1
Я смотрю на мелькающий за окном пейзаж. На соседнем сидении, за рулем, сидит мой отец, — сраный ублюдок, — и чему-то довольно скалится. Это не совсем заметно, но если знаешь на что обращать внимания, то очевидно. От одного взгляда на него меня невыносимо тошнит. Я едва ли не носом упираюсь в злосчастное стекло, лишь бы не видеть, лишь бы забыть, что рядом сидит он. Голос в голове заходится истерическим криком. Визжит-визжит-визжит. Голова от этого раскалывается неимоверно. Машина притормаживает, и я вижу несколько человек, переговаривающихся возле еще одной машины. Чуть поодаль виднеется фургон. По паре крепких ребят выводят из него людей. Те дергаются, кричат что-то. Я вижу, как слезы потоком стекают у них по лицу. В голове набатом орет голос. Если бы он воспроизводил человеческую речь, то это определенно было бы: «Беги!». Я перевожу взгляд на отца, вижу его довольство и легкую задумчивость и думаю, что поздно. Иемитсу смотрит на меня со смехом, с ядовитой нежностью. — Скоро ты станешь совсем взрослой, — говорит он мне. В его голосе слышится ирония и насмешка. Мне хочется затолкать его слова ему же в глотку, потому что я знаю их подтекст. Через что бы я не прошла к нынешнему моменту, убить кого-то я пока не готова. Разве что самого папашу, но он по определению к категории достойных жизни не относится. Я отворачиваюсь от отца, смотрю в окно. К машине движется человек в костюме, на ухе у него висит передатчик, и он постоянно что-то в него говорит. — Скоро тебя ожидает новая ступень, — доносится со стороны отца и тот выходит из машины. Я смотрю, как последнего человека вытаскивают из фургона, как его волоком тащат по земле. Лицо его в крови, руки перетянуты веревкой изрядно замызганной той же кровью. Я отчаянно не хочу думать, зачем я здесь. Отец оборачивается ко мне лицом. Он машет мне рукой, чтобы я выходила из машины, и смотрит сквозь стекло так, будто выбора у меня нет. Впрочем, его у меня и так нет. Я выхожу. Человек с передатчиком смотрит на меня хмуро и недовольно, поворачивается к Иемитсу и решает оставить свои комментарии при себе. Я думаю, что это мудрое решение. С папаши сталось бы отправить его во след тем, кого привезли сегодня на фургоне. Когда мы приближаемся к остальной процессии, я вижу десятки людей и еще с десяток тех, чей день сегодня станет последним. Сегодняшние палачи переговариваются о чем-то, где-то неподалеку даже слышится смех. Меня трясет и тошнит. Ненависть ко всем этим уродам вокруг горит огнем у меня в грудине. Я знаю часть тех людей, что держат на мушке, я знаю в чем их обвиняют. А еще я знаю, что кто-то должен заплатить. Я смотрю на отца, разговаривающего с тем же мужиком, думаю, что, увы, не каждый в итоге расплачивается, а потом возвращаюсь глазами в сторону безвинных врачей. Виноваты ли они в том, что пламя Энрико выжгло того изнутри, и можно ли было решить эту проблему медикаментозно? Уже не имеет значения. Приговор вынесен и обжалованию не подлежит. Отец, отдав последние распоряжения, возвращается ко мне. Он кажется серьезным и опечаленным. Блевать, если честно тянет, от всей фальши, беспрерывно растекающейся от него. Он смотрит в сторону людей, и я тоже перевожу туда свой взгляд. Мужчины в костюмах приходят в движение: кто-то из них покрепче перехватывает оружие, кто-то хватает и тащит людей к узкой, но глубокой яме, кто-то хватается за лопаты. Я отчаянно стараюсь не думать о том, что будет с людьми, когда те полезут вверх по головам своих "собратьев". Крики и их просьбы о помощи я тоже стараюсь не слушать. Отец рядом едва слышно выдыхает: — Таков конец для предателей, — доносится его жесткий голос до меня и ближайших людей. Кто-то из них кивает, кто-то бросает на Иемитсу взгляд, а я борюсь с дрожью и приступами рвоты. Мне хочется представить, как его самого бросают в эту яму, как он кричит и молит о спасении, как на его голову скидывается земля, но не могу. За всем этим я вижу только себя. Вижу, как я пытаюсь за что-то зацепиться, молю о пощаде, а земля все сыплется комьями, кучами. Вот я уже по пояс в ней, вот по шею, вот она накрывает мою макушку. Я пытаюсь выплюнуть ее, пытаюсь вертеть головой, чтобы оставить себе немного места для воздуха, но сверху все пребывает и пребывает. В конце концов тяжесть становится невыносимой, мне нечем дышать, я не могу двинуться. И сквозь все эти картинки перед глазами до меня