где тебя никто не ждёт

К удивлению Рогожина, в самом центре конфликта обнаружился Лев Николаевич. Он, разгоряченный спором, махал руками и выкрикивал что-то об истинности православной веры; оппоненты князя качали головами на каждое его слово и презрительно улыбались, улыбками этими высказывая своё превосходство и несогласие. Парфён замер в бездействии; он понять не мог, что происходит. — Видали, Парфён Семёныч, что нынче делается? — услужливо заметил оказавшийся рядом Лебедев, — Князь-то наш не из робкого десятка! Чиновник заглянул в осоловелые глаза Рогожина и самодовольно хмыкнул; ему нравилось, что именно он будет пояснять Парфёну, в чем дело. — Видите ли, Парфён Семёныч, князь Мышкин у нас оказался ярым защитником православия. Грудью биться за русского Бога готов, представляете? Хорош рыцарь, хорош! Я это в нём уважаю! Эти-то, — он указал рукой на оппонентов князя, — Западники несчастные, совсем страха Божьего не ведают; ну, да у них такая дрянь в головах, что даже я бы не полез спорить с ними, а я, Парфён Семёныч, спорить большой охотник! Но там всё пусто, всё дрянь; там гиблое дело, Парфён Семёныч! Я б не полез спорить, а вот князь Лев Николаевич полез! Уважаю и хвалю, но зачем — этого не понимаю! Вы что про это думаете, Парфён Семёныч? Рогожин нахмурился, не спуская глаз с пылкого оратора, и ответил сердито: — Да он пьян — вот что я думаю! Князь распалялся всё больше и больше, и, увлечённый темой спора, говорил неустанно, одновременно с этим не совсем понимая, что именно говорит. За час, проведённый без Рогожина, водка наконец подействовала на него, и он охмелел совершенно. Спорил Лев Николаевич страстно, с чувством, едва успевая глотать воздух, и так это было на него не похоже! Робость и спокойствие его исчезли бесследно, и он, не поспевая за своими мыслями, горячился и нещадно путался в словах. Все вокруг смеялись, но всё-таки слушали его с неподдельным интересом, покорно ожидая развязки комедии. Парфён не мог больше на это смотреть. — Лев Николаевич! — крикнул он, прерывая поток бессвязных речей Мышкина. Князь вздрогнул и оборотился к нему, растерянно хлопая глазами; в одну секунду он успел уже позабыть всё то, о чём говорил. — Вы нужны мне. Позвольте! — Парфён подошёл к нему, взял его за локоть и, не слушая его горячих возражений, повёл за собой. Они вышли в коридор; Лев Николаевич вдруг оступился и невпопад рассмеялся, хватаясь за Рогожина и почти что повисая на нём. — К-куда мы... куда же мы идём? — спрашивал он Парфёна, смеясь и мотая головой, — Я не докончил свой рассказ! Рогожин схватил князя за плечи, выравнивая его — сам он не мог стоять ровно и почти что падал. — Ты пьян! Лев Николаевич нахмурил брови, задумываясь, отчего Парфён выглядел таким сердитым, а потом опять рассмеялся. — Что-о? Должно быть. Да и ты ведь тоже! — Я — другое, — закатил глаза Парфён, — Мне привычно. А ты спектакль там успел устроить... нехорошо!.. Пойдём, отведу тебя. Руку давай. И не падай! Князь притих, позволяя Рогожину направлять себя. Мимо