night

За окном глубокая ночь, в студии тишина, давящая, плотная, а в голове у Хана откровенный бардак, хаос, что ничуть не способствовал творческому процессу. Настроение надежно закрепилось на отрицательной отметке, а в висках пульсировала навязчивая боль, отчего мозг попросту отказывался функционировать в нужном режиме. Идиотская ситуация, когда желание работать вроде как имеется, а вот ресурсов на его выполнение — нет. И если первые пару часов Джисон еще пытался совладать с собой и написать хоть что-то, то последние минут тридцать он бесцельно пялился в исписанные откровенно бездарными стихами листы и клочки разорванной бумаги, что пали невинными жертвами творческого отчаяния. Он был измотан. Разбит морально и истощен физически. Ничего не лезло в голову, словно вдохновение ушло в незапланированный отпуск — за долгие часы работы Хан не смог написать ни одного стоящего текста; ничего, чем можно было бы гордиться, чем можно было бы похвастаться перед ребятами, чтобы доказать свою значимость, доказать, что он не просто шумный актер с вечной улыбкой во все лицо, а кто-то… нужный. Глупо, конечно, но написание песен было его способом самоутвердиться, убедить окружающих и себя самого в собственной ценности, важности, уникальности в каком-то роде. И, как ни странно, это действительно работало. Однако муза — дама непостоянная, строптивая и как бы выразился Джисон сейчас — просто сучка с биполяркой. А потому бывают дни, когда гениальные тексты пишутся один за другим, а бывают такие, что проходят в тяжелых муках, сопровождаемых головной болью и звенящей пустотой в черепной коробке, когда наскрести хотя бы пару приемлемых строчек становится попросту невозможно. И сегодня был как раз один из таких проклятых богом дней. Усталые вздохи, шелест смятой бумаги и недовольное бормотание — именно эти звуки наполняли пространство небольшой студии, вместо свежесочиненных мелодий, что должны были занимать вершины чартов. В такие моменты Хан чувствовал себя бесполезным, никчемным, неспособным справиться даже с тем малым, что умел, и чего от него ждали окружающие. Подобные мысли постепенно поглощали разум, вытесняя последние крупицы мотивации. Не хотелось уже ничего — ни есть, ни спать, хотелось только поскорее вернуться домой и провести остаток ночи, смотря в потолок… И, да — не умереть от ненависти к себе тоже было бы неплохо. — Чёрт, — Джисон подорвался с места, комкая в ладони очередной исписанный занудными строчками листок. Столько усилий и нервов, столько бесконечных часов потрачено впустую. Он устал, во всех возможных смыслах этого до ужаса банального слова, и сейчас как никогда нуждался в утешении, может, в теплых объятиях и нежных словах, которые ему мог предоставить один единственный человек, тот самый, что был готов принять его любым — светящимся от счастья, словно стоваттная лампочка или, как сейчас, разбитым на мелкие осколки.