доносится глухой крик. Я смотрю в сторону ямы и вижу только землю. Я слышу крики, стихающие с каждым мгновением, и меня пробирает ужас от осознания, что они доносятся из-под земли. Организм не выдерживает и меня все же тошнит в ближайших кустах. Отец недоволен. Я чувствую его острый взгляд на своей спине, но в данную минуту мне плевать. Я еще с первого дня в этом новом теле понимала, что все дерьмо только впереди, но сейчас я не была уверена, что смогу его пережить. Я вылезаю из кустов усталая и помятая. В уголке губ я чувствую остатки того, что недавно было в моем желудке. Спазм скручивает вновь, но я стараюсь его подавить. Утираю рукавом губы, смотрю на скорчившегося отца и думаю, что у меня снова нет выбора. Я возвращаюсь в машину.2
Я смотрю на толпу наряженных людей вокруг, их тихие разговоры. Меня трясет и коробит. Три часа назад я подкинула записку Массимо с предостережением бежать, и если отец узнает о моей выходке, это станет последним моим сознательным действием в жизни. Не удивлюсь, если в скором времени мне подсунут туманника планомерно зачищать мои мозги. Действо продолжается, главные герои выходят на сцену. Спустя почти час с начала банкета в честь памяти Энрико в залу входят Девятый и Массимо. По дороге они смиренно раздают приветствия, выслушивают соболезнования. Я смотрю на весь этот спектакль и мне хочется удавиться или удавить всех вокруг. Это просто сборище прогнивших тварей. Вчера они хоронят заживо людей, а сегодня льют слезы по утрате человека, что и так не пользовался большим успехом ни в обществе, ни среди Семьи. О проебах Энрико в делах семейных не знал разве что ленивый. Но посмотрите на всех тех, что совсем недавно поливали его грязью, посмотрите на них, скорбно склоняющих свои головы. Гнев душит и давит со всех сторон. Я почти уверена, что спалю любого, кто приблизиться ко мне. На кончике языка вспыхивает пламя, жжется, отвлекает внимание. Я залпом выпиваю бокал шампанского, морщусь едва, готовая визжать от неожиданно резкой боли, и снова смотрю в сторону Девятого. Однако вместе его старческой фигуры натыкаюсь взглядом на задумчивую рожу Массимо. Мне становится не по себе. И дело тут даже не в Иемитсу, что вряд ли пропустит даже такую малость, а в том что свербит у меня под кожей от этого взгляда. От того, что он несет и что последует дальше. А дальше глупец хмыкает чему-то, кивает мне, а потом тянет губы в довольном оскале и оборачивается к Девятому. И я понимаю, что он осознает, что он следующий, что ему не так долго осталось, но решает сыграть в ва-банк и вывести на чистую воду сначала меня, а потом и Иемитсу. Идиот... Я знаю, кем являюсь в глаза всех здесь собравшихся. Я — кукла, марионетка, нити которой плотно удерживает Советник. И все в этой зале знают, как сильно он жаждет поста босса. Только тупой не поймет, что для меня уже придумана роль и написаны слова, осталось только представить все это публике. Гнев переходит в молчаливую ярость. Я уже поклялась уничтожить своего «обожаемого», — чтобы он гнил в канаве, — папашу. Если они хотят протащить меня через мясорубку, подставить, чтобы вытянуть на свет моего кукловода, то пусть помечтают. Каждый из причастных ответит за все то, что со мной делалось, а Иемитсу я убью собственными руками. Ярость утихает, но не гаснет окончательно. Что же, я хотела остаться человеком, поставить пару палок в колеса папаши, больше я не буду допускать таких глупых ошибок. Поэтому на встрече с союзной семьей через неделю будучи в составе сопровождения Массимо, я без колебаний спускаю курок. Вокруг царит хаос. Найденный для такого случая террорист-смертник подрывает людей со стороны союзников, те открывают огонь. И во всем этом спектакле я первая должна выйти из игры. Пуля в груди весьма удачно позволяет мне кубарем свалиться на пол. Когда Массимо оборачивается ко мне спиной, у меня не дрожат руки и нет сомнений. Он хотел использовать меня, он за это ответит. Пуля попадает ему аккурат в затылок.3
