ОН/ОН/ОНА

Фонарь лупил в комнату сквозь не зашторенное окно так, что можно было читать книги, не включая лампы. Ника лежал в тени, только по плавному излому подбородка стекала желтая полоска света. Однако рефлекс от белой наволочки (поживите с художником, еще и не таких слов нахватаетесь) делал его лицо нежно-фарфоровым, будто сияющим изнутри. Лерке не спалось, и он, подоткнув повыше подушку, любовался этой картиной, боясь шевелиться и даже громко дышать, чтобы не разбудить Нику. Серафима у себя за шкафом невнятно что-то пробормотала во сне, и Ника тут же среагировал — брови дернулись, губы чуть разомкнулись, будто он что-то неслышно сказал. В груди запекло огнем от любви. Лерке ужасно, до ломоты во всем теле, захотелось обнять его, прижать к себе сильно-сильно и не отпускать никогда. И еще поцеловать крепко, взасос, до распухших губ, до привкуса крови. Но он только еле касаясь погладил Никину бровь — такую ровненькую, аккуратную, словно причесанную. За все немалое время, что Ника был рядом, Лерка так и не смог привыкнуть к тому, что тот действительно любит его. До сих пор не верилось. Столько раз он мог потерять Нику, но они все еще вместе. За какие заслуги перед небесами Лерке так повезло? Ладно бы сам был какой-то замечательный, но Лерка прекрасно знал про себя, что обыкновенный оболтус, самый-самый обычный. В меру умный, очень ленивый, без всяких талантов, без особой целеустремленности, никаких амбиций и твердости характера. Разве что внешность более-менее, да язык подвешен. Первый раз они чуть не расстались очень давно. Буквально через пару месяцев после того, как влюбились друг в друга. Сейчас, вспоминая тот период, Лерка был убежден, что запал на Нику сразу после знакомства, еще до их совместной поездки в Крым. Именно потому он Нику, тогда еще почти незнакомого странноватого парнишку, и потащил с собой. Ника чудно одевался, на голове у него были цветные перья и выстриженные дорожки, на веснушчатом носу очки. Он больше молчал, чем говорил, и вычислить, что его может рассмешить, а что заинтересовать было совершенно невозможно. Лерка не представлял, что может влюбиться в человека одного с ним пола. Он спокойно относился к гомосексуалам, но считал, что это не про него. И то, что испытывал к Нике, он долго считал любопытством, приязнью, проявлением дружеских чувств, пока однажды ночью не поцеловал его спящего. Стоило закрыть глаза, и Лерка снова с острой свежестью впечатлений мог вспомнить тот момент. Чуть мерцающие в темноте угли потухшего очага давали возможность еле-еле различать Никин профиль. Зато его запах, сладкий и влекущий, был таким ощутимым, что голова кружилась даже в лежачем положении. Почти как сейчас, Лерка прислушивался к сонному дыханию Ники, и сердце в груди билось томительными редкими толчками. Сам не осознавая, что делает, Лерка приподнялся на локте, и навис над лицом Ники, ловя приоткрытым ртом его выдохи. И с каждым склонялся все ниже, ниже… пока губы не соединились с губами. И сразу сердце будто взорвалось в груди, оглушая и ослепляя, и понеслось бешеным галопом, едва не выскакивая наружу. Ника не проснулся (как тогда Лерке казалось), но его губы поддались, ответили на поцелуй. В реальности это, конечно, длилось несколько секунд, но по субъективным внутренним ощущениям Лерки, поцелуй был долгим, вытягивающим душу, и пока он невесомо ласкал губами губы Ники, в голове все пазлы сложились, и пришло понимание — это любовь. Никакая, к черту, ни дружба, ни приятельская приязнь, ни что другое. Любовь. И больше не было колебаний — хорошо это или плохо, правильно или нет, натурально или извращение. Эти смешные социальные рамки Лерку не волновали. Его тревожило другое — что к нему чувствует Ника? Ведь он не знал, что Ника не спал тогда. В Крыму они были практически один на один, ни спрятаться, ни утаить что-то. И у Ники тоже не получилось, тем более, Лерка пер напролом как танк. Когда они объяснились, Лерка был счастлив. Он был уверен, что с того момента все станет замечательно, что они теперь связаны навсегда. Ника был его, безоговорочно, бесповоротно, весь его! Этот волшебный, чудесный, космический мальчик его любил! Там, среди валунов и можжевельника, под бездонным Крымским небом казалось, что Леркино счастье ничто не в силах разрушить. А потом настало время возвращаться из сине-золотой Крымской сказки в холодный северный город с серым небом, серыми улицами, серой погодой и