Горе победителям

Бертран не помнил, что ему снилось, но проснулся резко, схватив воздух ртом, как обычно от необходимости вырвать себя из затянувшегося кошмара. В постели он был один; шторы были плотно задернуты, так что в комнату не проникало ни единого луча света снаружи — для того, чтобы определить, который час, Бертрану пришлось перекатиться на бок, нашарить на тумбочке рядом с кроватью сначала очки, а потом — телефон. — Вот черт! Почти половина десятого! Он кошмарно, безнадежно опаздывал, чего не случалось с ним уже очень давно; панически вспоминая, где вчера оставил сложенную одежду, Бертран выскочил из-под одеяла, рванул на себя дверь спальни, выбежал в гостиную и тут же застыл, наткнувшись взглядом на Хильди. Она выглядела много лучше, чем вчера, пусть сейчас он видел ее исключительно со спины — по меньшей мере, ее обморочная, граничащая с бредом дрема прошла. Одетая в одну только футболку и белье, Хильди стояла у плиты, перекладывая что-то шипящее на сковородке; из динамика телефона, который она положила рядом с собой, раздавалась негромкая музыка; солнце, заглянувшее в кухонное окно, скользило сияющим лучом по ее бедрам, путалось в растрепанных со сна волосах. Сейчас, после всего, это выглядело невероятно — словно сцена из какой-то другой жизни, которую Бертран успел себе вчера придумать; ему даже показалось на миг, что это он, а вовсе не Хильди, очнулся от наполненной миражами и видениями прострации, в которой пребывал уже несколько месяцев — те, которые прошли с момента их возвращения с Кеа. — Хильди, — пробормотал он, забывая на секунду о времени; она обернулась к нему, и лицо ее осветилось. — Доброе утро! Я как раз сделала завтрак… — Я… — он в ошеломлении посмотрел на то, как она выкладывает на тарелку тосты с жареным беконом, расставляет на столе чашки, и тут же на глаза ему попался его костюм, аккуратной стопкой сложенный на стуле. Этого хватило Бертрану, чтобы вернуться в реальность, и он второпях принялся одеваться. — Прости, Хильди, — пропыхтел он, жалея про себя, что у него по крайней мере не две пары рук — одновременно завязывать галстук и застегивать пряжку ремня, — но мне нужно к двенадцати быть на заседании, а до того успеть в министерство… — Даже чаю не выпьешь? — Прости, — повторил он, — не могу. Не говоря больше ни слова, Хильди медленно опустилась на стул. Бертран не смотрел на нее, видел только краем глаза, как она берет чайник, наполняет одну чашку, потом берет себе тост — тоже один. — Я приду, как только смогу, — сказал он, надеясь этим рассеять повисшее тоскливое молчание. — Но сегодня… сегодня очень важный день, Хильди. — Понимаю, — тускло откликнулась она, оглядела тост со всех сторон, а затем отложила его обратно на тарелку. Тогда Бертран наконец решился взглянуть на нее — и тут же понял, что напрасно ему почудилось, будто что-то изменилось; Хильди все еще напоминала истончившееся от недостатка воды растение, вот-вот готовое переломиться. — Почему ты не сказала мне, что уезжаешь? Я думал, что ты… — он проглотил слово «мертва» из глупого, суеверного убеждения в том, что этим лишь ближе привлечет то, что и так нависло над ними, как увидевшая добычу хищная птица. — Я думал, что с тобой что-то случилось. — Извини, — сказала она тихо, — но я испугалась… — Чего? Бертран закончил шнуровать ботинки, выпрямился, сунул руки в рукава пиджака. Хильди, сидевшая неподвижно над остывающим завтраком, шевельнулась будто с усилием, устало прикрыла лицо рукой. — Почему ты должен идти туда? — услышал он ее голос, чуть слышный, будто доносящийся издалека. — Я же знаю: они все тебя ненавидят. Хотят, чтобы ты исчез. Или умер. Бертран