***
— Это безумие, — повторил Наполеон, наверное, в сотый раз за вечер, вставая из-за стола, чтобы опять начать мерить кабинет шагами. У него не укладывалось в голове, что он действительно отправил Коленкура в Россию, чтобы тот подстрекнул русского императора на самую настоящую авантюру. По-другому назвать этот план не поворачивался язык, но Наполеон просто не мог продолжать бездействовать. Ему надоело довольствоваться письмами, надоело доверять лишь пустым воспоминаниям, которые, он мог поклясться, с каждым днем становились все ненадежнее. Это стремление увидеться с Александром напоминало Наполеону пору его влюбленности в Жозефину во времена Первой Итальянской кампании. Наивность генерала Бонапарта и его вера в добродетель своей жены теперь вызывали у императора французов лишь смех. Однако, он, должно быть, совсем не учился на своих ошибках, раз добровольно шел в такую же ловушку во второй раз. Все верили в святость Александра, даже Наполеон нехотя признавался себе в том, что ему так и не удалось отыскать в русском императоре изъянов. Это восхищало, но не могло не насторожить. Что, если эти изъяны объявятся в самый неподходящий момент, и русский император обойдется с Наполеоном еще хуже, чем Жозефина? По крайней мере, думая о возможных скелетах в шкафу Александра, Наполеон все меньше боялся отказа. Если им не суждено было встретиться вновь, если Александр счел бы произошедшее между ними ошибкой, Наполеону пришлось бы принять этот выбор, но только на этот раз. Это не значило, что он оставил бы попытки добиться Александра, нет. Наполеон чувствовал острую потребность вновь увидеть белокурого ангела. Ему опостылели портреты русского императора и искусственные улыбки на них, он жаждал увидеть настоящего Александра, живого, к которому можно прикоснуться. Наполеона тянуло к нему. Необъяснимо, пламенно, до зубного скрежета и ноющей боли под ребрами, и он никак не мог понять, откуда взялось это влечение, и как с ним бороться. Но хотел ли он бороться, раз послал Коленкура в Петербург? Наполеон ощущал душевную боль от разрыва почти физически. Что-то тянуло, скулило, сжималось в грудной клетке при одной лишь мысли об Александре. Иногда у него темнело в глазах от этой боли, но зато он знал наверняка, какое лекарство ему нужно принять. Такое с Наполеоном было впервые. Бонапарт выглянул в окно, наблюдая за слугами, суетящимися возле экипажа. В течение часа император должен был отбыть в Дрезден и, наверно, во второй раз в жизни он молился всем известным ему богам, чтобы его путешествие на восток продолжилось.***
Наполеон медленно привыкал быть неузнанным на улицах, привыкал к иностранной речи и даже за три дня своего пребывания в Дрездене успел выучить несколько фраз по-немецки, правда, произносил он их с таким грубым акцентом, что любой немец готов был умолять его повторить все то же самое на французском, потому что даже так его речь была бы более понятной. Бонапарт привыкал сливаться с толпой, оставив во Франции и двууголку, и мундир. Он с любопытством примерял на себя наряды местных модников, которые чем-то даже молодили его и делали похожим на одного из повес, засиживающихся в знаменитых салонах графинь и баронесс до утра. О его визите в Дрезден знало несколько людей во Франции и очень мало людей в Пруссии, и поэтому Наполеон надеялся, что ни в одну из газет не просочатся подробности его путешествия. С тех пор, как императорский экипаж пересек границу с Пруссией, Наполеон стал осторожно заметать за собой следы. Из слуг он оставил только верного Констана, на которого всегда мог положиться. Однако Бонапарт понимал, что если обстоятельства будут на его стороне и он все же поедет в Польшу, то и с Констаном придется расстаться. А пока они бродили по мощеным дрезденским улочкам и представляли себя счастливейшими из смертных. В кармане Наполеона лежал итальянский паспорт на имя Карло Пелагатти, и он больше не чувствовал себя ответственным за судьбы сотен тысяч людей. Они с Констаном покидали гостиницу ранним утром и возвращались поздним вечером, ожидая курьера, но его все не было и не было. Сперва Наполеон относился к этому спокойно: погода была отвратительной, дороги за городом превращались в месиво из травы и грязи, и потому было неудивительно, что курьер задерживался, но спустя четыре дня ожиданий Наполеон начал нервничать. На пятый день он сообщил Констану, что никуда не выйдет из гостиницы, пока не приедет курьер. Это заявление не на шутку испугало камердинера, однако он ничего не сказал. Весь день император провел за чтением книг, которые ему услужливо передала хозяйка гостиницы, которая оказалась француженкой. Днем император был спокоен, но под вечер он отложил книги в сторону и принялся ходить в комнате взад-вперед, затем приказал Констану подготовить ему ванну. — Теплая вода меня успокоит, — сказал он, хмурясь. — Но, Ваше Величество, что такого должен привезти этот курьер, что вы так переживаете? Простите мне этот нескромный вопрос… Любопытство разрывало Констана. Ему не терпелось