Горе победителям

«Бешеная пчела» 21.08.2017 12:35 Досвистелись? Против основателей фонда «Соловей» открыто уголовное дело <…> Список предполагаемых обвиняемых возглавляет Фабиан Аллегри, глава и основной спонсор фонда. Он, как и члены его семьи, отказался от любых комментариев; нашему корреспонденту не удалось разговорить и Бертрана Одельхарда, чье имя пока не фигурирует в материалах дела, однако многие придерживаются точки зрения, что его появление в списке — лишь вопрос времени. «У министра есть дела важнее, чем придумывать достойные ответы на надуманные провокации», — в довольно резких тонах сообщили в его пресс-службе. Не будем настаивать! От вопросов прокурора и судьи господину Одельхарду вряд ли удастся уйти с той же легкостью — особенно если подтвердится информация, полученная нами от независимого источника и обещающая министру труда еще больше проблем с прессой уже к концу недели. По слухам, в Одельхарда бросят настоящую «бомбу»; не сомневаемся, что ее «взрыв» будет приурочен ко дню парламентского голосования по трудовой реформе, которое назначено на грядущий четверг <…> *** На всякую осторожность Бертран наплевал — просто вызвал к себе Робье и объявил ему: — Хильдегарда Вильдерштейн пропала. Найдите ее. Прошло пять дней с тех пор, как он последний раз услышал ее голос по телефону, и от нее все это время не было ни слуху ни духу. Она не появлялась в своей квартире в Старом городе и в доме своей семьи в Кандарне; соседи, однокурсники, редкие знакомые — никто ничего не знал. Бертран набирал ее номер каждые два часа и всякий раз отвечал ему лишь механический голос автоответчика, сообщающий, что абонент находится вне досягаемости. Это «вне досягаемости» звучало для Бертрана как издевательство и неизменно приводило его в исступление; всю свою выдержку он употреблял на то, чтобы не сорваться под гнетом собственных страхов и домыслов, не сделать что-нибудь, что еще больше ухудшило бы его и так скверное положение. И все же голову его постоянно штурмовали мысли о том, что с ней случилось что-то ужасное, пока он не мог быть рядом, слишком занятый тем, чтобы спасти то, что давно уже не подлежало спасению; Бертран пытался уйти с головой в работу, будто это могло помочь ему спрятаться от этих мыслей, но они все равно находили его и налетали, вцеплялись, грызли не хуже зубов какого-то обезумевшего животного. «Не надо было мне уезжать», — повторил он про себя, наверное, сотни раз за прошедшие дни, но легче ему от этого не становилось. Легче не становилось вообще ни от чего. Он ничего не узнал за выходные; в понедельник Робье удалось нащупать кое-какую нить. След Хильдегарды обнаружился в одной из буххорнских больниц — увидев девушку, упавшую в обморок на улице, какой-то сердобольный прохожий вызвал врачей. Ночь Хильди провела в палате, но утром, едва придя в себя, отказалась от любых медицинских услуг и поспешила, забрав свои вещи, скрыться в неизвестном направлении. Больше о ней не слышали; похоже было, что она растворилась. — Человек не может исчезнуть просто так, — процедил Бертран, выслушав короткий доклад Робье. — Мэрия Буххорна потратила сотни тысяч флоринов на модернизацию системы уличного видеонаблюдения. Посмотрите записи с камер. Сделайте что-нибудь, черт вас возьми! Он замолчал, дыша тяжелее обычного. Робье вышел из кабинета, низко склонив голову — Бертрану упорно казалось, что тот пытается таким образом спрятать жалостливую гримасу. — Дармоед, — проговорил он вполголоса, хватая со стола чашку с кофе. — За что только я ему плачу… Других известий от Робье не поступало до вечера, да и у Бертрана в преддверии четверга не было ни одной лишней секунды. Телефон разрывался от звонков, но для Бертрана все разговоры