***
Рассматривать ухоженный сад за окном библиотеки вошло у меня в привычку еще с момента моего появления в особняке. Только здесь голос немного затихал. Чертова незатыкаемая система, что орала у меня в мозгах последние хрен его помнит сколько лет, наконец-то снизила децибелы. Это был почти экстаз. Пока голос не исчез совсем. Я устало вздыхаю. О том, что за соседней стенкой скрывается проход в семейные архивы, я знаю примерно с того же момента. Проблема была в том, что неусыпный контроль не давал и шанса незаметно туда проникнуть. А мне было нужно туда попасть. Фактически, жизненно необходимо. Рядом с этой мерзкой дверью, скрытой под искусную резьбу, меня буквально выворачивало. Сердце заходилось в бешенном ритме, а все тело буквально содрогалось от какого-то неясного предвкушения. Я передергиваю плечами и оглядываюсь назад. Молчаливый и вечно безмолвный наблюдатель все так же стоит рядом с дверью. И даже сквозь скрывающую его лицо маску я чувствую на себе его внимательный, цепкий взгляд. Мерзкая убогая скотина, которая даже не догадывается, что совсем скоро ее отведут на убой. Ненависть вспыхивает моментом. Пламя обжигает грудь, дерет тонкую кожу на ключицах. Морщусь и неудачно прокусываю губу. Последние пару недель мой же огонь становится почти неконтролируемым. Он жжется и плюется искрами. Боль от обожженной плоти, от сгоревших до пепла кусков кожи, от раздираемых в этом огне внутренних органов такая, что мне кажется, что мой собственный ад перешел на новый уровень. Боль отрезвляет. Не дает прогнуться под взглядом ублюдка-папаши. Заставляет стоять прямо, вгрызаясь в спину жестоко, безжалостно, неумолимо и молчать, дабы не навлечь на себя гнев и так доведенную до ручки гниду. Рвет гортань, от чего потом приходится пальцами вырывать куски плоти, не сожженные до конца. Дела Семьи катятся в беспросветную тьму. Треть Альянса строят за спиной королевской семьи какие-то планы. Малолетний недомерок вместе со своей компанией исчезли в неизвестном направлении. А казалось бы вышколенная марионетка скалится выбитыми зубами прямо в спину. От тяжелой, давящей атмосферы в особняке невозможно вздохнуть. Под ненавидящим взглядом карих глаз хочется рухнуть на колени и умолять о покое или удавиться, что равносильно, потому что в итоге приведет к моей смерти. Взгляд снова неосознанно возвращается к моему сопровождающемуся. Какая ирония. Какая, сука, охуенная сказочка выходит. Мой же блядский туман зачищает мне мозги по приказу моего папаши. Тело непроизвольно потряхивает. В грудине ноет и болит. Я едва успеваю прикусить собственный язык, чтобы не взвыть, не разреветься позорно от чертовой несправедливости этого мерзкого мирка. Мысль непроизвольно цепляется за чужеродность реальности. Кровь кипит и меня трясет теперь не от жалости к себе, а от бешенства. Черная пелена стоит перед глазами, но мне не нужно видеть, чтобы представить, что было бы с маленькой беззащитной Сецуной, если бы она продержалась немного дольше. А сколько было бы это «дольше»? Год, два, десять? Убила бы она себя сама, убили бы ее Девятый и Советник, или это был бы ее любимый братец, — светлый образ которого, наверняка поддерживал девочку в том дьявольском месте. О да, я уверена, он пустил бы ей пулю в башку, потому что бешенную собаку уже не спасти, только застрелить, чтобы не мучалась. Теперь мне хочется смеяться. В голове образ брата, его перекошенное в ужасе лицо. Дети вокруг него, что внезапно осознали, что все вокруг не игра. Что все вокруг — чертова прогнившая реальность, из которой им теперь не выбраться. Осознавал ли ты, Тсунаеши, во что ввязываешь этих гражданских детишек? Осознавал ли ты, какую ответственность теперь несешь? Впрочем, какая ответственность, ты ведь и собственную шкуру спасти не можешь, верно, братец? Чувствую, как голову окутывает легкая прохлада. Сознание туманит чужая сила. Я не сопротивляюсь. Зачем? Все равно собственно пламя выжжет все без остатка, надо