узнать, что же гложет императора. Наполеон лишь натянуто улыбнулся и сказал: — Быть может, когда-нибудь я расскажу тебе все об этом моем путешествии. Если оно будет успешным, конечно же. В противном случае мы с тобой просто вернемся во Францию и забудем про то, что когда-либо были в этой гостинице и чего-то ожидали. — Неужели все ваши планы зависят от одного лишь курьера? — удивился Констан. — Как и на поле сражения! — вздохнул Наполеон. Зная, что император был не в духе, Констан удалился и занялся ванной. Спустя некоторое время он вновь постучался в комнату Наполеона, чтобы сообщить, что ванна готова. Император не заставил себя долго ждать и уже совсем скоро нежился в теплой воде, взяв с собой одну из книг хозяйки гостиницы. — Да, теплая вода помогает собраться с мыслями, — выдохнул он, переводя взгляд на Констана, который, воспользовавшись моментом, чистил императорский «гражданский» фрак цвета малахита. — Вообрази только, Констан, теперь мне почти не хочется ничего крушить! — Странно, Ваше Величество, ведь вы принимаете ванну каждый день, и только сегодня она оказалась волшебной, — отозвался камердинер, не отрываясь от фрака. — Все зависит от нагромождения обстоятельств, — пояснил Наполеон. — Ванна может быть привычкой, а порою может оказаться лекарством. Когда ты будешь таким же старым, как я, ты поймешь смысл моих слов. Император вновь уткнулся в книгу, и лениво перевернул страницу, просматривая текст наискосок и не стремясь уловить деталей дешевого романа. — Таким же старым! Право, сир, если судить только по вашим словам, то можно решить что вам лет семьдесят, не меньше. Но вы ведь молоды! — возразил Констан. — Ты утешаешь меня, потому что это твоя работа. — Спросите кого угодно! — Разве кто-нибудь в этом мире скажет императору в лицо горькую правду о нем? Констан замер, расправил плечи и оглянулся на Наполеона. — Если рассуждать так, то я не знаю, как вас подбодрить. Попробуйте просто поверить мне. Наполеон рассмеялся. — Вот за что я тебя люблю, Констан. Ты никогда не теряешь оптимизма!.. Камердинер не успел ответить на похвалу, потому что в коридоре послышался шум, и спустя считанные мгновения во входную дверь кто-то настойчиво забарабанил. — Что вы себе позволяете! — кричала за дверью хозяйка по-французски. — У меня важное дело к вашему постояльцу, пропустите меня! — отвечал ей грубый голос. Констан вопросительно посмотрел на императора. Наполеон отложил книгу в сторону, взгляд его холодных глаз был устремлен на дверь и готов был прожечь в ней дыру, хотя внешне император оставался спокойным. — Открой, — приказал Наполеон, и Констан бросился прочь из ванной. В два шага преодолев комнату гостиничного номера, снабженную лишь необходимыми вещами вроде кровати, кресел, комода и письменного стола, Констан оказался у входной двери, которую тут же открыл, чтобы посмотреть, что происходит в коридоре. На пороге тут же возник мужчина лет тридцати, облаченный в синюю шинель, с густыми каштановыми усами и черными глазами, которые блестели яростью. За его спиной стояла хозяйка, которая продолжала о чем-то возмущенно причитать, да так быстро, что Констан не мог разобрать ни слова. Мужчина смерил камердинера недоверчивым взглядом, склонился к нему и еле слышно произнес: — У меня срочное послание к императору. Констан тут же отошел в сторону, пропуская гостя внутрь, и обратился к хозяйке: — Мадам, все в порядке, мы ждали этого человека. Хозяйка лишь фыркнула и, вздернув нос, скрылась в коридоре. Констан же поспешил за курьером, который озирался по сторонам в пустой комнате, будто император мог спрятаться где-то под кроватью или за комодом. — Его Величество сейчас в ванной комнате, я сию минуту впущу вас к нему, — торопливо сообщил Констан, и хотел было прошмыгнуть в ванную, как дверь, ведущая туда, открылась, и в комнату вошел Наполеон собственной персоной в длинном халате. Он кивнул курьеру и выжидающе посмотрел на него, не говоря ни слова. — Доброй ночи, Ваше Величество, — гость быстро поклонился и встал по стойке смирно. — У меня для вас сообщение из России. — Я слушаю вас, месье, — спокойно сказал Бонапарт, сцепив руки за спиной. — Император Александр просил передать, что он согласен и будет в указанном месте в указанное время. Это туманное сообщение совсем не прояснило картины для камердинера, который не отрывал глаз от Наполеона, чтобы, по крайней мере, по выражению его лица понять смысл этой фразы. Некоторое время император молчал, как будто переосмысливая сказанное, но совсем скоро Констану удалось различить на его лице подобие победной улыбки. — Очень хорошо, — сказал Наполеон. — Превосходно. Благодарю, месье. Император подошел к комоду, стоящему возле кровати, открыл его и достал оттуда мешочек с золотом. При звуке звона монет глаза незнакомца загорелись алчностью. Наполеон подошел к нему, вручая награду, и сказал: — Я очень признателен вам за вашу работу, однако, надеюсь, в следующий раз вы не будете так сильно задерживаться. Курьер покраснел, невнятно поблагодарил императора, раскланялся и покинул комнату. Наполеон задумчиво смотрел ему в след. — Что это значит, Ваше Величество? — удивленно спросил Констан, решив, что спросить напрямую будет гораздо проще, чем искать ответы в полунамеках. — Это значит, что мы едем в Краков, — весело сообщил Наполеон.***