мелькали какие-то шкафы и какие-то комнаты. Лев Николаевич вертел головой и ничего не понимал. — Куда мы идём? — В комнату твою, — обернулся к нему Рогожин, — Ты у меня остановился. Забыл, что ли? Это ж надо было так напиться с двух рюмок!.. — Парфён Семёныч... Парфён! —растерянно вскричал князь, крепче хватаясь за руку Рогожина. Он принял недовольство Парфёна на свой счёт и почувствовал себя страшно виноватым, — Я не хотел... я... Простите! Я не думал, что так стыдно получится, и спектакль устраивать я не думал, и мне очень, очень жаль, что я вас расстроил... что я тебя, Парфён, расстроил!.. Я этого не хотел! Лев Николаевич раскаивался так искренне, что Парфён не выдержал и весело улыбнулся. Вся напускная суровость его тут же ушла; он сделался очень ласков. — Да что ты, князь, в самом деле! Я ведь тебя не ругаю! Если рассудить — то это ведь я виноват, что младенца этакого споил!.. Но я дурной человек, и ты на меня не равняйся, хотя, князь, особо страшного ничего в этом деле нет — выпил, ну так и что же? Все пьют... А то что рассердился я — так это не на тебя, а на тех, что над тобою смеялись. Зря ты перед ними распалялся! Не стоят они того! — во взгляде Рогожина опять появилась суровость — он вспомнил, с какими лицами стояли слушатели князя, но суровость эта, впрочем, моментально сменилась на нежность, когда он обратился к Мышкину, — Ну, пойдём дальше, что ли? Тут немного осталось... За поворотом действительно обнаружилась дверь в гостевую комнату, тёмную, как и всё в этой квартире, угловатую, но очень просторную. — Ну, пожалуйте, гости дорогие, — хмыкнул Парфён, заводя князя внутрь. Лев Николаевич слабо улыбнулся ему и, не глядя по сторонам, рухнул в ближайшее кресло. После бесконечной прогулки по коридорам у него закружилась голова — он закрыл лицо ладонями и затих, пережидая головокружение. Рогожин сочувственно вздохнул и сел рядом с ним. Он, привыкший к спиртному, и не думал, что всё может так закончиться — казалось бы, Мышкин выпил всего ничего... — Что, князь, совсем плохо? Лев Николаевич оторвал ладони от лица и растерянно оглянулся. Сосредоточиться на голосе Парфёна ему было тяжело. — Н-нет, только... здесь шумно очень... — тихо признался он, бросая на Рогожина умоляющий взгляд. И правда, что во всей квартире было очень шумно: даже тут, в отдалении от гостиной, слышны были какие-то песни, топот, смех, голоса... Звуки эти отзывались тупой болью в голове и у Парфёна; он понимающе кивнул и встал со своего места. — Я их сейчас прогоню. Ты пока умойся, переоденься... Справишься сам? Или позвать кого? — Нет-нет, этого не нужно, — замахал руками Лев Николаевич; щеки его сделались совсем красными, — Я справлюсь, не беспокойся, пожалуйста, я... сам справлюсь, да. У меня голова уже почти не кружится, и я... я уже почти не пьян. Всё будет в порядке. — Ну, как скажешь, — хмыкнул Рогожин, оглянувшись на князя в дверях, — Узелок твой вон там, у умывальника. Располагайся. Я... зайду к тебе позже, ладно? И, получив согласие, он оставил князя одного.