слились во что-то единообразное, в диалог с многоголовым и многоликим существом, которое тянуло к нему свои щупальца, чтобы крепко схватить, перекрыть дыхание, опутать по рукам и ногам. К концу вечера он не делал уже большого различия, с кем говорит — с Микаэлем ли, с Клариссой, с кем-то из секретариата или со снизошедшим до звонка Патрисом, — потому что всем говорил одно и то же: да, четверг лучший день, нет, медлить нельзя, нужно заканчивать с этим, не допустить, чтобы страна окончательно сошла с ума. «Или я буду первым, кто свихнется», — чуть не сказал он премьеру, но вовремя одумался; потом положил трубку и непривычно долго (наверное, минут пятнадцать) сидел в обрушившейся на него плотной тишине. На часах была половина двенадцатого — наверняка все, кто мог, уже разошлись по домам, и Бертран почувствовал, что и ему самому жизненно необходим отдых. Суета прошедших дней, тревога за Хильди, которая не ослабевала ни на миг, только иногда отходила куда-то на второй план — все это вымотало его до состояния, близкого к полному истощению, и Бертран слабо надеялся, что Бакардия как-нибудь стерпит несколько часов его отсутствия в министерстве. — Куда едешь? — поинтересовался Микаэль, с которым Бертран столкнулся в секретарской. — Спать, — лаконично ответил Бертран, а потом добавил, присмотревшись к кругам под глазами своего собеседника, — и тебе тоже советую. Микаэль невесело усмехнулся: — Куда там! С этим карнавалом идиотии я отосплюсь только в гробу. А тебя, что же, не будет до утра? Тебе же завтра в парламент… Бертран скрипнул зубами. Он бы дорого отдал, чтобы послать к черту и парламент, и министерство, но сейчас было не время для этого — ему еще предстояло выиграть последнее из авангардных сражений перед решающей битвой. — Я вернусь к половине шестого, — сказал он, проходя мимо Микаэля к выходу. — Проследи, чтобы все бумаги были у меня на столе. Ответа он не услышал — быстро спустился вниз, пересек внутренний двор, сел в поджидавшую его машину. — Куда вас везти, господин Одельхард? «Домой», — хотел ответить Бертран, но слово неожиданно пропало у него с языка, растворилось, как лед, брошенный в горячую воду, когда он запустил руку в карман за сигаретной пачкой, но вместо нее наткнулся на медальон, что отдала ему Хильди в их последнюю встречу — тот самый, который должен был сберечь его, Бертрана, от пуль только для того, чтобы он после этого, как оказалось теперь, не сберег ее, оставил одну, безропотно отпустил куда-то в гнетущую неизвестность. — Улица Магнолий, — сказал Бертран, сжимая медальон в кулаке. — Там есть чайный дом с таким же названием. Едем туда. Он успел, должно быть, за считанные минуты до закрытия — в полутемном, заставленном старинной рухлядью зале уже не было посетителей, но дверь с покачивающейся на ней табличкой «Открыто» легко подалась, когда Бертран ее толкнул. Он быстро обшарил зал взглядом; конечно, Хильди не было, зато за стойкой возилась, прибирая посуду, девушка, имя которой — Лиза, — Бертран вспомнил, пусть и не без труда. — Добрый вечер, — произнес он, приближаясь к ней; на самом деле, он не думал всерьез, что ему удастся узнать в этом местечке что-то, что еще не узнал Робье, но все было лучше, чем сидеть без движения, как заключенный в одиночной камере, и ждать известий из чужих рук. Если осталась какая-то нить, которая может привести к Хильди, то начиналась она тут, и Бертран обязан был что-то сделать, хотя бы попробовать найти и схватить ее. Лизе достаточно было коротко поднять на Бертрана глаза, чтобы узнать его. — Это вы! — Да, я, — подтвердил он вкрадчиво, опираясь локтем о стойку, — я хотел бы узнать… Ему повезло, что он успел вовремя пригнуть голову — иначе о нее бы непременно