В конце октября шли сильные дожди, дороги размывало, и все передвижения между городами осуществлялись крайне трудно. Кучер не раз уговаривал императора сбавить темп или же дать лошадям чуть больше отдыха, на что Наполеон лишь махал рукой и восклицал: «Так поезжайте же до ближайшей станции, где мы сможем сменить лошадей. У нас нет времени на отдых». Кучер тяжело вздыхал и все гадал, куда это император так мчится. Наверняка он опять будет вести переговоры с польским дворянством, только почему же он решил встретиться с ними в Кракове, а не в Варшаве? Кучер плотнее кутался в шинель и взмахивал хлыстом, погоняя усталых лошадей. Приходилось ехать долгие часы без остановок, император любил проделывать далекие расстояния в кратчайшие сроки. Каково же было облегчение кучера, когда вдалеке он увидел огни большого города! Это значило, больше никакой погони, никакой спешки. Карета подкатила к небольшой, но обустроенной со вкусом гостинице почти на краю Кракова. Едва экипаж остановился, император резво выпрыгнул из него, подобно мальчишке, а за ним вылез его молодой слуга, вытаскивая за собой дорожный сундук Его Величества. Император не обратил внимания на бедного слугу, и, отряхивая рукава своего фрака от дождевых капель, подошел к кучеру и вручил тому увесистый мешочек с наполеондорами. — За молчание, — коротко пояснил он. Вне себя от радости, кучер спрятал мешочек за пазуху, дождался, пока слуга выгрузит все вещи из кареты, вновь взмахнул хлыстом и поспешил скрыться за поворотом, так и не узнав, зачем император так торопился в Краков. Проводив взглядом карету, Наполеон повернулся к сонному Констану и сказал: — Давай постараемся занести вещи, не делая сильного шума. Камердинер кивнул и взялся за сундук с одной стороны, в то время как Наполеон схватил сундук с другой, и под покровом ночи они внесли вещи Его Императорского Величества в гостиницу. Хозяин гостиницы, человек лет шестидесяти, в ночной рубашке и колпаке встретил их на пороге со свечой в руке. Она очень плохо освещала и прихожую, и лицо хозяина, но путники были слишком уставшими, чтобы обращать внимание на детали или задавать лишние вопросы. — Сеньор Пелагатти? — спросил мужчина хриплым голосом, обращаясь к Констану. — Это я, — сказал Наполеон по-французски, обращая внимание хозяина гостиницы на себя. — Около двух недель назад я отправил вам письмо с просьбой выделить мне и моему другу комнаты. Простите мне эту назойливость, я имею обыкновение планировать все наперед. — Я получил это письмо, — закивал хозяин. — И ваша просьба меня очень удивила. — Ах, я, кажется, догадываюсь, что вас смутило… — Ведь вы попросили выделить вам не просто гостиничный номер, а целый этаж. Последнюю фразу мужчина произнес почти шепотом, и его глаза заблестели подозрением. Наполеон и бровью не повел, лишь мягко улыбнулся и кивнул: — О да, я предполагал, что эта просьба насторожит вас. — Видать, к вам приедет много друзей, — попытался проверить почву хозяин. — Отнюдь, лишь один. Мы с другом просто слишком любим уединение и предпочитаем отсутствие соседей. — Вот оно что, — протянул хозяин. — Позвольте представиться, я — пан Новак. Можете обращаться ко мне по любому вопросу. Я помогу вам поднять вещи наверх. — Буду премного благодарен, — Наполеон кивнул и позволил Новаку взять свой сундук, чтобы отнести его наверх. Несмотря на кажущуюся дряхлость, поляк довольно резво подхватил сундук и быстро внес вещи Наполеона в предназначенную для него комнату. Император и камердинер последовали за ним. Возле дверей своего номера Наполеон спросил у хозяина: — Сколько еще постояльцев живет в вашей гостинице? — Двое на первом этаже, на втором — четверо, — ответил хозяин. — Они не станут вам докучать, сеньор Пелагатти. Они люди работающие. Уходят на заре и возвращаются поздним вечером. — Очень хорошо, — кивнул Наполеон. — Но у меня к вам еще одна просьба. — Слушаю вас. — Мой друг приедет в ближайшие дни. Вы его тут же узнаете: он высокий, со светлыми волосами и притом великолепно говорит по-французски. Он скажет вам, что в этой гостинице его ожидают, и тогда вы проводите его в мою комнату. Сможете это сделать? — Конечно, сеньор Пелагатти, — хозяин поклонился. — Что еще вам будет угодно? — Больше ничего не нужно, — сказал Наполеон севшим голосом. — Не буду вас задерживать. Пан Новак еще раз поклонился и ушел, а император и камердинер закрылись в гостиничном номере. Номер этот состоял из двух спален и скромной гостиной. В своем письме к хозяину гостиницы Наполеон упомянул, что желал бы иметь в соседней комнате ванну, и даже она была тут. Большего для жизни ему не требовалось, к тому же, он не планировал задерживаться в этой гостинице надолго. Наполеон пожелал иметь две спальни, поскольку считал, что