***

Гостей Рогожин выпроводил безжалостно и быстро — ему самому они уж надоели, и заботиться об их комфорте у него не было сил. Хотелось тишины и покоя; голова была тяжелой, и каждая мысль отзывалась тупой болью в затылке. Парфён посидел немного в опустевшей гостиной, переводя дух. «К черту всё это, — размышлял он сам с собой, — К черту. Если есть жизнь честная, правильная, порядочная, то к ней надо стремиться. К ней, а не к этому всему. И вздор из головы выкинуть, и пьянство бросить, и обиды забыть... Жить начать надо... Жить!..» В размышлениях этих Рогожин побрёл к князю. Он чувствовал, что попал под влияние Мышкина ещё там, в грязном вагоне поезда, разглядев совершенно случайно в глазах напротив что-то чистое и настоящее, что-то такое, чему можно довериться. Парфён знал, что князь был нравственно выше и гораздо правильнее его, знал, что он в каком-то роде был для него недосягаем, но знание это не вызывало в нём неприятного чувства стыда, страха или зависти. Он тянулся к Мышкину всей своей израненной душой, веря отчего-то, что человек этот его примет и поймёт. Его одного хотел он видеть, с ним одним хотел он говорить; другое общество теперь казалось ему омерзительным. Все другие приносили боль, всех других приходилось терпеть, а с князем Парфёну было удивительно легко. С князем он почти что становился лучше — в нём появлялось нечто доброе, нежность какая-то или что-то вроде веры, но он не чувствовал себя слабым от этого, наоборот — он обнаруживал в себе силу, ранее недоступную ему. Лев Николаевич, умытый и одетый в чистую ночную рубашку, сидел на кровати, когда Парфён вошёл к нему, предварительно постучавшись. В большой тёмной комнате фигура его казалась совсем бледной и хрупкой; он не вписывался в мрачную обстановку квартиры, он был ей чужд, но как же Рогожин был счастлив видеть его здесь, в этом страшном месте, которое ему приходилось звать своим домом! — Парфён Семёныч?.. Парфён? — тихо позвал его князь, вскакивая неловко и устремляясь к нему навстречу, — Зачем ты так смотришь? Всё хорошо? Лев Николаевич подошёл к нему и осторожно прикоснулся ладонью к его лбу. Лицо у него имело озабоченный вид — умывшись холодной водой, он пришёл в себя и вспомнил, что это Парфёну нездоровилось весь вечер, и что это ему следовало бы заботиться о человеке, у которого недавно была горячка. — Что? — Рогожин вздрогнул от прикосновения и уставился на князя, — Да, я... просто задумался. Всё хорошо. Жара уж нет. — Прости меня, — опустил голову Лев Николаевич, не выдержав прямого рогожинского взгляда, — За то, что тебе пришлось нянчиться со мною, когда ты сам нездоров. Мне стыдно, ах, как мне стыдно!.. — Да перестань же! Нечего тебе извиняться; всё хорошо. Ты, верно, спать уж собирался? Зачем вскочил?.. Князь неуклюже пожал плечами, переминаясь с ноги на ногу — его всё ещё вело в сторону. — Ну, ложись, ложись, — улыбнулся Парфён, бережно направляя князя к кровати, — Я на минуту зашёл, проверить только тебя. — А ты? — Что я? К себе пойду. Лев Николаевич присел на постель, и так странно стал смотреть — с мольбой какой-то, с опасением даже. Он хотел спросить Рогожина, далеко ли его комната; оставаться одному в этой странной квартире ему было немного жутко. — Что такое? — обратился к нему Парфён, замечая его неуверенность, — Не нравится здесь? — Н-нет, я только... хотел узнать, где будешь ты... — А, понимаю, — хмыкнул Рогожин, — Страшно тут оставаться? Это я знаю... Да ты не бойся, князь, я в комнате напротив буду. Найдёшь сразу, если понадоблюсь. Не затеряешься. Парфёну уж следовало уйти; он, сознавая это, отошёл в сторону двери, да так и замер, не сумев заставить себя удалиться. Покидать Мышкина не хотелось. Хотелось проговорить с ним всю ночь, всю жизнь. Рогожин оборотился к князю; тот сидел в напряжённой позе, свесив ноги с кровати, как бы устремляясь телом вперёд, и внимательно следил за каждым его движением. Видно было, что Лев Николаевич тоже не