***

Хан был уверен в своем решении и когда в спешке покидал студию, и когда бежал по зимним улицам, кутая пальцы в рукавах чересчур легкой куртки, но почему-то именно сейчас, в этот самый момент, его поглотили ненужные сомнения. Казалось бы, вот дверь — постучи, и дело с концом, но нет. Он неловко мялся в узком коридоре, молясь, чтобы никто из ребят не решил прогуляться по общежитию посреди ночи, потому как объяснять, почему он стоит в темноте и буравит взглядом дверь комнаты Минхо и Хёнджина, не очень-то и хотелось. Спустя несколько долгих минут, проведенных во внутренних метаниях и спорах со здравым смыслом, который неустанно твердил, что проблемы Джисона — только его дело, и беспокоить хёна по таким пустякам — эгоистично, парень все же тихонько постучал в дверь, про себя отмечая, насколько же сильно тряслись его руки, и, дождавшись короткого «входи», вошел в теплую, знакомую вплоть до каждого уголка комнату. После непроглядной темноты коридора спокойный полумрак показался ослепляюще ярким. Хан прикрыл веки, постепенно привыкая к мягкому освещению и переводя взгляд на Минхо. Сердце сжалось, а в животе сладко затянуло. Тот сидел на кровати с книгой в руках, такой невероятно уютный и безумно красивый в своей естественности — на нем безразмерное черное худи, волосы в забавном беспорядке, а на лице ни грамма макияжа. Даже не прилагая никаких усилий, он выглядел потрясающе, что ничуть не помогало Джисону собраться. Из-за идиотского расписания он не видел хёна весь день и сейчас, встретившись с родными темными глазами, что так ласково смотрели на него, почувствовал облегчение, а вместе с ним иррациональное по своей сути, необъяснимое волнение. — Привет, хён. Прости, что беспокою тебя так поздно, просто… — Хан неловко переминался с ноги на ногу, судорожно подбирая нужные слова, которые так не вовремя разбрелись по закоулкам разума, и разглядывал комнату в попытке справиться с нахлынувшим неожиданно смущением, пока одна откровенно странная деталь ни бросилась в глаза. — Эмм… А где Хёнджин? — Ушел, — отложив книгу, спокойно проговорил Ли, отмечая глубокие тени, залегшие под глазами младшего, узкие сведенные плечи и нервную дрожь, прошившую аккуратные ладони. Хан выглядел разбитым. И вместо того, чтобы говорить об этом, спрашивал о чем-то несущественном, отвлеченном, совершенно неважном. — И почему же он ушел? — Я читал, а он хотел спать. К компромиссу мы не пришли, и он сбежал к Чонину. Хван канючил и ворчал, причитая, что чтение априори не может стоять на ступень выше драгоценного сна, и продолжал тянуться к выключателю единственного источника света в комнате — ночника Минхо, что был чересчур ярким для чувствительных глаз парня и мешал заснуть. А Ли огрызался и продолжал бить по вездесущим рукам, советуя заткнуться и не мешать, увиливая таким образом от объяснений и укрывая истинную причину своего ночного читательского марафона — он просто не мог заставить себя лечь спать, зная, что сейчас Джисон усердно трудится, марая листы в чернилах и забивая память компьютера музыкальными дорожками. По какой-то причине это казалось ему несправедливым. — Сбежал с салфетками во рту? Или ты сегодня оказался снисходителен и позволил ему уйти невредимым? — слабая попытка пошутить, показать Минхо, который видел его насквозь, что все не так плохо, что вечный оптимизм никуда не делся и жуткие синяки под глазами лишь последствие долгой работы, а не один из симптомов крайней стадии эмоционального выгорания. Обман всегда давался Джисону легко, хорошо подвешенный язык способствовал этому, а врожденный ораторский талант и вовсе возвысил этот его навык до завидных высот. Никто не мог подловить его на лжи, ни учителя, ни друзья, даже родные не могли определить, врет он или говорит правду. А потом в его жизни появился Минхо, который смотрел своими невероятными глазами прямо в душу и читал Джисона так просто, словно тот был очередной книгой в его красивых руках. — Ты в порядке? — мягко спросил Ли вместо ответа, наблюдая за очередной ложью, что на удивление легко слетела с чужих губ. — Да, все хорошо, хён. Тебе не о чем беспокоиться, — Хан тяжело сглотнул, нервно растирая дрожащей ладонью шею, смотря прямо, не таясь, подкрепляя свой обман напускной уверенностью и фальшивой дежурной улыбкой. Прием хитрый, удобный, проверенный множество раз — он определенно должен был сработать. Минхо прошелся изучающим взглядом по чужому лицу: по