на первых порах императору Александру следует предоставить отдельную комнату, иначе бы со стороны Наполеона это было бы высшей степени наглостью — ставить уставшего царя перед фактом того, что в номере (к великому сожалению!) только одна кровать. Спальни почти ничем не отличались между собой, разве что цветом занавесок, а гостиная была приятной на вид. В ней не было ничего лишнего: диван, письменный стол, пара кресел, круглый столик для игры в карты или чаепития, пара невзрачных картин… Осмотрев свои апартаменты, Наполеон повернулся к Констану и сказал: — Завтра ты должен будешь покинуть меня. Произнесено это было совершенно обыденным тоном, но камердинер замер, как вкопанный посередине комнаты, не веря своим ушам. — Покинуть… вас? — изумленно повторил он. Наполеон посмотрел на своего испуганного слугу и улыбнулся: — Не беспокойся, я не лишаю тебя твоих обязанностей. — Но, сир, вы же останетесь совсем один! — возразил Констан. — Ты прав, без тебя мне будет непросто, — согласился Наполеон и потрепал камердинера за ухо. — Однако так нужно. Я дам тебе денег, а ты вернешься в Дрезден и поселишься в той же гостинице, в которой мы жили. Там ты будешь ждать меня. Констан неуверенно кивнул и спросил: — Но как долго мне придется вас ждать? — Не больше месяца, полагаю, — задумчиво произнес Наполеон. — Не больше месяца… На рассвете он простился со своим камердинером. Констан выглядел крайне растерянным и еще несколько раз уточнил, уверен ли Наполеон в том, что хочет остаться совершенно один в незнакомом городе. Наполеон на эти вопросы лишь улыбался: — Констан, большую часть своей жизни я обходился без слуг. Сильно сомневаюсь, что за последние несколько лет навык самостоятельный жизни был мной безвозвратно утрачен. Эти слова подбодрили камердинера, он поклонился императору и запрыгнул в почтовую карету, которая должна была отвезти его в Дрезден. Обратно в гостиницу Наполеон вернулся в глубокой задумчивости. Со дня на день должен был приехать император Александр. На самом деле Наполеон немного боялся этой встречи. В этом он бы никогда себе не признался, но неизвестность пугала его. Он понятия не имел, что скажет русскому императору, когда тот появится на пороге скромно обставленной гостиной, совсем не императорской, без привычного блеска и пафоса. О, тогда он замрет в дверях, такой же безупречный как и всегда, и с отвращением осмотрит это невзрачное пристанище никудышного героя-любовника. И на его лице, на его ангельском лице, покажется гадкая усмешка, которая заставит Наполеона стыдиться своих прежних мечтаний. И он тогда решит, что худшего не может и случиться, лишь этот взгляд лазурных глаз будет говорить выразительнее всяких слов, но Александр обязательно захочет его добить. — Разве я похож на какую-то актерку из уличного театра, чтобы арендовать дешевый номер в гостинице ради ночи со мной? — скажет он с презрением. — Я был о вас лучшего мнения, но вам ваша скрытность, похоже, дороже моей любви. Где вы видели, чтобы персона царских кровей останавливалась в такой безвкусице? Не сравнивайте меня с собой, вы хоть и одели вчерашних простолюдинов в золото, все равно остались тем же бедным дворянишкой с отвратительным корсиканским акцентом! Подумать только! И вы, вы с чего-то вдруг решили, что имеете право вызывать меня в какую-то глушь по первому же своему желанию. Меня — императора Всероссийского! Меня!.. И на этот раз Александр действительно сбросит с себя прежнюю маску, как Наполеон и хотел. Но хотел ли он увидеть под ней именно это?.. Подобные сцены всплывали в его сознании на удивление часто, но если бы у Наполеона спросили в тот момент, отменил бы он эту встречу, на которую потратил столько времени и сил, будь у него такая возможность? «Нет, конечно нет», — ответил бы он. Даже если русский император грубо выскажет ему в лицо все, что о нем думает, даже если сразу же развернется и уйдет, Наполеон никогда, никогда не пожалеет об этом! На следующий вечер горничная доложила Наполеону, что к нему приехал какой-то высокий господин, который теперь о чем-то разговаривал с хозяином гостиницы. Наполеон сразу же сунул в руку горничной монету, не особо всматриваясь, что это была за монета, но, судя по лицу довольной девицы, к себе в коморку она ушла с новеньким наполеондором. За ней захлопнулась дверь, и после этого резкого звука наступила звенящая тишина, прерываемая лишь тиканьем часов. Бонапарт ждал. Не нового стука в дверь, не голоса из коридора, просящего позволения войти, нет. Наполеон прислушивался к звукам шагов на лестнице. Ему почему-то казалось, что он сможет узнать шаги Александра из тысячи. Каким образом? Разве он знал русского императора так хорошо? Знал ли он его вообще? Поток его мыслей оборвался скрипом деревянных лестничных ступенек. Шаги были медленными и размеренными, идущий никуда не торопился. Как же он мог идти так медленно, если Наполеон готов был броситься в коридор, чтобы замереть лишь в паре сантиметров от его лица и смотреть на него настолько долго, насколько смог