хотел, чтоб Парфён уходил, но останавливать его не решался. Рогожин, заприметив это, ухмыльнулся и, поразмыслив немного, отошёл от двери и присел на софу в центре комнаты; Мышкин не смог сдержать радостной улыбки — они понимали друг друга без слов. — Ну, князь, вижу, что ты говорить хочешь. А я слушать тебя хочу, — он устроился поудобнее, откинул голову и расслабленно закрыл глаза, думая о том, что это почти что было смешно — весь день вместе, и не могут расстаться. — Парфён! Так я рад этому! Мне и правда многое нужно сказать, но... как же ты меня будешь слушать, — рассмеялся князь, стыдливо прикрывая лицо ладонями, — Когда я сам не знаю, что говорю? — Ге! Такие разговоры на хмельную голову — они самые честные, князь! У тебя, впрочем, мысли хорошие, чистые — ты говори, что душе угодно. Нравится мне тебя слушать! Я с тобой лучше как будто бы становлюсь, усмиряешь ты меня как-то, не знаю... — он открыл глаза и, повернувшись к Мышкину, бросил на него выразительный взгляд, — Нравится мне с тобой, князь! Славный ты! Рассказывай, что пожелаешь. Князя слова эти очень успокоили; он прилёг наконец на кровать и стал озвучивать свои мысли, глядя в потолок. — Когда ты ушёл, я... в какой-то момент вздумал пойти тебя искать. Мне показалось, что тебя не было долго, очень долго, почти целую вечность, а в квартире ещё стало так тихо, и жутко так, и я... дверь открыл, да так и замер — понял, что заплутаю в этих коридорах, побоялся сам идти... Глупо это? — Нет, не глупо, — ответил Рогожин, удивляясь услышанному; ему и в голову не пришло, что Мышкин переживать будет, оставшись в незнакомой квартире в полном одиночестве, — И ты поэтому ведь не хотел, чтобы я уходил? Страшно тебе тут, да? — Уже не страшно. Теперь-то я знаю, что ты в комнате напротив будешь. А это совсем рядом! — улыбнулся Лев Николаевич, — Меня обстановка квартиры не пугает, хоть она и мрачна; жутко мне стало оттого только, что я подумал, что найти тебя не смогу, и... мне представилось даже, что тебя вовсе не было. Словно я тебя выдумал, понимаешь?.. — Мышкин приподнял голову и, столкнувшись с заинтересованным взглядом Парфёна, задорно рассмеялся, — Ха-ха! Глупо так! Сам не знаю, зачем всё это теперь рассказываю. Очень, очень глупо! Я странный сегодня — много глупостей совершаю и говорю. Это, должно быть, оттого, что впечатлений новых много. Но в гостиной было не то... В гостиной я говорил очень серьёзно, только... надо мной всё равно все смеялись. — Дураки потому что! — заявил Рогожин, — Но ты, князь, и впрямь путано говорил; я сам из твоих слов ни черта не понял. Лев Николаевич растерянно захлопал глазами, а потом голова его вдруг стремительно рухнула вниз, и смущённое лицо его спряталось где-то в складках ткани. — Стыд-то какой! — простонал он в подушку, — Знаю же, что говорить не умею, и всё равно говорю!.. Чуть совладав с собой, князь повернулся на спину и лёг спокойно, прямо. Щеки его всё ещё жёг румянец; он не решался смотреть в сторону Парфёна и решительно глядел в потолок. — Мне за себя не обидно, Парфён Семёныч. Надо мною грех не посмеяться — такой уж я... Но мысль! Мысль осмеянной осталась — вот что страшно! А заключалась она в том, что истинной верой только наша православная вера является. Забывают люди о русском Боге! Забывают о правде, о милосердии, о сострадании; увлекаются ложными течениями и самих себя в них же и теряют! Но что такое другие течения перед нашей верой?.. Вздор, идолопоклонство, искажение... Ведь всё, всё есть у русского человека для того, чтобы по истинному Божьему пути идти, чтобы жить праведно, чтобы жить полно, а он сам добровольно отказывается от этого богатства! От Бога русский человек отказывается!! И страдает потом без Бога, и мечется, и заблуждается, и не знает, как жить. Бедный, бедный русский человек!.. Но правда, правда-то она только одна может быть, и её знать надо, и к ней идти надо — вот и вся мысль!.. Лев Николаевич оборвал свою речь тяжелым вздохом. Он