мысленно выругал себя за то, что вообще позволил себе затеять этот разговор. — Я должен, Хильди, — сказал он терпеливо, подходя к ней, но не дотрагиваясь, предчувствуя, что прикосновение сделает только хуже. — Ты же сама говорила мне: делай то, что должен. От того, что я делаю, зависит судьба Бакардии. Она не ответила. Но он различил появившуюся на ее лице усмешку — разочарованную, обреченную, — и его будто ошпарило, потому что вместе с этим он вспомнил все, что случилось вчера. Несвоевременный визит в «Магнолию»; ярость Лизы; внезапная откровенность ее сестры. Грязный кафельный пол в кафе, кружащие под потолком мухи, запах пережаренного масла. Проклятие д’Амбертье. — Проклятие д’Амбертье, — произнес Бертран эхом собственных мыслей. — Ты думаешь, что дело в нем? Что наша реформа заведомо бесполезна? Хильди рывком вскинула голову. — Кто тебе сказал? — Твоя подруга Элье оказала мне любезность, — сказал Бертран сухо, — раз уж ты решила этого не делать по какой-то причине. Поэтому ты так хотела встретиться с д’Амбертье, верно? Что он тебе сказал? Хильди растерянно закусила губу. Бертран видел, что она начинает дрожать. — Уже неважно, — выдавила она через силу, — это ничего не изменит. — Тогда что может что-то изменить? — спросил Бертран, незаметно для себя повышая голос; все рациональное, разумное, что еще оставалось в нем, все, что он знал о жизни с самых ранних лет, все, что считал за истину — все это кипело и бунтовало, требуя своих прав, и этим беспорядкам Бертран не мог не уступить. — Ты не веришь, что что-то изменится? Во что ты вообще веришь? Хильди будто с силой толкнули промеж лопаток; неуклюже подавшись вперед, она согнулась над столом, вновь закрыла лицо теперь уже обеими руками. Ее продолжала бить дрожь, но Бертран не услышал ни всхлипов, ни плача — она просто отстранилась от него, спряталась обратно в свой панцирь, и это почему-то резануло Бертрана, как острым зазубренным лезвием. — Никакого проклятия не существует, — сказал он убежденно — вернее, убеждая одновременно ее и себя. — Хильди, у кризиса есть четкие экономические причины… — Да, конечно, — мрачно вздохнула она, и он понял, что слова его для нее — обычный бессмысленный звук. — У всего есть свои причины. У каждого — свои. Нет, она бы не услышала его. Даже если бы он схватил ее за плечи, встряхнул, отвесил пощечину, чтобы привести в чувство — она бы не перестала нести эту невыносимую мистическую чушь, и кошмарный сон, в который превратилась жизнь Бертрана, продолжался бы, будто только у этой девчонки в руках была власть прекратить его — и власть над самим Бертраном, которую он же и вручил ей собственными руками, а теперь отчаянно и безнадежно об этом жалел. — Прекрати! — почти взревел Бертран, окончательно теряя контроль над собой. — Это же настоящее сумасшествие! Ты сумасшедшая! Слова, вырвавшиеся у него легко, рухнули между ним и Хильди, как камень. Она продолжала сидеть, не поднимая головы, и ярость Бертрана в момент сменилась замешательством, даже испугом, как обычно бывает в момент осознания совершенной ошибки. — Я не… — он глубоко вздохнул, призывая себя к порядку, пытаясь сохранить трезвомыслие, обдумать, что он натворил и возможно ли это исправить. — Хильди, послушай, я… Он ожидал услышать «Уходи», но она молчала, и это было хуже — панцирь захлопнулся, и не в человеческих силах было заставить его вновь раскрыться. — Хильди, — убито пробормотал Бертран, понимая, что ждать отклика от нее сейчас — все равно что ждать отклика от мертвеца. В этот момент зазвонил его телефон; момент способствовал тому, чтобы послать все к черту и сбросить звонок, но на экране Бертран увидел