бы сдерживать порыв сжать Александра в своих объятиях?! Он вошел без стука, потому что знал, что дверь в эту комнату для него всегда открыта. Речь шла не о конкретной гостиной, а именно о комнате Наполеона. Бонапарт довольно четко дал понять своему бывшему врагу, что для того замков в обители императора французов не существовало. Он вошел без стука, плотно закрыл за собой дверь и замер, не произнося ни слова. Глаза, наполненные ледяной водой Финского залива, пронзили осколком льдины сердце, отразив желтоватым маревом пламя свечей. Наполеон забыл, как дышать. За месяцы их переписки он будто перестал осознавать, что Александр действительно существует, что это не мираж, не плод его фантазий, что русский император, чьих писем он так страстно ожидал каждый раз, реален. Всклокоченные, влажные от дождя кудри, сомкнутые розоватые губы, замершие в подобии улыбки, которую искусный актер готов был вот-вот уронить, тонкие музыкальные пальцы, все еще сжимающие дверную ручку… Значит, Александр был реален, значит, и та последняя ночь в Тильзите была не сном! И чем дольше Наполеон рассматривал Александра в полном молчании, тем роднее для него становились черты его ночного гостя. Александр выглядел совсем иначе, чем несколько месяцев назад: исчез мундир, так идеально прилегавший к его телу, безвозвратно пропала двууголка. На нем был темно-синий фрак и светлые панталоны, заправленные в невысокие сапоги. Шейный платок был повязан небрежно и заколот булавкой, будто на скорую руку. В левой руке русский император сжимал цилиндр. Наполеон нехотя признался себе, что ему попросту не хватало фантазии представить себе русского императора в таком головном уборе. Тогда бы он стал выглядеть как настоящий лондонский денди! Наполеон не знал, как нужно вести себя, как бы это было правильным. Он никогда прежде не оказывался в подобных ситуациях, но ему во что бы то ни стало хотелось показать Александру, что все под контролем и идет согласно плану. Растерянность Бонапарта могла бы внушить Александру сомнения, Наполеон должен был что-то сказать, как-то поприветствовать своего гостя, но он внезапно осознал, что потерял способность говорить, и тело не подчинялось ему. Приветствие должно было быть емким и красивым, чтобы все переживания и сомнения русского императора испарились. Наполеон научился правильно говорить за годы своей государственной карьеры, и поэтому похожие пустяки не составляли для него труда. Но в тот момент из его груди вырвалось лишь тихое: — Вы здесь. Холодное мраморное лицо Александра смягчилось, его губы дрогнули, и он отозвался тихим эхом: — Я здесь. Чтобы не нарушать едва завязавшуюся нескладную беседу Наполеон сказал: — Вы, наверно, замерзли. За окном такой сильный дождь. — Вы зря беспокоитесь, мне не так-то просто замерзнуть, — Александр качнул головой и наконец отпустил дверную ручку, будто все это время готов был дернуть дверь на себя и выбежать из комнаты. — Однако я попрошу горничную приготовить чай для вас, — настойчиво сказал Наполеон. — Если вы простудитесь, я никогда себе этого не смогу простить. — В Петербурге погода еще хуже, а здесь для меня будто лето… — Как неудобно вышло перед Коленкуром: я пообещал ему солнце и тепло первых октябрьских дней в Фонтенбло! — воскликнул Наполеон, и Александр расхохотался, возможно, чуть громче, чем положено было смеяться с подобной шутки. — Не думаю, что генерал воспринял ваши слова всерьез, — сказал Романов, чуть посмеиваясь, — чтобы осенью на севере светило парижское солнце!.. Неловкая пауза, которой так хотелось избежать Наполеону, все-таки повисла, и оба монарха вновь смотрели друг на друга, не произнося ни слова, пока Бонапарту не пришла в голову безумно очевидная мысль: — Быть может, вы присядете? Вы наверняка очень устали с дороги. — Да, благодарю, — тут же согласился Александр и прошел вглубь гостиной, однако не сел на диван, а остановился у окна, пытаясь разглядеть в темноте очертания улицы. Цилиндр он равнодушно бросил на стол, вероятно, не питая к нему такой привязанности, как к двууголкам Тем временем Наполеон вызвал горничную и попросил ее принести чай, а затем обернулся к Александру, который уже успел снять с себя фрак и теперь держал его в руках, не отрывая взгляда от окна. На фоне ночной мглы от его изящной фигуры исходило чувство обреченности. Наполеон долго не мог понять, почему ему так показалось, пока не заметил, что от усталости русский царь ссутулился, сам того не заметив. Вероятно, услышав шаги Наполеона за спиной, Александр повернулся к нему и устало улыбнулся. Он опустил взгляд на свои руки, все еще сжимающие сюртук, и поспешил повесить его на спинку стула. Его рассеянность, сутулость, неуклюжесть движений… Еще полгода назад Наполеон, ликуя, записал бы все эти качества в список изъянов русского императора и долго бы вглядывался в каждый пункт, восторгаясь тем, что ему удалось разоблачить это воплощение безупречности. Но не теперь. Теперь, проникаясь этим чувством неловкости в первые минуты после долгого расставания, Наполеон