серым настроением. И вдруг оказалось, что вокруг слишком много людей, и далеко не все в восторге от того, что Лерка и Ника теперь пара. Их принялись растаскивать в разные стороны с равным рвением друзья, что одного, что второго. Лерка психовал и срывался, Ника замкнулся и щетинился иголками на всех. Он убегал в одиночку бродить по городу, возвращался в темноте, замерзший, голодный и несчастный. И только в таком состоянии он позволял Лерке снова любить себя. Не в физическом смысле — они жили на сквоте в комнате вместе с еще десятком людей, и интимной обстановкой там и не пахло. Когда заряжали проливные дожди, Ника прятался от всех в пустующей квартире на шестом этаже. Лерка далеко не сразу про это узнал — такой слепой был, что вспоминать тошно. В мансарде были выбиты почти все стекла в окнах и из-за этого никто из сквоттеров на нее не позарился. Отопление не работало во всем выселенном доме, но в жилых флетах люди подключали электричество и врубали разнообразные обогреватели, однако спать все равно приходилось в верхней одежде. У них с Никой был свой матрас в дальнем самом холодном углу. Они спали тесно обнявшись, чтобы не замерзнуть, и просто потому что Лерка лишь ночью мог прижать его к себе, залезть руками под три свитера и майку, почувствовать голую гладкую кожу, поверить, что Ника настоящий. Только ночью, когда никто не видит, Ника позволял ему тихие несмелые поцелуи и шепот в ухо. Сам он молчал в ответ, разрывая Лерке сердце. Если бы он не дышал, отзываясь на ласку, прерывисто и часто, Лерка бы совсем отчаялся. Однажды ночью он проснулся от холода и пустоты. Ники рядом не было. Лерку охватила иррациональная паника. Он резко сел и прислушался. В тесной комнате матрасы и спальники покрывали почти всю поверхность пола. Отовсюду доносились сопение и храп на разные лады. Народ спал. Лерка перевел дыхание, поднялся и, осторожно переступая через спящих, выбрался из квартиры. На загаженной лестнице со сломанными перилами и днем было опасно, а ночью пришлось ползти, держась за стену. Куда идти, Лерка не знал. Он спустился вниз, постоял, глядя в распахнутую дверь подъезда на освещенную одиноким фонарем груду старой мебели во дворе. Почему-то не верилось, что Ника мог уйти ночью куда-то бродить. В ноябре лужи по утрам сияли зеркалами свежего льда. В такой холод вряд ли он соберется на улицу. Лерка развернулся и медленно начал подниматься по щербатым ступеням. Первый этаж сквота был совсем разорен, но на втором, третьем, четвертом этажах квартиры были заняты разнообразной публикой. Тут жили и хиппи вкупе с прочими неформалами, и узбеки-гастарбайтеры, и тусовка музыкантов, и нарки, которых недолюбливали и пытались выкинуть со сквота, потому что из-за них могли нагрянуть с облавой менты и повязать всех. Хотя бы откровенных бомжей не было, и то хорошо. «Их» квартира была на пятом. Лерка поколебался и, повинуясь какому-то собачьему, животному чутью, не стал заходить, а полез выше. В дощатом перекрытии лестничной клетки зияла дыра. Оттуда несло пронзительным сквозняком. Ориентируясь не столько по зрению, сколько по этому ветру, Лерка опасливо обогнул провал и толкнул дверь в квартиру. Там тоже посвистывали сквозняки, под ногами скрипели осколки, крошево из штукатурки и мусора, на стенах пузырились обои и шелестели оборванными лоскутами. Тихо было лишь в самой дальней комнате. В черном силуэте у окна Лерка сразу узнал Нику. Просто понял, что это он. Не по каким-то особенным признакам и характерным чертам — почувствовал. Ника стоял и не оборачивался, хотя, конечно услышал шум шагов. Лерка подошел сзади и обнял двумя руками, обхватил жесткое неподатливое тело, прижался лицом к капюшону толстовки. Некоторое время Ника оставался напряженным, а потом обмяк, расслабился, откинулся Лерке на грудь, пристраивая затылок на его плече. Лерка нашарил губами и поцеловал холодную щеку. Ника молчал, но не отстранялся, и от того места, где они соприкасались, по замерзшему телу медленно растекалось тепло. Тусклый фонарь из глубины двора-колодца скупо подсвечивал первые редкие снежинки, сыпавшие с черного неба. В тот момент, врезавшийся в память намертво, как гвоздь с отломанной шляпкой, Лерка понял, что чуть было не потерял Нику. Если бы он не проснулся, не нашел его, то утром стал бы для него чужим. Даже несмотря на то, что Ника очень сильно любил его. Есть в отношениях точка невозврата, и они почти приблизились к ней тогда.