Меня вытягивает из сна рывком. Я не дышу тяжело, на меня не накатывает ужас, но я уверена, что что-то случится. Мне не снятся сны, а если снятся… То что приходит после, в реальности, дает еще один виток в моей «чудесной» жизни. Так что мои сны можно считать дурным предзнаменованием. Я выдыхаю и поднимаюсь с кровати. Уже почти месяц меня мучает смутная мысль о том, куда съебался мой милейший младший родственник. Причем сделал это так аккуратно, пока меня не было в доме, что диву даешься, какие же еще таланты скрыты в тихом домашнем гражданском. Зубная щетка в моих руках жалобно трещит. Я отбрасываю ее в раковину и умываюсь. Из зеркала на меня смотрит кто-то, кого видеть я до сих пор не привыкла. Она скалится мне, хмурит брови. В ее глазах я вижу костры инквизиции и окровавленные лезвия гильотин. С каких пор я стала смотреть так пристально, так остро? С каких пор единственное, что я испытываю - ненависть, гнев и тошноту? Перед глазами мелькают мои истерики по приезде в этот дом, и я хмыкаю. Разыграть спектакль для наблюдателей папаши было нетрудно, но под лавиной эмоций, которые я привыкла отбрасывать куда-то далеко в глубины сознания, я рано или поздно могу погрязнуть. Интересно только, почему папаша с такой тотальной слежкой, - от взглядов "умелых" наблюдателей аж затылок горит, - так мастерски не замечает косяки Тсунаеши? — И что же ты, выкормыш, все-таки прячешь? — спрашиваю я вслух. Этот вопрос меня действительно интересует, потому что перед своим таинственным исчезновением, мальчишка вытащил из своей комнаты все, что могло бы хоть косвенно указать на то, сколькими знаниями и умениями тот обладает. Он даже утащил свой стационарник. Жаль у меня не было времени прогуляться до его перманентного места дислокации. Чую, я бы могла узнать что-то действительно интересное. Впрочем, давить все же не стоит. Еще не время. Я спускаюсь вниз и вижу довольную улыбку Наны. Это поразительная женщина с момента исчезновения Тсунаеши не замечает этого интересного факта. Я, конечно, понимаю, что под тяжелыми антидепрессантами мало чем интересуешься, но тут вопрос, а действительно ли дело в таблетках? С той интуицией, которой обладает каждый Савада, не было бы удивлением, если бы она просто умело не лезла в ситуацию. Пока она не знает о мафии, она под защитой омерты. А предчувствие к делу не припишешь. Я усмехаюсь. А это прогнившая семейка гораздо более лицимерна, чем я предполагала. Нана напевает себе под нос, ставит передо мной тарелку с завтраком, щебечет о том, чтобы я не забыла свой обед, а потом внезапно замолкает. Я, временами забывая, что она не предмет мебели, даже не сразу это замечаю. А когда все же поднимаю на нее глаза, вижу, как она протягивает мне какую-то листовку. На верхней ее части большими буквами «Я сделаю из вашего ребенка лидера нового поколения», то что ниже она закрывает своими пальцами. Не очень удобно читать кверх тормашками, поэтому я снова поднимаю взор на нее. — У тебя же проблемы с языком, да? — произносит женщина, и мне очень хочется спросить, а чего бы им не быть. В центре, где я очнулась говорила исключительно на итальянском, а за любую попытку говорить не на нем мне не хило доставалось. Я вспоминаю первые дни в новом теле: страх, что окружающие поймут, что прошлая владелица отошла в свет иной; страх ляпнуть чего-нибудь не того да на родном языке; бессвязные бормотания на японском, доставшиеся по мышечной памяти от девчонки. Как же я бесилась, когда узнала, что на самом деле бормотала Сецуна нашим ртом. Жалкое «помогите» в сторону тех, кому было на нее плевать. Меня корежит бешенством, пламя царапает гортань. Браслеты предупреждающе нагреваются. Я смотрю в стеклянные глаза Наны и понимаю, что долго та не протянет. Совсем скоро она либо уйдет за дочуркой от передоза, либо окончательно погрязнет в тех иллюзиях, которые выстраивает вокруг себя. И получится по итогу очередная кукла. Мне искренне жаль девочку, что жила до меня. С такой семьей врагов не надо. Раздается дверной звонок. Женщина говорит мне о том, что это мой новый репетитор, и просит пустить его в дом. Я выдыхаю. Действительно, жалкие три месяца работы над японским смогли дать мне только самую основу. Мне, конечно, пустили в голову языковую пулю, — когда мой учитель языка вытащил пистолет и выстрелил в меня, я изрядно струхнула, а потому сгорел он быстро, — но реальными знаниями я не обладаю. В разговорной речи проблем нет, но читать и писать я могу с трудом. Так что это, наверное, к лучшему. Правда ощущение глубокой подставы меня не покидает. Когда я иду к двери, размышляю о том, как вообще работает языковая пуля. Что-то связанное с пламенем Тумана? Я открываю дверь и думать о чем-то еще больше не получается, потому что на пороге моего дома стоит гребаный аркобалено Солнца. — Хаос.