имя Микаэля — и, вспомнив, что ждет его за стенами этой квартиры, нажал на «ответить». — Берти! Берти, ты там живой? — Я в порядке, — сказал Бертран, возвращая себе свой обычный деловой тон. — Немного проспал. Я буду в министерстве через полчаса. — Поторопись уж! Бумаги твои я оставил в кабинете, как ты и просил. Сегодня меня не будет — приболел… — Ничего серьезного? — Нет, нет, конечно, нет! Пара порций коньяка и горячая ванна — и встану на ноги. Буду смотреть заседание в прямом эфире. Его будут транслировать, ты слышал? Порви там их всех. Бертран ощутил, что начинает, несмотря на все, слабо и вымученно улыбаться. — Сделаю все возможное. Из трубки понесся гудок, означающий, что звонок завершен. Бертран вновь повернулся к Хильди, ожидая увидеть, как и прежде, непрошибаемую стену из отрешенного неприятия — и чуть не издал изумленное восклицание, когда понял, что Хильди больше не в панцире, что она смотрит на него, а затем, с нескрываемым ужасом, на телефон в его руке. — Это он, — шепнула она, и Бертран почувствовал себя так, будто споткнулся и куда-то летит. — Я знаю этот голос. *** Водитель не заставил себя долго ждать, и спустя десять минут Бертран уже трясся в салоне, как и вся машина, несущаяся на полном ходу через площадь святой Иоланды. Микаэлю, хоть это и было его первым порывом, он решил не звонить. Зато набрал Катарине — по его мнению, это был более благоразумный ход. — Слушаю, — разморенно сказала она; несомненно, Бертран или разбудил ее, или прервал ее утренний туалет, но сейчас ему было не до того, чтобы выяснять подробности. — Като? Можешь оказать мне услугу? — Конечно, Берти. В чем дело? — Мне нужно узнать, кто выкупил архив Флоры Бакардийской. Ее потомки сейчас живут в Америке и недавно распродавали семейные реликвии, — в мостовой попалась выбоина, и машину перетряхнуло так, что Бертран чуть не врезался в стекло лбом. — У тебя ведь есть знакомства среди аукционеров? Я хочу знать имя. В ухо ему полился негромкий мурлыкающий смех. — Нет ничего проще, Берти. Это был папа. Бертран безмолвствовал несколько секунд, справляясь со странной, почти ребяческой обидой на то, как все оказалось просто. «Старый ублюдок», — метнулось у него в голове, но и только; ему вовсе не хотелось бить кулаком в сиденье, сыпать обвинениями или упреками. Пожалуй, он был разочарован, но при этом ни капли не удивлен. — Понятно, — «А знала ли она? Наверное, теперь уже не важно». — Тебе говорит о чем-нибудь имя Микаэль Устерлинг? — М-м-м, — вот теперь Катарина была озадачена. — Пожалуй, нет. Но я проверю. У тебя что, какая-то зацепка? — Примерно, — отозвался Бертран бесстрастно. — Похоже, этот человек забрал кое-что из бумаг Флоры. Като фыркнула: — Что за бред? Если только до того, как папа их купил, потому что ты его знаешь — он бы никому не дал даже взглянуть на них без его разрешения. Он ведь очень трепетно относится к теории, что его пра-пра-прадед был одним из внебрачных детей короля Виктора. Поэтому и выкупил у американцев архив — он для него много значит… я перезвоню тебе, когда что-нибудь узнаю, хорошо? — Хорошо, — сказал Бертран и прервал разговор. Перед машиной уже распахивали ворота министерства. Времени было все меньше. *** Зал волновался, как лес под шквалом бури; на галерке, куда допускали посетителей, было не протолкнуться, и оттуда регулярно доносились крики и свист, и тогда в воздухе разносился пронзительный, вонзающийся в барабанные перепонки перезвон председательского колокольчика. Сам председатель порядком устал взывать к ответственности, порядочности и достоинству присутствующих — его мало кто слушал, и в конце концов он замолчал, просто