понимал, что именно эти мнимые недостатки и делали Александра в его глазах совершенством. Именно живым совершенством, а не мраморной статуей греческого бога, которой следовало поклоняться. — Какое имя вы себе выбрали? — спросил Наполеон, приблизившись к русскому императору. — Франсуа Арно, — ответил тот. — Первое, что пришло мне на ум. — Я руководствовался тем же принципом, и первым именем, что пришло мне на ум, было имя моего отца, — задумчиво проговорил Наполеон. Александр нервно хихикнул. — Так я могу называть вас именем вашего отца? Однако же вы мне его не сказали! — Позвольте представиться, Карло Пелагатти, юрист из Милана. — О, у вас есть и имя, и предыстория! — воскликнул Александр. — Тогда я буду музыкантом из оркестра парижской оперы. От удивления Наполеон приподнял брови и снисходительно усмехнулся. — Музыкантом? — переспросил он. — Из оркестра парижской оперы? — Почему нет? — Александр улыбался ему в ответ, опершись плечом об оконную раму. Похоже, он говорил вполне серьезно и откровенно не понимал, что так удивляет Наполеона. — Не думал, что у вас настолько богатая фантазия, — Бонапарт пожал плечами. — Ах, фантазия! — воскликнул Александр. — Была бы у вас здесь скрипка, я бы немедленно доказал вам, что мне вовсе не пришлось фантазировать. — Вы… играете на скрипке? — проговорил Наполеон. — Разве вы не знали? — теперь уже был удивлен Александр. По его лицу император французов заметил, что он был одним из немногих, кто не знал о музыкальных способностях русского царя. — Вы никогда не говорили мне… но иногда я чувствовал, что вам очень близка музыка, — пояснил Наполеон. — Чувствовали? — Вас выдают ваши пальцы. — И что же в них такого особенного? Александр вытянул вперед ладонь, рассматривая ее со всех сторон, но Наполеон ловко перехватил ее и сжал в своих руках. — Такие пальцы принадлежат обычно скрипачам или пианистам, — сказал он. — Длинные, изящные, способные извлекать из куска дерева пронзительный плач и радость жизни. — Как нелестно вы отзываетесь о скрипке! — рассмеялся Александр, но тут же замолк, стоило только Наполеону коснуться губами этих самых музыкальных пальцев, костяшки которых все еще были холодными. И Наполеону хотелось согреть эти холодные руки своим дыханием, разжечь бледную кожу до розоватости пламенем своих поцелуев. Молчание Александра говорило о многом. Например, о том, что стоит Наполеону скользнуть пальцами чуть выше, к запястью, он наверняка сможет нащупать заметно участившийся пульс. Наверно, это было неправильно — прерывать желанного гостя на полуслове, да еще и таким образом застать его врасплох! Но Бонапарт больше не мог терпеть, не мог ни о чем говорить. Ему нужно было разъяснить одну неимоверно важную вещь, в которой он все еще сомневался. Ему нужно было знать, что Александр приехал в эту богом забытую гостиницу именно ради этих поцелуев. Очень медленно, Наполеон отстранился, все еще сжимая ладонь Александра в своих руках, и посмотрел на гостя, щеки которого порозовели. Глаза Романова блестели в полумраке, грудь высоко вздымалась. Он ничего не сказал, но Наполеон был удовлетворен ответом. Тогда Бонапарт подался вперед и оставил на горячих обветренных губах русского императора невесомый поцелуй. Он хотел было отстраниться, ограничившись на этот вечер малым, но Александр не позволил ему этого сделать. Романов обхватил лицо Наполеона обеими руками, размыкая губы, углубляя поцелуй. Сперва Наполеон был ошарашен таким напором, он совсем не ожидал от Александра такой жадности и ненасытности, но мог поклясться, что так его еще никто не целовал. А потом пальцы, прекрасные музыкальные пальцы, переметнулись к пуговицам его жилета, чем вызвали улыбку императора французов. Этот робкий странник, смущенный неловкостью беседы, быстро освоился и теперь считал себя чуть ли не полноправным хозяином гостиничного номера и одного итальянского юриста, что здесь поселился. — Я надеюсь, вы отослали всех слуг, которые вас сопровождали, — прошептал Наполеон в перерыве между поцелуями. — Каким же нужно быть идиотом, чтобы этого не сделать! — нетерпеливо ответил русский царь, которому, похоже, в тот момент меньше всего хотелось думать о слугах. — Мне нужно убедиться, что мы в безопасности, — Наполеон отстранился, серьезно вглядываясь в глаза Александра. — Боже милостивый! Нашли время, чтобы заботиться о безопасности! — воскликнул русский император и настойчиво притянул к себе Наполеона, увлекая его в поцелуй. Наполеон лишь усмехнулся и усадил своего ночного гостя на стол, впиваясь губами в пульсирующую жилку на шее Александра, вызывая тихий вздох сверху. В нос ударил пряный запах кожи русского императора. Он сводил с ума, лишал способности рационально мыслить, и в тот момент Наполеон решил для себя, что больше ни дня не сможет прожить без этого запаха, без этих музыкальных пальцев, без постоянного присутствия Александра в своей жизни. В тот вечер они так и не дождались горничную с чаем.***