разбилась метко запущенная Лизой чашка. — Какого черта вам здесь нужно! — закричала она, выскочив из-за стойки; в руках у нее была швабра, и Бертран, быстро оценив грозящую ему опасность, отступил, выставляя перед собой руки. — Как у вас совести хватило сюда явиться? Вам что, недостаточно того, что вы уже сделали? Убирайтесь! — Но… — Убирайтесь! — крикнула Лиза громче, красноречиво замахиваясь. Понимая, что в этой схватке ему не выиграть, Бертран поспешно скрылся за дверью; вслед ему полетело, ударилось о косяк еще что-то, но он не различил, что именно, да и не питал к этому сильного желания. Нужно было скрыться как можно скорее, пока разъяренной девице не взбрело в голову еще что-нибудь; на ходу поправляя сбившийся галстук, Бертран сделал несколько торопливых шагов к машине, оставленной им в конце переулка, и тут за его спиной раздался голос: — Постойте! Эй, вы… как к вам обращаться? Погодите! Обернувшись, он в первую секунду захотел припустить вперед бегом, забыв про остатки чувства собственного достоинства — его догоняла Лиза, успевшая за несколько секунд убрать волосы в хвост и нацепить фартук — не понимая, почему она теперь говорит с ним не грозно, а просяще, и с чем могла быть связана метаморфоза, Бертран попятился прочь, но тут его преследовательница оказалась под светом фонаря, торчащего из щербатой стены дома по соседству, и он понял, что видит перед собой не Лизу, а девушку, чрезвычайно на нее похожую. «Близнецы», — догадался он, позволяя себе перевести дух. Тут же в памяти его всплыла деталь того давнего вечера, когда они с Хильди впервые пришли в «Магнолию» на разговор за чайником чая — Лиза, кажется, упоминала, что в заведении работает и еще кто-то помимо нее… просто ту, вторую, Бертран так и не увидел. — Погодите, — повторила запыхавшаяся девица, останавливаясь в паре шагов от него. — Вы хотели поговорить про Хильди? — Да, — сказал Бертран спокойнее, убедившись, что нападать на него сейчас не собираются. — Но ваша сестра, похоже, не в духе вести беседы… Девица не стала поддерживать тему — бесцеремонно схватила Бертрана за рукав и потянула куда-то в сторону, в дышащий древностью полумрак переулков. — Идемте. Тут рядом есть одно местечко, они работают до двух. Поболтаем там. Бертран не стал сопротивляться, только махнул, уходя, шоферу, безмолвно приказав оставаться на месте. «Местечко», выбранное девицей, оказалось буквально за углом — небольшое, отделанное кафелем помещение под вывеской «Донер», где было чудовищно душно, в беспорядке стояли пластиковые столы и стулья, а возле вертела с нанизанным на нем куском мяса скучал, позевывая, молодой человек отнюдь не бакардийского вида. — Будете что-нибудь? — спросила девица, заводя Бертрана внутрь. — Тут вкусно. — Нет, благодарю, — брезгливо отозвался он, стараясь не наступить в разлитую на полу лужу, пышущую на весь крошечный зал запахом дешевого пива. Стул — потертый, с треснутой спинкой, — тоже не вызывал большого доверия, и Бертран тщательно протер его нашедшейся на столе салфеткой, прежде чем осторожно сесть. В горле у него сперло от смеси запахов жареного мяса и масла, и он пожалел, что не захватил из машины бутылку воды — стоявший невдалеке холодильник манил выставленными на полках банками с пивом и газировкой, но Бертран не был уверен, что сможет притронуться к ним даже щипцами. — Хильди тут нравилось, — сказала девица, грохнув на стол поднос с набитой мясом, овощами и майонезом булкой, от одного вида которой у Бертрана закололо в области поджелудочной. — Мы тут иногда сидели, когда у меня смена заканчивалась. — Простите, — говорить у Бертрана получалось сдавленно, ведь он старался дышать ртом, а не носом, — я не знаю вашего имени… — Элье, — представилась