терзал колокольчик и говорил иногда: «Господа, господа!». Бертран покорно ждал, пока все закончится — может, он умудрился так и не проснуться до конца, но разыгрывающаяся вокруг него драма мало трогала его. Мыслями он был в сегодняшнем утре, в моменте, что поколебал его до самого основания, когда перед ним открылась на секунду какая-то другая действительность — та, которой на самом деле ни с ним, ни с Хильди произойти не могло. «Написать ей «прости меня», — шелестяще подсказывал внутренний голос, но Бертран слышал его яснее, чем весь рев, что зал исторгал из себя, как огромная звериная пасть. — Может, еще не поздно». — Слово господину Цинциннату Литцу! Услышав знакомое имя, Бертран содрогнулся, прежде чем повернуть голову вправо, увидеть поднявшуюся со своего места в общем ряду знакомую долговязую фигуру. «Конечно же, это он, — подумалось ему, и он впервые с начала заседания ощутил нечто, похожее на раздражение. — Кого еще отправить уничтожать нас, как не его». — Тишина! Тишина! Все немного угомонилось. Литц, что бы ни говорили о нем, мог внушить желание слушать себя — Бертран подумал, что по этому поводу мог бы ему даже завидовать. — Вам слово, — повторил председатель и умолк, отвлекшись на то, чтобы вытереть платком покрасневшие щеки и шею. Литц помедлил еще немного, притянув к себе микрофон. Бертран видел, что он улыбается — своей обычной ехидной улыбкой. — Бакардия! — громко произнес он, и в зале как будто выключили звук. Притихла даже галерка, потрясенная тем, что кто-то из присутствующих осмелился произнести вслух это слово. — Бакардия — вот ради чего мы здесь. У каждого из нас своя Бакардия — глупо с этим спорить. Каждый видит по-своему дорогу, по которой она должна идти к своему будущему — будущему, которое, как мы все надеемся, будет более благополучным, чем настоящее. Эта надежда и привела сюда всех нас. Она объединяет нас намного сильнее, чем объединили бы любые политические воззрения… «Нет левых и правых, нет богатых и бедных», — вспомнил Бертран и ощутил, как по спине его медленно поднимается к затылку что-то холодное. — …и именно она руководит нами во всех наших действиях, во всех инициативах, которые мы выдвигаем, — продолжал тем временем Литц; присмотревшись, Бертран увидел, что тот и не смотрит в бумагу, которую держит в руках, а говорит, высоко подняв голову, многозначительно и вдохновленно. — Благо Бакардии — вот что должно быть превыше всего. Я признаю это; уверен, то же самое сделал бы и любой из присутствующих. Правительство предлагает нам реформу — предлагает идти по дороге болезненного, для кого-то кощунственного отрицания. Правительство убеждает нас, что это необходимо для нашего общего будущего. Что я могу сказать об этом? Только то, что сказал уже — Бакардия должна быть превыше всего. Мы можем неприязненно отзываться о проектах наших политических противников — но сейчас нам диктует, что делать, не политика, но история. Мы не можем не подчиниться ей — ради будущего, ради Бакардии мы должны найти в себе силы посмотреть ей в лицо и четко сказать «Да». Галерка вновь начала волноваться. Шепотки понеслись и с депутатских рядов — и справа, и слева. — Я говорю сейчас не как депутат своей партии, не как человек определенных политических взглядов, но как тот, кто всего себя отдал службе этой стране! — возвысил голос Литц, с легкостью заглушая вспыхнувший ропот. — Уже сорок лет мы как будто бродим по кругу, говорим и слушаем одно и то же, видим решение и боимся принять его, боимся посмотреть истории в лицо — пора прекращать! Именно сейчас для всех нас стоит вопрос: нуждаемся ли мы в переменах или страшимся их? Хватит ли в нас сил