала все те знания, которыми обладала. А потому я снова упираюсь взглядом в спину брата, но теперь стараюсь сбросить с глаз кровавую пелену и объективно оценить действительность. Воспоминания возвращают меня на неделю назад, когда я очнулась на полу своей новой-вроде-как-старой комнаты… Легкие горели огнем, пальцы с мелкими кровавыми разводами мелко подрагивали прямо перед моими глазами, все тело болело и выкручивало. Не удивлюсь, если мое поганое пламя в страстном порыве помочь мне сожгло к херам все мои внутренности, а потом отрастило вновь. Никогда не проверяла, но ощущения, определенно, были бы такими же. С трудом отрывая себя от пола, я кое-как поднялась на ноги. Взгляд сам собой уперся в чертовы браслеты. Утренняя истерика, судя по всему, выпила последние надежды на светлое будущее. Я смиренно натягиваю железки на руки, слышу как с тихим щелчком они фиксируются на моих запястьях и думаю, что бессвязный голос, вечно нашептывающий мне что-то в самые уши, наверняка имел в виду именно это. Добро пожаловать на новый уровень! Выживи или сдохни в муках… Я перевожу взгляд на пепел и грязь, оставленные мной сегодня утром и вчера вечером, прихожу к выводу, что похер, и не в таком дерьме жила, и выхожу из комнаты. За дверью брата доносится какое-то копошение, писк и бормотание. Меня так и подмывает швырнуть племенем прямо в дверь или в рожу своему братцу. Посмотреть как он будет корчится в агонии и умолять прекратить. Совсем как я… А потом я вспоминаю искры на его ладонях во время вчерашнего приветствия, едва заметные, тут же подавляемые, но они были. В порыве бешенства я врываюсь в его комнату, но меня быстро отрезвляет электрический разряд. Пламя гасится в то же мгновение, забивается куда-то в самую глубь, не достать, не дотянуться. Брат смотрит на меня перепуганно, зло. Сзади на экране ноутбука мелькают строчки кода. Крышка ноутбука захлопывается с шумом, а братец вскакивает на ноги и прикрывает тот собой. — Что тебе здесь надо? — почти рычит он на меня. Его поведение меня даже смешит. Злость отступает на пару шагов назад, уступая место иронии и насмешке. — Зашла поздороваться, а то вчера как-то даже не по-семейному получилось, — говорю я. Губы тянуться в дежурной улыбке. Мальчишка кривится, смотрит будто бы насквозь. — Семья? — спрашивает он, а после давит такую же фальшивую лыбу, как у меня. Неприятное чувство грядущего дерьма ощущается всей кожей. — Ох, и правда, мы так давно не виделись, сестра, что я даже растерялся немного, — на лице его мелькает неуверенность, в голосе слышится робость: — С возвращением! — на щеках его вспыхивает румянец. Он сжимает кулачки, опускает глаза. Если бы я не видела как пару минут назад он готов был швырнуть в меня первым попавшимся предметом, то подумала бы, что он и правда рад меня видеть. Перед глазами что-то мелькает, плеч касается что-то теплое и приятное. Я вздрагиваю всем телом, глаза непроизвольно расширяются и я, как наяву слышу голос одного блондинистого ублюдка: «У моего ребенка не должно быть зависимостей». Приятное ощущение проходит, и я ощущаю себя мухой, застрявшей в липкой массе. Она стекает по моим плечам, окутывает руки, сдавливает грудь. Она тянется вверх, оборачивается ошейником, затекает в рот. Сладость убивает рецепторы, заставляет давиться. Я сбрасываю чужое влияние одним рывком, дышу с трудом. В моем взгляде на торжествующее лицо братца со стопроцентной точностью мелькает ужас. Делаю шаг назад, цепляюсь за дверной косяк, смотрю как маска любящего младшего брата снова наползает на этого мелкого урода и поспешно срываюсь обратно в свою комнату. Меня тошнит и снова трясет. Эмоции на физиономии этого мальчишки как две капли воды напоминают его папашу. Тот также смотрел на меня, когда я делала то, что он от меня хотел. От отвращения и ужаса я хватаюсь за свои волосы, пламя слизывает локоны, ток беспрерывно бьет по запястьям, но меня все сильнее захватывает ощущением схожести отца и сына. И если это так, если я права в своих ощущениях, то будущее мое уходит в еще большую мглу. С обреченностью я понимаю, что нет мне покоя. В действительность меня возвращает звонок с урока и чьи-то восторженные крики. Я смотрю на детей, смотрю на понурую голову брата, и мне хочется вытащить пистолет из-под юбки и перестрелять каждого. Я смиренно поправляю форму, складываю учебники в сумку и степенно выхожу из класса. Мне стоит подышать свежим воздухом. Дети смотрят мне в спину, похихикивают, сравнивают с братом. К неудовольствию последнего меня воспринимают более благополучно, чем его. Не удивлюсь, если этого мелкого козла в детстве шпынял кто ни попадя. Стайка девиц трется неподалеку, посматривают украдкой и явно собираются подойти. Увы, не понимаю я всеобщего ажиотажа. Ну, рожа новая и что? Вон, братец мой, наверняка кирпичом мне прямо по физиономии бы зарядил. Тот снова корчит рожу невинного маленького мальчика, но в глазах так и пляшет недовольство. Наверняка, козел мелкий, обиделся, что папочка новую игрушку не ему, а мне подарил. А не одну, а целых две! Знал бы ты, брат мой, что это за игрушки и зачем их используют, бога бы благодарил за то, что не досталось. Я сплевываю в мыслях и оборачиваюсь в сторону одной из осмелевших девиц. Та улыбается чуть нервно и спрашивает: — А почему у тебя такой странный звонок на телефоне? — все аут, господа, здесь и сейчас объявляю, что, даже если бы я хотела, ни за что на этом сраном свете я не собираюсь иметь с этими убогими хоть какие-то отношения. Впрочем на лице не мелькает ни одна эмоция, и никто так и не понимает, как меня перекосило от этого тупого вопроса. Я смотрю чуть в сторону, придумываю ответ, в котором не было бы тонный яда, матов и издевок: — Мне показалось это забавным. Как сегодня в классе, — задумчиво проговариваю я, а после натягиваю улыбку. Девица переглядывается с остальными, смеется натянуто, соглашается с моими словами и отходит. Думаю, меня определили в категорию «Странная». Ну да и пусть, лишь бы не трогали.