она, принимаясь бесстрашно и без капли сомнения есть. — Мы с Лизой сестры, это вы верно сказали. Чайную держит кое-кто… из наших. Туда много кто приходит. Я даже не знаю, с чего вдруг Хильди вас туда потащила. — Это могло ей чем-то грозить? — осведомился Бертран. Элье замотала головой, ни на миг не переставая жевать. — Думаю, нет. Просто наши… опасаются тех, кто решил стать щитом. Они никому ничем не угрожают, но… их просто не очень любят. — Как предателей? — позволил себе спросить Бертран, чуть приподнимая бровь. — Вроде того. Ваших — политиков, то есть, — у нас просто презирают. Всех до единого. Мы-то точно знаем, какие вы на самом деле, — Элье вытерла с губ пятна соуса и улыбнулась Бертрану колко и ядовито, — что вы используете таких, как мы, чтобы спасти свою шкуру. Что мы из-за вас умираем — а вам хоть бы что. — Я не знал, — попробовал защититься Бертран, — когда мне рассказали об этом, договор с Хильди уже был подписан, и… — Ну, а рассказали бы вам до этого? — поинтересовалась Элье скучающе. — Что же вы, отказались бы? Согласились бы на это? Ведь это вы бы сейчас умирали, а не она. Бертран почувствовал, что начинает задыхаться. Может, в этой проклятой забегаловке совсем не осталось кислорода, а может — слова Элье вонзились в него и продырявили ему легкие. — Вы знаете, где она? — спросил он, понимая, что не имеет сил спорить. — Нет, — ответила Элье, вздыхая. — Она нам ничего не сказала. Она всегда была… все делала по-своему. Я почему-то всегда представляла, что она может на это согласиться. Но не думала, что до нее доберутся так рано. Видимо, напряжно с кадрами в этом вашем министерстве, что они решили взяться за нее. Отложив свой ополовиненный ужин, она шумно приложилась к банке пива. Бертрану на рукав присела муха — одна из тех, что во множестве носились под потолком, — и он с отвращением стряхнул ее. — А ведь говорят, что когда-то это делали добровольно, — протянула Элье с некоторой мечтательностью. — Ходят легенды, что очень давно, когда еще и королевств-то не было, только племена, правители нарочно выбирали себе жен и мужей из наших. И они правили мудро и справедливо, а те защищали их от врагов… и никто тогда и не знал, что пройдут годы, и защищать в первую очередь придется от своих. Она сухо, бесцветно рассмеялась, глядя на Бертрана, и он, не вынося этого взгляда, заговорил с тем же отчаянием, с каким утопающий в последний раз выныривает на поверхность воды, прежде чем та окончательно утянет его ко дну: — Я тоже пытался защитить ее. Я и сейчас пытаюсь. — Можете отозвать свою реформу? Теперь она не смеялась. Смеяться хотелось Бертрану. — Вы серьезно? — переспросил он. — Конечно же, нет. — Почему? Все сгустилось вокруг Бертрана — и духота, и прогорклая вонь из фритюрницы, и жужжание чертовых мух, — заложило ему уши, и когда он заговорил, то слышал собственный голос, будто подхваченный и усиленный эхом: — Потому что не я ее автор, Элье. Я — всего лишь рука, которая написала на бумаге некоторое количество слов, и голова, которая произнесла их с трибуны. На моем месте мог быть кто угодно, и он сделал бы то же самое — потому что реформа нужна не мне, не правительству, не президенту, а самой Бакардии. Это было неизбежно, все равно что приход осени следом за летом — обычный… естественный процесс, простым слугой которого я являюсь. Вы не будете винить листья осенью в том, что они опадают и их уносит ветер? Так же глупо и винить меня в том, что будет принято в парламенте в этот четверг. Он не предполагал, что Элье отнесется к нему с пониманием, но ему, если говорить честно, было уже все равно. Люди в этой стране давно уже привыкли не сознавать очевидного и сражаться за свое невежество так, как