чувствовал себя опустошенным; вся энергия словно покинула его после этого страстного монолога. — А я... я мысль эту исковеркал и поднял на смех... — добавил он совсем тихо, — Ох, какой же я, всё-таки..! Установилось молчание. Парфён, находясь под впечатлением от речи Мышкина, не говорил ни слова — слишком поражён был тому, какое огромное влияние имело на него каждое слово князя. Мысль Льва Николаевича удивительным образом подводила итог всем недавним размышлениям Рогожина и была тем, в чём он отчаянно нуждался, но к чему никак не смог бы прийти самостоятельно. Многое ему предстояло осмыслить, но одно он теперь знал точно — если правда и впрямь только одна бывает, то ему непременно нужно эту правду отыскать. Князь поглядел немного на Парфёна и, успокоенный тишиной, устало закрыл глаза. Всё ему казалось отчего-то, что он едет в поезде — в голове у него как будто бы шумел бесконечный стук колёс. Он лежал прямо, но за закрытыми веками ему чудилось, что его шатает из стороны в сторону — очень это странные были ощущения. — Князь? — вдруг позвал его Рогожин, — Так значит... в Бога надо верить, что ли?.. Чтоб жить правильно... по совести чтоб жить..? Лев Николаевич улыбнулся, не открывая глаз; его уж начинало клонить в сон. — Это, Парфён, каждый сам для себя решает. — Но ты... Ты же веришь? — Верю. — И в счастливое будущее веришь? — Верю, Парфён, — пробормотал он, кутаясь в одеяло, — Конечно верю. Рогожин, получив ответы, опять задумался. С ним происходило что-то очень важное, что-то, что он мог бы назвать нравственным перерождением, если б, конечно, знал, что такое бывает. Но он не знал этого, и не понимал, что с ним — лишь только чувствовал, как под влиянием князя у него перестраивалось что-то внутри. — Я никогда не думал так о Боге... — начал Парфён, — И никогда не верил в Него так, как ты... Матушка моя... — он вздохнул, собираясь с мыслями; говорить было тяжело, — Матушка... заставляла молиться, когда я родителя гневовал. Молись Богу, мол, чтоб родитель тебя помиловал... Вот я и домолился, тьфу ты! До ненависти одной домолился — и к себе, и к родителю, и к Богу тоже, но... Ты, князь, сказал, что человек сам Бога отвергает и мучается потом от этого, так вот я, видно, этот самый человек и есть. Мучаюсь, без Господа-то, да сам Его и отвергаю. Да... Глупо... Парфён отвернулся в сторону красного угла с иконами и замолк, вглядываясь задумчиво в темные, едва видимые лица святых. Ни с одним человеком он ещё не был так честен, и с самим собой честен не был тоже, но князю... князю отчего-то хотелось доверить всё. Каждую мысль. Каждое чувство. — Ты если б мне этого всего не сказал, то я сам и не понял бы, в чем тут дело, а теперь вижу, князь, всё теперь вижу! Выходит, что я тебя для этого и встретил — чтоб прозреть, чтоб в злобе своей не погрязнуть, чтоб с ума совсем не сойти... А я-то думал в поезде, что ж за чувство это такое — смотрю на тебя, и верю тебе, и тянусь к тебе, и знаю, что ты мне нужен! Думаю — как же я тебя упущу-то? Как же я без тебя буду? Глаза увидал твои, да так и вывернул пред тобой всю душу наизнанку... Удивительный ты, Лев Николаевич, человек! Есть в тебе что-то такое... такое хорошее, настоящее... правда какая-то, что ли?.. Нет, погоди, — сбился с мысли Рогожин, — Это я уже путаю... Ты же говорил, что правда — она в Боге... Да... Ну, да это всё равно. Я таких как ты, Лев Николаевич, совсем не видал, и... счастлив я, Лев Николаевич, что повстречались мы с тобою. Я благодаря тебе в новую жизнь верить буду. В лучшую жизнь буду верить, князь. Он повернулся к Мышкину и понял вдруг, что всё это время говорил сам с собой — Лев Николаевич дремал, убаюканный звуком его голоса. Рогожин улыбнулся — даже так он совершенно точно чувствовал себя понятым и услышанным. Он посидел с князем ещё немного, слушая его спокойное дыхание, а потом погасил свечи и тихо вышел из комнаты. Впервые в жизни ему не страшно было засыпать в ожидании нового дня.