Под утро Наполеон видел дивный сон, а когда он проснулся, ослепленный капризным солнечным лучом, пробравшимся сквозь занавески, то подумал, что все на свете отдал бы за то, чтобы этот сон никогда не кончался. Бонапарту казалось, что в своем ожидании он сходил с ума и начинал бредить настолько сильно, что грань между снами и реальностью теперь была едва ощутимой. Первые несколько мгновений после пробуждения он думал лишь о своем прекрасном сне, но стоило ему повернуть голову, как остатки дремы тут же покинули его. Рядом с ним лежал русский император. Александр спал на животе, спрятав руки под подушку и повернув лицо к Наполеону. Светлые кудри падали на его лоб в совершенном беспорядке, но это не мешало Наполеону любоваться Александром еще некоторое время после пробуждения. На лице русского императора замерло выражение святой безмятежности, губы его расплывались в мягкой улыбке, и Наполеон гадал, что же могло сниться русскому императору тем ранним ноябрьским утром. Одеяло накрывало Александра лишь по пояс, и поэтому его спина, без единого шрама и царапины, была совершенно обнажена. Наполеон вдруг подумал, что русскому императору должно быть холодно и поэтому потянулся к одеялу, чтобы укрыть Александра полностью. Но стоило ему лишь коснуться одеяла, как глаза Александра открылись, и он хрипло прошептал: — Доброе утро. — Оно действительно сегодня доброе, — согласился Наполеон, ругая себя за неосторожность. — Как вам спалось? — Я выспался впервые за последние несколько месяцев, — Александр улыбнулся и перевернулся на спину, потягиваясь. — Я же говорил вам, что вы лучшее лекарство от бессонницы. — Теперь, признаюсь, это звучит не так обидно. — Но что же мы будет сегодня делать? — Александр приподнялся на локтях, взирая на Наполеона сверху вниз. Наполеон подпер голову рукой и сказал: — А вам не терпится чем-нибудь заняться? — О, я бы весь месяц не выходил из этой комнаты, но я знаю вас слишком хорошо. У вас наверняка есть какой-то план, и вы вот-вот мне его сообщите. Наполеон приподнял брови. До этого он представить не мог, что Александр так просто разгадает его намерения, но, возможно, это было слишком очевидным. Наполеон явно не относился к числу тех людей, что стали бы валять дурака даже во время отдыха. — Сперва мы спустимся на завтрак, — важно сообщил Наполеон. — А затем покинем эту гостиницу. — Как? Так скоро? — в голосе Александра послышались нотки разочарования. — Неужели в глубине души вы надеялись, что в моих планах тоже было не покидать этой комнаты весь месяц? — усмехнулся Наполеон. — Нет, мой дорогой Александр, нам нельзя подолгу оставаться на одном и том же месте, если мы все еще хотим сохранить свое инкогнито. — Пожалуй, вы правы, — голос Александра все еще звучал грустно. — Но если мы сегодня уезжаем отсюда, то где будет наша следующая остановка? Куда мы направимся? — Вы ведь помните, что я очень люблю путешествовать?..***
За завтраком Наполеон долго расспрашивал хозяина гостиницы о том, где можно нанять экипаж вместе с ответственным кучером, пока его кофе медленно остывал. Александр грел руки о свою чашку с чаем, почти не притронувшись к скромному завтраку — яичнице и свежим булкам, которые кухарка красиво выложила на большом блюде. Закончив разговор с хозяином, Наполеон покачал головой: — Поешьте, прошу вас. Вам еще понадобятся силы. — Мне лестно, что вы обо мне заботитесь, — Александр вяло улыбнулся. — Но я почему-то совершенно не голоден. Наверное, это просто волнение. — Волнение? — переспросил Наполеон, отпивая из своей чашки. — Это очень непривычно, — попытался объяснить Александр. — Что этот господин, пан Новак, обращается с нами почти как с равными себе. Я имею в виду, что, разумеется, в Польше еще заметна разница между дворянами и мещанами, но мы для него всего лишь постояльцы. Двое из сотни совершенно одинаковых постояльцев! — О, тогда я тем более не вижу причин для волнения, — усмехнулся Наполеон. — Вы можете сотворить какую-нибудь глупость, и никто никогда не догадается о том, что это сделали вы! Наполеон заметил, как в глазах Александра мелькнуло осознание, граничащее с восторгом. Романов неоднозначно хмыкнул, подцепил с блюда немецкий брецель и, откусив от него, сказал: — Я бы посоветовал вам быть аккуратнее с советами, ведь это именно вам в случае чего придется делать вид, что мы с вами не знакомы! — Я не верю в то, что вы способны на настолько безумные вещи, — протянул Наполеон. — В конце концов, именно поэтому я предложил это путешествие вам, а не вашему брату. — Только поэтому? — бровь Александр изящно взлетела вверх и, Наполеон мог поклясться, что даже с набитым ртом и кружкой чая в руках, русский император был прекрасен. — Вы правы, на то было гораздо больше причин, о которых я расскажу вам как-нибудь потом. Уверен, у нас на это будет достаточно времени. После завтрака они расплатились с хозяином гостиницы и еще раз выслушали его советы по поводу того, где можно достать хороший экипаж. Наем кареты вместе с кучером не отнял у них много времени, и поэтому Наполеон хотел незамедлительно отправиться в путь, но Александр