сражались бы за собственную жизнь, и так же Бертран привык к тому, что его слова никогда не окажутся приняты так, как должно — их извратят, перевернут с ног на голову, растопчут, а затем выставят все так, будто это его и только его вина. К чему-то подобному Бертран готовился и теперь; но Элье, на удивление, внимательно слушала и как будто не торопилась протестовать. — Вы знаете о проклятии д’Амбертье? Невыносимой жары, от которой он уже порядком вспотел, как не бывало; вместо горячего воздуха Бертрану в глотку словно хлынул холодный. — Что? — Хильди вам не рассказывала? Странно, — заключила Элье, подбирая выпавшую на поднос дольку жареной картошки и макая ее в пятно майонеза. — Нам она рассказала еще в июле. Пришла в чайную сама не своя. Еще и выпившая, вдобавок ко всему. Никогда ее такой не видела. Мне казалось, она что-нибудь с собой сделает, если ее просто так оставить. «В июле, — услужливо подсказал Бертрану внутренний голос, — после возвращения с Кеа». — Что она сказала? — Вы же знаете д’Амбертье? — вдруг спросила Элье, спохватившись. — Он стал президентом Франции после того как… — Знаю, знаю, — нетерпеливо оборвал ее Бертран. — Я с ним даже лично знаком. И Хильди… весьма интересовалась его персоной, насколько я помню. — Ну, что-то вроде этого, — произнесла Элье, ощутимо озадаченная. — Так вот, в тот вечер, когда она явилась, я попыталась ее успокоить. Налила ей чаю с мятой, как она любит… она почти ничего не выпила. Но рассказала мне, что этого д’Амбертье кто-то проклял. Вернее — он сам угодил под проклятие, когда попытался убить кого-то из наших. Похоже, даже после этих наполненных невозможностями месяцев миру все еще оставалось, чем удивить Бертрана Одельхарда. — О чем вы? — пробормотал он, чувствуя, как беспомощно садится его голос. — Если верить тому, что говорила Хильди, то д’Амбертье использовал магию крови — вернее, нашел кого-то, кто ее использовал, потому что сам этот болван ничего не смог бы сделать. Ритуал прошел успешно, и так возникло что-то вроде парадокса. Колдун, господин министр, не может убить другого колдуна. Это все равно что родного брата прикончить. И ответ получается устрашающим — и для того, кто оказался проклят, и для всего, что он породит. Перед глазами Бертрана возникло лицо д’Амбертье — бледное, ссохшееся, похожее на мумифицированную маску, — а потом он услышал оглушительно четко те слова, которые сказал Хильди летом, на том злосчастном приеме: «Он не оставляет без внимания европейские дела. Это понятно — Европу он считает чуть ли не своим детищем…» — Вы хотите сказать… — Ваш мир, о котором вы так много говорите, был проклят с самого начала, — подытожила Элье со сдержанным торжеством; Бертран только и мог, что смотреть на нее, чувствуя, что пол под его хлипким стулом начинает разрушаться и проваливаться куда-то в бесконечную тьму. — Вы можете принимать свои реформы, а можете их не принимать. Это ничего не изменит. Это как болезнь, понимаете? Все мы заражены. И вы тоже. И сама Бакардия, которой вы так усердно прикрываетесь, когда нужно найти оправдание тому, что вы творите. История повернулась против себя самой. И это продолжается уже сорок лет. Бертран пожалел, что отказался от еды — может, это помогло бы ему избавиться от знакомого ощущения, что он проглотил пепел. — Как это остановить? Он предчувствовал, что, услышав ответ, в первую очередь захочет вымарать его из своей памяти навсегда — но не мог, не вправе был не спросить. Если оставалось для него еще что-то, связанное с понятием «долг» — это было оно. — Это магия крови, господин министр, — произнесла Элье тяжело, будто выносила неутешительный диагноз. — Кровь — единственное, что можно ей противопоставить. Несколько секунд