напряженной линии челюсти, по улыбке, ломаной и измученной, останавливаясь на глазах, уставших и потерянных, болезненно блестящих. Обычно, когда люди врут, они прячут глаза, смотрят в пол или в сторону, боясь выдать себя, но не Джисон — его взгляд был прямым и тяжелым, словно он пытался победить в каком-то негласном соревновании. Его обличали детали. Рука на шее, алеющие кончики ушей и дыхание, слишком частое для того, кто уверен в том, что говорит. — Я так не думаю. — Я тоже, — устало согласился Хан, впиваясь ногтями в мякоть ладоней, чтобы хоть как-то удержать себя на тонкой грани и не расплакаться прямо сейчас от нахлынувшей неожиданно дурацкой волны сентиментальности. Ли знал его слишком хорошо. Знал, когда ему было действительно плохо, когда не хотелось ничего делать и ни с кем говорить. Он знал абсолютно все, и глупо было сомневаться в обратном. — Хён, могу я… можно мне остаться? Минхо был готов к этому. С того момента, как услышал тихие шаги в коридоре и сбитое дыхание за дверью. Он знал, что с Джисоном так бывает — это не было для них чем-то новым. Он также знал, как именно чувствовал себя Джисон в подобные моменты, а потому всегда был рядом и не позволял тому окончательно увязнуть в топком болоте самобичевания. Все гении несут свой крест, и, если крест Хана — это неуверенность, то долг Минхо сделать все, чтобы заставить этого восхитительного парня полюбить себя. Плюс — он попросту не мог найти в себе силы противостоять такому уязвимому, такому ранимому и болезненно искреннему виду младшего. — Иди сюда, — Ли слабо кивнул на заданный вопрос и мягко улыбнулся, когда Джисон, пытаясь как можно скорее выполнить его просьбу, чуть не споткнулся о собственную ногу. — Прости, — робко произнес Хан. По какой-то причине он не мог перестать извиняться. Возможно, потому что он чувствовал себя недостойным заботы со стороны такого чудесного человека, как Минхо, а, может, потому что этот его визит казался эгоистичной выходкой, целью которой было собственное утешение. В любом случае, чувство вины плясало где-то на подкорке, не позволяя расслабиться ни на минуту. — Я, наверное, помешал тебе. — Ничего страшного, Хани. Ты не можешь мне помешать, — Минхо нежно улыбнулся, с легкостью опровергая надуманную теорию. Теплый голос растекался внутри приятным трепетом, и Джисон таял. Отчасти потому, что вблизи хён выглядел еще прекраснее. Мягкий свет ночника подчеркивал изящные скулы, карамельным отблеском ложился на пушистые, наверняка, мягкие волосы, отражаясь на ободке темной радужки глаз аккуратными звездными каплями. И одного вида старшего, такого невероятно уютного и домашнего, оказалось слишком много для уставшего за этот невероятно долгий день мозга. Хан зажмурился, прикусывая щеку изнутри и нервозно заламывая все еще холодные после морозной улицы пальцы — неловкость растекалась по венам, подпитываясь надуманными страхами и ноющим чувством вины. — Думаю… — Минхо аккуратно потянул за край куртки Джисона, заставив того обратить на себя внимание. — Что здесь достаточно тепло, чтобы снять это, — он говорил мягко и ласково, словно общался с ребенком, отчего сердце Хана предательски сжалось. Рядом с хёном он всегда чувствовал себя кем-то особенным, кем-то важным и нужным, а все потому что Ли относился к нему иначе — не как к остальным. Старший, конечно, любил всех мемберов, но нужно было быть слепым, чтобы не заметить, что по отношению к Джисону он всегда был более внимательным, более нежным, более заботливым. Это проявлялось буквально во всем — в его поступках, словах, даже его эмоции в присутствии похожего на бельчонка парня менялись. И от осознания этого факта кружилась голова, колени невольно подкашивались, а внутри разливалось волнующее, согревающее каждую частичку души тепло. Даже сейчас, когда Хан в беспричинной спешке, едва ли развязав шнурки, стянул кеды на пороге, но полностью забыл о куртке и заявился прямо так — запыхавшийся и замерзший посреди ночи, Ли не посмеялся над ним, не послал куда подальше, как бы сделал с любым, кто бы рискнул выкинуть нечто подобное, а всего лишь спросил, в порядке ли он, словно не было ничего важнее благополучия одного глупого и бесполезного Хан Джисона. Возможно, именно поэтому он сейчас стоял здесь, напротив самого чудесного человека во всем чертовом мире, слушал его мягкий голос и старался не заплакать от той не вывозимой нежности, что поселилась внутри благодаря чужим словам.