уговорил его прогуляться в центре города. — Мы оба ехали сюда все это время только ради того, чтобы, встретившись, снова отправиться в путь? — немного капризно спросил он. — Когда еще мне удастся ходить по улицам незнакомого европейского города без свиты? — В ближайший месяц — когда угодно, — проворчал Наполеон, но ему и самому хотелось погулять с Александром. На город было совершенно плевать. Он впервые видел, с каким детским восторгом русский император оглядывал невысокие дома с черепичными крышами и подходил к каждой церкви, коих в герцогстве Варшавском было так много, что они встречались почти на каждом шагу. Наполеон про себя усмехался тому, насколько может быть религиозен человек, предающийся содомскому греху, но вслух своих мыслей не произносил. На долю мгновения Бонапарт зачем-то оглянулся по сторонам, запечатлевая вид главной площади, и в памяти вдруг всплыли давно знакомые незабудковые глаза. Где-то совсем рядом, на таком ничтожном расстоянии от него, находилась графиня Валевская. На долгие месяцы Наполеон совсем позабыл о ней, будто их связь не значила совершенно ничего, но обстоятельства сложились так, что вновь приближалась зима, и Наполеон вновь оказался в Польше, и от созерцания мощеный польских улочек императору французов отчего-то стало невыносимо грустно. Наполеон расстался с Марией накануне Фридланда, а потом водоворот событий увлек его в свою пучину. Вслед за Фридландом последовал Тильзит, он встретился с Александром и совершенно забыл о графине. Только теперь, на главной площади Кракова Бонапарт вдруг вспомнил, что она отправила ему много писем, а он большую часть из них оставил без ответа. После зимы, проведенной в Варшаве, Наполеону почему-то казалось, что в Варшаве зима была круглый год, и Марию он вспоминал дрожащей от холода, сидящей у камина за вышивкой. Но нет же, нет, она наверняка спокойно жила без него, наслаждалась теплыми летними днями и точно так же забыла о всех любовных клятвах, которые они давали друг другу… Наполеон почему-то почувствовал укол совести. Графиня Валевская была совсем юной, неискушенной интригами и политикой и — кто знает? — быть может, она единственная любила его просто потому что любила. Наполеон помотал головой, прогоняя наваждение и отыскал глазами своего спутника. Александр не переставал улыбаться прохожим, будто каждого человека считал чуть ли не родным братом, а люди невольно улыбались ему в ответ. У пышногрудой торговки, что стояла на главной площади у прилавка, пестревшего всякой ерундой, Александр зачем-то купил несколько разноцветных лент. Он очень смешно пытался объяснить полячке, что именно ему было нужно на русско-французском, но потом в конец отчаялся и перешел на импровизированный язык жестов. Жесты полячка поняла гораздо быстрее. Когда Александр вернулся к Наполеону со связкой лент, которые развивались на ветру, Наполеон лишь закатил глаза. — Ума не приложу, зачем вам это, — сказал он, пытаясь казаться строгим. — Не будьте так занудны, мой дорогой Карло, — сказал Александр, продолжая широко улыбаться. — Вы ведь сами сказали мне, что я могу творить разные глупости, не боясь быть узнанным. Что ж, полюбуйтесь, это первая из них. — Я вижу. Признаться, говоря о глупостях, я готовился к худшему, — ответил Наполеон, все еще чувствуя дискомфорт от того, что Александр назвал его именем его отца. — Так зачем вам эти ленты? — Мне стало любопытно, сколько остановок мы сделаем, сколько городов проедем, — начал объяснять Романов, перебирая пальцами свое сокровище. — Я хочу оставлять по одной в каждом из городов, в каждой из деревень, где мы будем останавливаться на ночлег или на трапезу. Довольно сентиментально, вы не находите? — Я бы сказал: довольно необычно. — Вам уже не терпится отправиться в путь, — вздохнул Александр, смерив Наполеона грустным взглядом. — Это наталкивает меня на мысль, что мы едем куда-то далеко. Я знаю, что вы авантюрист, сеньор Пелагатти, но все еще надеюсь на ваше благоразумие и на то, что вы не увезете меня в Египет. После последней фразы Наполеон громко рассмеялся, совершенно забыв о лентах и о бедном кучере, который ждал императоров на углу улицы уже час. — О нет, зачем же мне везти вас в край моих поражений, — проговорил Наполеон очень тихо. — Я хочу показать вам край моих побед. — Мне остается лишь благодарить Бога за то, что он не сделал Европу такой большой, как Россия. Едемте же, я полностью доверяю вам. А если вы все-таки захотите украсть меня навсегда, вас будут ждать большие неприятности! — пригрозил Романов полушутя. — Ах, и неужели вам совсем не хочется стать моим пленником? — воскликнул Наполеон почти обиженно. — Это помогло бы нам стать неразлучными. — Предложение и впрямь заманчивое, — согласился Александр. — Что ж, можете весь этот месяц считать меня своим пленником. Я совсем не против. — Добровольный плен, как благородно! — Наполеон хмыкнул. — В конце месяца я обязательно объявлю амнистию для всех музыкантов парижской оперы… И, перебрасываясь шутками, они двинулись в сторону кареты.