только оставаться в сознании, да следить за картинками перед глазами. Я смотрю на образы, прокручивающиеся в моей голове, с насмешкой слежу за тем, как мне навязывают освященный образ Иемитсу, а потом едва не застываю каменным изваянием. С ужасом, с паникой, с ненавистью и обидой я понимаю, что сраный туманник цепляет мое пламя своим. А потом навязывает мне мысль о собственной защите. Я задыхаюсь. Пламя жжется, искрит на пальцах, удавкой сжимается на шее. Оно злится, оно бьется. И я чувствую, как кипят мои мозги. Как раздирает меня заживо огонь, чтобы выбить из накрывшего панического ужаса. Чтобы не дать и шанса понять, что что-то не так. Чтобы гребаный мудак даже не догадался о том, что все его труды только что превратились в пыль. Ты, мой дорогой Туман, знаешь, что не выживешь после этого задания. Внешний Советник не оставляет следов. Но, возможно, я дам тебе один маленький шанс. Только чтобы свернуть твою поганую шею собственными руками. Я смотрю на сад за окном, но все что я вижу это безумие в собственном отражение и оскал бешеной псины. Зверь, загнанный в угол.***
Чудесная была идея всадить себе нож под ребра. Так, чтобы рукоятка касалась плоти, так, чтобы в легком забулькала кровь. Упоительный момент собственного превосходства, когда перекошенная физиономия папаши сменяется удивлением, почти ужасом. О да, мой дорогой Внешний Советник ты хотел беззубую дрессированную собачку, так выкуси ублюдок. Идеальный момент, почти отрепетированные движения. Я так правдоподобно каялась в собственных грехах, в том, как я подвела моего любимого папочку. Я ломала собственную гордость, точнее те ее жалкие остатки, когда валялась в его ногах, когда цеплялась дрожащими руками за штанину, выхаркивала кровь на его идеальный костюм и выла о том, что после подобного мне не стоит жить! И отчаянно, отчаянно думала о том, что однажды это он будет ползать передо мной на коленях… Меня оттащили от разгневанного Иемитсу достаточно быстро, я даже не успела потерять сознания. Мелькало только в сознании урывки чьих-то разговоров, крики, и белый свет иногда просачивался сквозь веки. Я гнала собственное пламя внутрь, глубоко, чтобы, упаси Святая, оно не вытащило меня на свет раньше времени. С тех пор контроль ослаб, точнее влияния на меня других атрибутов ослабло. Взрослые умные дяди пришли к выводу, что немного перестарались с давлением на мозги наследницы, и та поехала крышей на почве преданности любимому отцу. Тринадцать человек, отвечающие за мою психическую деградацию и физическую безопасность были расстреляны тем же вечером. Загнивайте в земле, паскуды. За несколько часов до знаменательного события я дергано открывала дверь в архивы семьи. Запах пыли и книг забивался в ноздри, меня физически перетряхивало от открывшихся перспектив. А еще от осознания, того, кто стоит у меня за спиной, и чей смертный час подходит с каждой секундой все ближе. Туманник позади оглядывал пространство и, даже не видя его физиономии, я шкурой чуяла, как от предвкушения он мысленно потирает руки. Радуйся, пока можешь. Эта связь дурманила разум, просила открыться, перекрывала кислород. С каждым мгновением мне все сложнее было от нее отречься. Изо дня в день мне мерещилось, что все может оказаться не так плохо, что если я убью Иемитсу, то туману больше не нужно будет идти против меня, что хоть где-то мне должно было повезти. Я увязла во всем этом гораздо сильнее, чем хотела бы. Но отказаться от желания собственными руками отправить к праотцам Хранителя я не могла. У меня уже был готов закрытый гроб для этого ублюдка, мне было нужно только выждать подходящий момент. И это момент наступил. — Дядечка хороший, дядечка не предаст папочку, — строить из себя сумасшедшую уже стало привычкой, голос почти не дрожит и не срывается, как было еще пару месяцев назад. Мужчина подходит к полкам, рассеянно кивает на мой глупый лепет, тянется руками к документам. — Мы с дядечкой никогда-никогда не предадим