быть честными с самими собой? Я верю в нас, верю в Бакардию и от того мой ответ — да! Бертран подумал, что зал сейчас взорвется. Но неожиданно для него — а может, и для всех присутствующих, — вновь стало тихо. — Итак, соглашаясь с сутью предложенных правительством мер, — невозмутимо заключил Литц, будто не подозревая, какое впечатление только что произвел, — я возражаю против их формы. Шок может оказаться живительным, а может — смертельным. Последние события дают нам понять, что многие люди не готовы к таким испытаниям. Инициативы министерства труда требуют постепенного, поэтапного внедрения… с особенным вниманием к тем слоям населения, которые наименее защищены от возможных краткосрочных последствий. Диалог и убеждение — вот что должно стать основой нашего нового общего будущего. Только это позволит достойно ответить на вызов, который бросает нам история! Перед тем, как вернуться на свое место, он не удержался от того, чтобы раскланяться подобно актеру, прочитавшему коронный монолог героя и жаждущему аплодисментов. Аплодисментов не было. Не было вообще никакой реакции, словно бы все присутствующие разом лишились чувств. «Какого черта, Патрис?» — хотелось воскликнуть Бертрану, но он вспомнил, что сейчас именно на него, должно быть, направлены все камеры — и, медленно приходя к осознанию, как виртуозно его затравили, как дичь на охоте, загнали в овраг, откуда нет выхода, окружили со всех сторон, захлопал первым. Должно быть, этот зал давно не видел такого единодушия. От силы оваций, казалось, вот-вот начнут трескаться стены; Бертран готов был поспорить, что их слышно повсюду в городе без всякой помощи телесигнала — единственным местом, до которого они не донеслись бы, было его сердце, где безраздельно царила гулкая, мёрзлая тишина. — Прекрасная речь, — сказал он Литцу, с трудом поймав его в коридоре; Патрис успел улизнуть, прорвавшись сквозь окруживших выход журналистов, но для Бертрана пока достаточно было и более мелкой добычи. — Могу я поинтересоваться, что вам за нее пообещали? Литц посмотрел на него вначале удивленно, а потом — с мягким, покровительственным сочувствием. — Вам разве не сказали, Одельхард? — произнес он, улыбаясь. — Пост министра труда. *** — Не говори, что я не предупреждал тебя. Когда за Бертраном закрылась дверь, Хильди села на пол в прихожей, обняв руками колени, и просидела так, наверное, целый час. Только раздавшийся рядом с ней знакомый голос немного привел ее в себя; обернувшись, она ощутила, что воздух неприятно холодит влажные полосы на ее щеках, и поспешила вытереть их рукавом. — Вы были правы, — признала она. — Все цивилы одинаковые. — Даже лучшие из них, — вздохнул он, протягивая ей ладонь, чтобы помочь подняться. — А этого человека я, извини, к ним не отнесу. Хильди не стала с ним спорить. Какой в этом был смысл? Он всегда оказывался прав — просто она, дура последняя, никогда его не слушала. Она вернулась в кухню, к совершенно остывшему завтраку. Есть не хотелось, но Хильди все-таки заставила себя проглотить один тост, запить его потерявшим вкус чаем. Может, это позволит продержаться еще пару дней. Может, эта отсрочка будет хоть что-то значить. Зазвонил телефон. На экране светилось «Мама». — Тебя уже выпустили? — тяжело вздохнула Хильди, наливая себе еще чаю. — Как в каталажке? — Не так плохо, как я опасалась! — заявила мама веселым тоном. — Если они думали, что я там только и буду, что раскаиваться, то они ошиблись. «Да что за день такой», — подумала Хильди немного рассерженно, покосилась на своего собеседника — вдруг он подскажет ответ? Но он — сегодня ему около сорока пяти, он одет в щеголеватый костюм с