Бертран осмысливал услышанное, насколько это было возможно, а затем поднялся на ноги, с трудом распрямив затекшую спину. — Спасибо, что уделили мне время, Элье. — Да не за что, — отозвалась она с нарочитой безмятежностью, — я ведь и не думала, что вы придете. Только не приходите больше. А то Лиза вас убьет. «На этом поприще ей будет с кем соперничать», — подумал Бертран, выходя на улицу. Ночная прохлада приятно щекотнула его лицо, но, увы, не смогла справиться с давящей тяжестью, поселившейся где-то в груди; каждое движение требовало у Бертрана значительно больших усилий, чем обычно, но он все же достал из кармана телефон и набрал номер шофера. — Слушаю, господин Одельхард. — Можете быть свободны на сегодня, — сказал ему Бертран. — До дома я доберусь сам. Может быть, шофер удивился. В любом случае, ответил он только положенное: «Спокойной ночи, господин Одельхард», и Бертран повесил трубку. Часы на экране показывали половину первого ночи; Бертран все еще чувствовал, что крайне устал, но о возвращении в свою квартиру теперь думал с глубочайшим безразличием. Вместе с тем, и стоять на месте, не двигаться значило сдаться окончательно, покориться ночи и всему наполнившему ее сумасшествию — и Бертран направился по единственному адресу в Старом городе, который был точно ему известен. Ключи от квартиры Хильди он носил с собой, не доверяя их ни ящикам секретера, ни сейфам, ни тем более попечению секретаря. Теперь это оказалось кстати — он шагнул в темнеющий зев подъезда, поднялся на нужный этаж, открыл дверь; все это было проделано им глубоко привычно, будто он пришел домой — и, как подумалось ему запоздало, именно сюда и стремился весь сегодняшний вечер. А может, и всю жизнь. «Интересно, смогу я когда-нибудь еще в чем-то быть уверенным?». Ответа, разумеется, не было. Бертран закрыл дверь на щеколду, шагнул, зевая, из маленького коридора в гостиную, на ходу включая свет — и увидел через приоткрытую дверь спальни, что кровать не застелена и на ней кто-то спит, завернувшись с головой в одеяло. Он не позвал ее по имени — вместо голоса в груди осталось только что-то сиплое и невнятное, едва ли человеческое. Всех сил его хватило, чтобы подойти и прижаться к ее лбу губами, и она вздохнула вполголоса, живая, теплая, близкая, и повернулась, чтобы обнять его в полусне. — Берти, это ты… так поздно… — Хильди, — он поймал ее руки, чтобы по очереди поцеловать запястья, и она приоткрыла один блеснувший глаз, затем второй, — куда ты пропала? Я думал, с тобой что-то произошло… — Нет, — она приподнялась, потянулась к чашке, наполненой водой, что стояла на тумбочке рядом; тут же были рассыпаны и баночки из-под таблеток, и у Бертрана, когда он увидел их, горячо зашлось сердце. — Ничего не случилось, я… я просто была во Франции… — Во Франции?.. — Да, — сказала она чуть более твердым голосом, жадно отпив из кружки. — Я хотела увидеть это все своими глазами. Увидеть, где все это произошло. Понять, наконец. Даже то, чего раньше не понимала. — Получилось? — глупо спросил Бертран, присаживаясь с краю постели. Хильди отозвалась еле разборчиво, снова закрывая глаза: — Я… да, просто я очень устала… извини, что я так… — Я понимаю, — она снова обхватила его за плечи и не отпускала, и Бертран склонился над ней, снова проваливающейся в сон, мягко коснулся ее губ. — Я очень испугался за тебя, Хильди. Слышала ли она его? Бертран не был в этом уверен; но когда он попробовал отстраниться, чтобы не мешать ей и не тревожить, она прошептала ему в лицо прерывисто и умоляюще: — Останься со мной… пожалуйста… Бертран подумал о министерстве, завтрашнем заседании, о бумагах, что должны были дожидаться его на столе. Прежде он не думал, как просто будет отогнать прочь