папочку! Я буду защищать папу, а дядя будет мне помогать, — слегка рассеянно бормочу я. Взгляд цепляется за его бессмысленный кивок и трясущиеся руки. Да, гнида, я знаю, что за папку ты держишь в руках. То, что позволит тебе жить. То, что позволит жить мне. Единственное оставшееся доказательство того, что когда-то безжалостный «богоподобный» Советник был глупым мальчишкой, допускающим ошибки. И конкретно эта ошибка, стоила тогда еще перспективному мальчишке места наследника. Вот это, блядь, была новость из новостей. Зато понятно, откуда у Иемитсу такое страстное желание воссесть на трон, перебив потенциальных конкурентов. — Дядечка же мне поможет? — придвигаюсь ближе, кладу свои истончившиеся ладони ему на плечо. Он вздрагивает, смотрит непонимающе, чуть мотает головой, вытряхивая из головы лишние мысли. Я молча жду, чуть тяну связь на себя, склоняю голову чуть в бок. Туман неуверенно кивает на мой вопросительный взгляд. Я тяну улыбку на все зубы, и мне даже не нужно в этот момент притворяться. То, что произойдет совсем скоро, фейерверком вспыхивает у меня перед глазами, медом льется в самую глотку. Я льну всем телом к мужчине, укладываю свою хорошенькую головку ему на плечо и шепчу еле слышно: — Обещаете? Мужчина мечется внутри, мысли его скачут от одной грандиозной идеи к другой. И я с отвращением понимаю, что именно крутиться у него в голове. Очередной идиот решивший, что карты, выпавшие ему в руки, эта имена та комбинация, что позволит ему выиграть. Я раскрою тебе глаза, ублюдок, Жизнь любит менять не только правила, но и заменять тот же покер на шахматы. Но я позволяю ему обмануться, поверить в то, что ему больше не нужно будет бояться за свою жизнь. Наивный дурак что-то бормочет утвердительно, сжимает папку до побелевших костяшек, щерится зло. Я отхожу от него подальше, натягиваю нити связи до предела, вырываю его из мыслей и бросаю короткое: — Солги! Мужчина смотрит непонимающе. Рыщет на моем лице что-то ему одному веданное и, стоит какой-то мысли дойти до его закостенелого мозга, дверь с шумом открывается. Дерево бьется о стену, оставляя небольшую вмятину на месте ручки. Помещение тут же наполняется удушливым давлением, силой, бешенством. На пороге стоит «папочка» и смотрит так, что хочется свернуть себе шею. Я улыбаюсь ему открыто, распахиваю руки, кружусь на месте, хохочу громко, а потом останавливаюсь «осененная» мыслью. — Папочка, смотри, что мы с дядечкой нашли! — я подбегаю к Советнику, искусно не замечая, как брезгливо морщится ублюдок на мое приближение, как отводят взгляд люди за его спиной. Я кручусь вокруг него юлой, хлопаю в ладоши, придурковато хихикаю: — Дядечка сказал, что если мы отыщем много-много бумаг в одном месте, то папочка очень обрадуется. Папа же так любит много-много разных бумаг. Мужчина стоит белый как мел, я замечаю это на очередном повороте, прежде чем чужая рука дергает меня в сторону. Я морщусь, хнычу по-детски. Температура в помещении взлетает мгновенно. Иемитсу делает весомый шаг вперед. Туман дергается в сторону, смотрит на меня удивленно, с ужасом, с пониманием. — Эта девчонка… — сдавленно произносит он и замирает, но не от взгляда Советника, не от угрозы жизни в лице охраны за спиной того. От понимания, что своим необдуманным согласием на мои глуповатые высказывания он подписал себе смертный приговор. Мы связаны. Я — Небо, он — Хранитель. Он сам так отчаянно хотел прикрыться моим тельцем, что забыл о том, что связь эта — обоюдоострый клинок. Ослушайся он моего приказа, пламя сожрет его. А не ослушайся — все равно сгорит, но уже из-за бездумного обещания. Впрочем, не сработай этот план, Иемитсу все равно его убьет, даже чуть раньше положенного. Но меня успокаивает мысль, что это по моей вине этот предатель издохнет. Я прикрываю глаза, закусываю губу. Давлю в себе желание закрыть это ничтожество собой, давлю пламя, щерившееся, отрицающее, но готовое встать на защиту. Меня едва ли не физически