бабочкой и выглядит вполне удовлетворенным жизнью, — только развел руками. — Просто скажи, мам, — сказала она, предчувствуя, что разговор не приведет ни к чему хорошему, но не справляясь с желанием задать вопрос, — зачем? Мама, конечно, возмутилась. Хильди и не надеялась, что она образумится. — Что значит «зачем», Хильди? Ты видела этого ублюдка? Из-за него твой отец, и не только он, потерял работу, из-за него завод, и весь Кандарн вслед за ним превратится в развалины! Я вылила на него мазут, а надо было сделать что-то похуже! Чтобы он хоть немного ощутил, каково нам тут, когда мы чувствуем, что на нас постоянно плюют, что нас считают за содержимое мусорного ведра… — Мам, — обреченно возразила Хильди, — он ведь тоже человек, и… — Нет, не человек! Хильди умолкла. Замолчала и мама — должно быть, поняла, что сказала что-то не то, но не могла осознать, откуда в ней это взялось. Откуда берется дурманящая, застилающая душу злость как единственный ответ на несправедливость — единственный и неизбежно приводящий к несправедливости только большей. — Ладно, мам, давай забудем, — предложила Хильди. — Папа рядом? Можешь дать ему трубку? В телефоне послышался шорох, потом неясный мамин голос «Твоя дочь опять…», а потом и голос отца — спокойного, как и всегда, явно сдерживающего смех. — Хильди? Ты в порядке? — Да, — ответила Хильди без запинки: она давно перестала чувствовать стыд за то, как беззастенчиво врет в разговорах с родителями. — Давай договоримся, а? Если перестает хватать денег — ты просто говоришь мне. У меня есть тут кое-какая работа, я могу прислать… Отец ощутимо смутился: — Ну что ты, Хильди. Пособие не такое уж маленькое… и я, возможно, еще найду место… — Все равно, — настойчиво повторила Хильди, — я не хочу, чтобы у мамы опять были неприятности. — Ну, я постараюсь как-то сдержать ее праведный гнев, — усмехнулся отец, — за ней, оказывается, глаз да глаз нужен! Не беспокойся за нас, Хильди, мы отлично справляемся. «Ну хоть кто-то, — подумала Хильди, бросая стоящему перед ней человеку оставленную Берти зажигалку, — кто-то в этом мире должен справляться». — Знаешь, пап… — Да? «Может, я это зря». Ее гость, похоже, тоже так думал — коротко покачал головой, не отрывая внимательного взгляда от ее лица, и это изрядно подкосило решимость Хильди; во всяком случае, она сказала совсем не то, что намеревалась сказать вначале. — Ты никогда не думал… я не знаю… попробовать найти отца? Своего отца, я имею в виду. Моего дедушку. Похоже было, что ее вопрос застал отца врасплох. — Я думаю, это было бы невозможно, Хильди. Моя мать умерла, когда мне и года не исполнилось. Как бы я мог узнать? Разве что, — тут он снова начал смеяться, — спиритический сеанс провести. — Ага, — мутно согласилась Хильди, разом лишаясь всякой воли к продолжению разговора. — Ладно, пап. Созвонимся. — Обязательно, Хильди. Пока. Несколько секунд Хильди смотрела в потухший экран, где виднелись полускрытые чернотой очертания ее лица. Последнее время она перестала узнавать себя в зеркале — должно быть, это нормально для человека, который скоро умрет. — Это должно закончиться, — сказала она, потому что последнее время только это и придавало ей сил. Еще немного — Берти, но он всегда уходил, ушел и сегодня, запутавшись в своих цивильных мыслях и сомнениях, как рыба в сети. И кто из них был сумасшедшим после этого? Она или он, знающий все, но упрямо ведущий себя так, будто этого нет? — Это закончится, — откликнулся ее гость, распространяя вокруг себя душный сигаретный дым. Хильди поднялась со стула, чтобы приоткрыть окно, и тут же, увидев, как темнеет все перед глазами, поняла, что сделала это зря.