все лишнее и маловажное — все равно что избавиться от севшей на рукав мухи. — Конечно, — сказал он громче, чтобы она услышала. — Конечно, я останусь. Хильди ничего не отвечала, но он заметил, что она улыбается. *** Могло ли все быть иначе? Так, чтобы Бертрану не пришлось звонить в министерство и объяснять свое будущее утреннее отсутствие, а затем и раздраженно выговаривать Микаэлю, что у него все под контролем и он совершенно точно успеет прочитать все документы по пути в парламент; так, чтобы Хильди не пришлось отдавать свою жизнь за чужую; так, чтобы им обоим не пришлось постоянно спасаться от невидимой, но вездесущей погони. Чтобы у них было больше времени — немного для истории, но достаточно для них самих. Бертран представлял себе все это, пока раздевался и принимал душ, прежде чем лечь в постель. Может быть, он не получил бы место в банке Аллегри и не встретил бы Като; может быть, он проработал бы служащим в отцовской фирме всю свою жизнь, позже унаследовав место ее главы — но и только; может быть, он встретил бы Хильди до того, как ее нашел Робье и его люди. Может быть, они были бы счастливы, как все люди, что находят друг друга и решают остаться рядом. Может быть, это в действительности произойдет в одной из параллельных вселенных — просто не с Бертраном и Хильди, а с кем-то другим под их именем и внешностью. Может быть, эти другие будут лучше. Может быть, будет лучше их мир — или, по крайней мере, не будет обречен с самого своего рождения. «Проклятие, — проговаривал про себя Бертран, пока выходил из ванной, вытирая полотенцем лицо и голову, — нет, это уже слишком. Проклятие вызывает кризис! Если бы все было так просто…» Он сел за стол в кухне, думая выкурить сигарету, предусмотрительно прикрыл занавеску после того, как открыл окно. Впрочем, едва ли кто-то мог наблюдать за ним: погасшие окна дома напротив все как одно выглядели слепыми. Да и были ли уже причины быть осторожным? Бертран хотел думать, что нет, но его инстинкты, с которыми он сжился и которые не мог контролировать, оказались сильнее его. Огонек зажигалки секундно осветил пространство, и Бертран увидел, что на столе перед ним лежит открытая на середине тетрадь. Страницы были густо исписаны на бакардийском; почерк, несомненно, принадлежал Хильди. «Не стоит это читать», — мелькнуло в голове у Бертрана, а потом он подвинул стул так, чтобы иметь возможность прочесть написанное, не разворачивая тетрадь к себе, и прищурился, вглядываясь в тесно составленные строчки. «Что же такое человек? Мы придумали так много обозначений для самих себя, и только лишь для того, чтобы как можно сильнее отстраниться от главного, что описывает нас исчерпывающе и в то же время чудовищно нас пугает. Нет мужчин и женщин, нет королей и подданных, нет левых и правых, нет богатых и бедных — нет никого перед лицом всеобъемлющего homo mortalis. Человек смертный — вот все, что мы есть, и больше ничего. Смерть объединяет нас, ведь каждый будет вынужден столкнуться с ней, когда придет его срок, и в то же время смерть необратимо отрешает нас друг от друга, потому что все мы должны будем пережить момент собственной смертности в одиночку. Никто не разделит его с нами; мы всегда умираем одни. Никто не умрет за нас; мы — это наша смерть, и мы не избегнем ее. Мы едины и одиноки перед лицом смерти, и нам суждено без конца пребывать между этими двумя началами. Если подумать, именно этим и определяется мера добродетели: чувствуем ли мы, когда смерть близко, связь со своими товарищами по несчастью или, наоборот, сильнейшую от них отчужденность?» На середине страницы текст прерывался. Бертран затушил сигарету, вернулся в спальню и лег рядом с Хильди, обнимая ее и слушая, как она дышит.