выворачивает. От того я и не вижу, как в очередной раз дергается мужчина, раскрывает в немом крике рот. Зато я чувствую, как натягивается связь, предупреждает, сдавливает ошейником на чужой шее. Иемитсу не дает ему времени на раздумья, стреляет, не дрогнув. Туман уходит с траектории и вспыхивает свечкой. В то же время я сквозь боль и агонию собственного сознания разрываю мучительную связь, оставляя мужчину на произвол его огня. И то не заставляет себя ждать, пожирая хозяина моментально, до пепла. Бумаги, местами подпаленные или сгоревшие дотла, кружатся по помещению. Я непроизвольно тянусь к тому, что осталось от человека, слезы застилают обзор, но я смаргиваю их, выжигаю на сетчатке этот момент, чтобы помнить, что нет у меня никого, что есть только я и мой огонь. А после бьюсь в припадке перед «хозяином» и ножом вспарываю себе грудину.***
Письмо с просьбой об официальной встрече от десятого дона Каваллоне приходит где-то между мыслью о том, что все кончено и почти предсмертным желанием утянуть за собой как можно больше. Жаль нельзя дотянуться до маленького выблядка, но тут ничего не попишешь, грохну хотя бы одного из «любимых» родственничков. Придурковатая улыбка сама наползает на лицо. Естественно и легко, будто мне действительно снесло мозги. В глазах Каваллоне тень удивления, неясное напряжение, крепко сжатые кулаки, но он все равно подходит ближе и садится напротив. В комнате непозволительно много людей для приватного разговора, но позволят ли первому подозреваемому в предательстве остаться с будущей Десятой один на один? Конечно нет, поэтому с пальцев слетает пламя, тело начинает потряхивать, а сама я бьюсь в очередном припадке, указываю пальцем на молодого мужчину и жду, когда будущий труп окажется слишком близко ко мне. Каваллоне дергается, взвивается со своего места, хватается за хлыст. Мужчины вокруг вскидываю пистолеты. Их всего двое. И один уже тянется ко мне в попытке не дать истязать саму себя. Я вгрызаюсь ему в горло одичалой псиной, голодным волком. Рву гортань, ногтями вспарываю кожу на лице, вливаю жидкой магмой свое пламя ему в нутро. Он издыхает быстро. Второй едва успевает потянуться за рацией, прежде чем ему проламывает голову статуэтка, брошенная моей рукой. Все происходит быстро. Каваллоне смотрит с ужасом, но держит себя в руках, он еще не вытащил хлыст, но готов сделать это сию секунду. Я смотрю на него прямо, жестко. Он передергивает плечами под этим взглядом. Впрочем, времени нет. У меня есть от силы пару минут, прежде чем заявится толпа народа. Я бросаю перед мужчиной папку, ту, которая якобы сгорела с моим Хранителем, ту, что я бережно вытащила из архива за неделю до инцидента. В папке подсказка, в папке ниточка, которая приведет к свержению. И молодой босс жизнь положит, но сделает то, что должен. Потому что в наших кругах за жизнь расплачиваются жизнью. И блондинчик сам выбрал за кого он будет платить. Я встаю плавно, одним рывком. Двигаюсь медленно, обхожу стол. Каваллоне стоит на месте, смотрит прямо, пальцы его уже подхватили папку и скрыли во внутреннем кармане. Но в руках его конверт. Я вытягиваю его из чужих рук медленно, давая шанс подумать. Но выбор уже сделан. И он не в пользу моего глупого братца, потому что я знаю, чую, что именно там написано. И это все весьма уморительно, потому что, кем бы ты не звался перед лицом другого человека, в мафии главным является Семья. А за свою Гарцующий конь будет топить в крови даже младенцев. Я едва успеваю спрятать конверт, прежде чем дверь слетает с петель. Мы слаженно рывком уходим в стороны друг от друга. В руках у мужчины хлыст, у меня очередная статуэтка. После этого мне вливают дозу успокоительного и неделю держат в пустой комнате, где я на потеху бьюсь об стены, хохочу невпопад и плачу. Пламя рвется из меня потоком, уничтожает электронику моментом, и на исходе моего наказания вместо комнаты голые стены в подпалинах, удушающая гарь и галлюцинации от едкого дыма.